А вот первая глава из романа "Большая грудь, широкий зад":
С кана, на котором недвижно возлежал пастор Мюррэй, было видно, как яркая полоска красного света упала на розоватую грудь Девы Марии и пухлое личико Божественного младенца у нее на руках. От дождей прошлым летом крыша дома протекла, на написанной маслом картине остались желтоватые потеки, а на лицах Девы Марии и Младенца Христа застыло какое-то отсутствующее выражение. В ярко освещенном окошке повис, раскачиваясь под легким ветерком на тонких серебряных нитях, паучок сичжу. «Утром приносит счастье, вечером - богатство», - сказала однажды, глядя на такого паучка, эта красивая бледная женщина. Какое мне может быть счастье?» В голове промелькнули привидевшиеся во сне причудливые формы небесных тел, на улице протарахтели тележные колеса, откуда-то издалека с болотистых низин донеслись крики красноголовых журавлей, недовольно заблеяла молочная коза. За окном, шумно тыкаясь в оконную бумагу, хлопотали воробьи. В тополях за двором перекликались сороки, «птицы счастья». «Сегодня, похоже, день точно какой-то счастливый». Сознание вдруг заработало четко и ясно: в лучах ослепительного света откуда ни возьмись явилась эта красивая женщина с огромным животом. Ее губы беспокойно подрагивали, словно она хотела что-то сказать. «Ведь на одиннадцатом месяце уже, сегодня точно родит». Пастор тут же понял, что стоит за паучком и криками сорок. Он тут же сел и спустился с кана.
С почерневшим глиняным кувшином в руках пастор вышел на улицу за церковью и тут же увидел Шангуань Люй, жену кузнеца Шангуаня Фулу, которая, согнувшись, мела улицу перед кузницей метелкой для чистки кана. Сердце у него забилось, и он дрожащими губами еле слышно произнес: «Господи… Господи всемогущий…» Перекрестился негнущейся рукой и, медленно отойдя за угол, стал наблюдать за женщиной. Рослая и дебелая, она молча и сосредоточенно сметала прибитую утренней росой пыль, аккуратно выбирая и отбрасывая в сторону мусор. Двигалась она неуклюже, но движения были исполнены невероятной силы, и золотистая метелка из стеблей проса казалась в ее руках игрушечной. Собрав пыль в совок, она примяла ее большой ладонью и выпрямилась.
Не успела Шангуань Люй завернуть к себе в проулок, как позади послышался шум, и она обернулась, чтобы посмотреть, в чем дело. Покрытые черным лаком ворота Фушэнтана, самой богатой усадьбы в округе, широко распахнулись, и оттуда выбежали несколько женщин. В каком-то рванье, с лицами, вымазанными сажей. «С чего бы это так вырядились фушэнтановские? Ведь всегда щеголяли в шелках и бархате и никогда не появлялись на люди не напомаженные и не нарумяненные?» Из конюшни напротив усадьбы на новенькой коляске на резиновых шинах и с навесом из зеленоватой ткани выехал кучер по прозвищу Старая Синица. Коляска еще не успела остановиться, а женщины уже наперегонки стали забираться в нее.
Кучер присел на корточки перед одним из мокрых от росы каменных львов и молча закурил. Из ворот широким шагом вышел управляющий Сыма Тин с охотничьим дробовиком в руках. Двигался он бодро и проворно как молодой. Кучер торопливо вскочил, не сводя с него глаз. Управляющий вырвал у кучера трубку, несколько раз шумно затянулся и поднял глаза к розовеющему рассветному небу: - Трогай, - приказал он, зевнув. - Жди у моста через Мошуйхэ, я скоро.
Держа вожжи в одной руке и кнут в другой, кучер повернул коляску. Женщины за его спиной громко переговаривались. Кнут щелкнул в воздухе, и лошади тронули с места рысью. Зазвенели медные бубенцы, и коляска покатилась, поднимая облако пыли.
Сыма Тин остановился посреди улицы, беспечно помочился, надув целую лужу, крикнул вслед удалявшейся коляске, а потом прижал к груди дробовик и стал карабкаться на наблюдательную вышку три чжана высотой, сооруженную у дороги из девяноста девяти толстых бревен. На небольшой площадке наверху был укреплен красный флаг. Ветра не было, и влажное полотнище безжизненно свешивалось с древка. Шангуань Люй видела, как Сыма Тин, вытянув шею, вглядывается куда-то на северо-запад. Со своей длинной шеей и вытянутыми губами он походил на пьющего воду гуся. Он то скрывался в белой пелене перистой дымки, то снова появлялся. Кроваво-красные отблески зари окрашивали его лицо красными бликами. Шангуань Люй казалось, что на этом красном, как петушиный гребень, лице лежит слой солодового сахара, блестящего, липкого, от которого глаза болят, если на него долго смотреть. Двумя руками он поднял берданку высоко над головой. До нее донесся негромкий щелчок: это ударник стукнул о капсюль. Сыма Тин, торжественно ждал, долго, очень долго. Ждала и Шангуань Люй, хотя от тяжелого совка уже ныли руки и болела шея, потому что приходилось высоко задирать голову. Сыма Тин опустил ружье и надул губы, как обиженный ребенок. «Ах, тудыть тебя, - услышала она, как он честит ружье. – Еще смеешь не стрелять!» Он снова поднял его и нажал курок. Прогрохотал выстрел, из дула вырвался яркий язычок пламени, который застлал свет зари и высветил красное лицо Сыма Тина. От резкого звука разлетелась висевшая над деревушкой тишина, и в один миг все небо залило яркими красками солнечного света, словно стоявшая на облачке фея рассыпала вокруг мириады прекрасных лепестков. У Шангуань Люй даже сердце забилось от восторга. Считалось, что она всего лишь кузнецова жена, но в кузнечном деле она была гораздо искусней мужа, и от одного вида железа и огня у нее начинала бурлить и быстрее бежать по жилам кровь. На руках вздуваются мускулы, словно узлы на пастушеском биче, черное железо бьет в красное, искры летят во все стороны, одежда пропитана потом, он течет струйками меж грудей, и все пространство между небом и землей исполнено бьющего в нос запаха железа и крови. Вверху, на помосте Сыма Тина чуть отбросило отдачей назад. Влажный утренний воздух стал наполняться дымом и запахом пороха. Сыма Тин раз за разом обходил платформу, набирал полную грудь воздуха, и его громкий крик разносился предупреждением по всему северо-восточному Гаоми: «Земляки! Японские дьяволы идут!»