noblit.ruВаше Величество, Ваше Королевское Высочество, дамы и господа, во время своего визита в Германию вы, Ваше Величество, имели возможность окинуть просвещенным взором пласты бренности, из которой мы произросли, на которой мы обитаем. Земля эта никак не девственна и уж отнюдь не невинна, и покоя она не знавала никогда. Вожделенная земля на Рейне, населенная вожделеющими, знавала многих правителей и — соответственно — пережила много войн: колониальных, национальных, региональных, конфессиональных, мировых. Она видела также погромы, изгнание, и всякий раз какие-то изгнанники появлялись из одних мест, и, напротив, каких-то других изгоняли в какие-то другие места. Причем то, что в этих, других, местах говорят по-немецки, настолько само собой подразумевалось, что не было ни малейшей надобности демонстрировать это внутри страны либо за ее пределами. Однако другие, те, кого не устраивала буква «d», те, кому требовалась взамен буква «t», те именно демонстрировали. «Teutsche», одним словом*
Насилие, разруха, боль, непонимание — вот что лежит на пути, которым человек идет из отложений миновавшей бренности к бренной современности.
Ни обломки, ни осыпь, ни развалины, ни смещение к востоку и к западу не породили того, чего вполне можно было ожидать после такого обилия, такого изобильного обилия истории,— они не породили спокойствия, потому видно, что нам никогда не давали быть такими, какие мы есть, чересчур западными, на взгляд одних, и недостаточно западными, на взгляд других; чересчур мирскими, на взгляд одних, и недостаточно мирскими, на взгляд других. По-прежнему среди немцев, склонных к демонстрированию — «Teutsche»,— царит недоверие, словно бы сочетание «западный» и «немецкий» есть лишь общее заблуждение нации, со временем утратившей веру. Ведь, казалось бы, не подлежит сомнению; если у этой страны хоть когда-нибудь имелось то, что принято называть сердцем, располагалось оно там, где протекает Рейн. К Федеративной Республике Германии вел неблизкий путь.
Еще мальчиком я слышал в школе лихое изречение, что война есть мать всех вещей; одновременно же я слышал в школе и в церкви, что незлобивые, кроткие, короче отвергающие насилие, наследуют землю обитания. До конца дней своих человеку не избавиться от убийственного противоречия, состоящего в том, что одному сулят и небо и землю, другому — лишь небо, причем в стране, где церковь тоже стремилась к господству, достигала его и осуществляла вплоть до сего дня. Да, это был долгий путь — для меня, того, кто, подобно миллионам, вернулся с войны, не имея при себе ничего, кроме двух рук, засунутых в карманы, и отличался от этих миллионов лишь страстью писать и писать, снова и снова. Эта моя страсть и привела меня сюда. Да будет мне дозволено не поверить, что я стою здесь, если перед этим я оглянусь на некоего молодого человека, который после того, как его надолго изгоняли и долго гоняли с места на место, вернулся на свою подвергнувшуюся изгнанию родину, избегнув не только смерти, но и смертной тоски, вернулся освобожденный и выживший.
Мир — я родился в 1917-м — всего лишь слово, не предмет воспоминаний и не состояние; республика — не иностранное слово, а расколотое воспоминание. Здесь мне следует поблагодарить очень многих зарубежных писателей, ставших освободителями, высвобождавших из замкнутости отчужденное и чужое, которое, хотя бы ради собственного материального воплощения, должно было обратиться к самобытной самости. Именно завоевание языка совершилось в результате этого обращения, обращения к материалу, к руке, полной праха, который, казалось бы, лежит у самого порога, а вот схватить и охватить его было куда как нелегко. Еще я хотел бы поблагодарить за многократную поддержку немецких друзей и немецких критиков, но поблагодарить и за множество попыток лишить меня бодрости, ибо многое совершается и без всякой войны, но ничто, как мне кажется, не совершается без противодействия.
Двадцать семь лет — это долгий переход, не только для автора, но и для его соотечественников,— переход сквозь непролазный лес указующих пальцев, причем тот, кто указывает, исходит из извращенных представлений о самобытном, согласно которым войны, проигранные, превращаются по сути в победоносные. И не один из этих пальцев уже стоял на боевом взводе, имея в себе и при себе собственный курок.
С внутренним трепетом вспоминаю я здесь же моих немецких предшественников, которые в силу этих проклятых представлений не должны были долее считаться немцами. Нелли Закс, лишь чудом избежавшую смерти и спасенную Седьмой Лагерлёф, Томаса Манна, изгнанного и лишенного гражданства, Германа Гессе, эмигрировавшего подальше от самобытности, и — когда ему воздавали почести на этом месте — уже давным-давно не гражданина Германии. За пять лет до моего рождения, шестьдесят лет назад, здесь стоял последний немецкий лауреат в области литературы, который и умер в Германии,— Герхарт Гауптман. Последние годы жизни он провел в том варианте Германии, где ему, если отвлечься от некоторых обстоятельств, было не место. Сам же я и не самостный и никакой иной, сам я просто немец; единственное удостоверение личности, которое мне никто не должен выписывать и никто продлевать,—это язык, на котором я пишу. И как таковой, я радуюсь великой чести. Я благодарю Шведскую академию, благодарю Ваше Величество и Швецию за честь, оказанную, думается, не только мне, но и языку, на котором я высказываю свои мысли, и стране, чьим гражданином я являюсь.
Речь произнесена 10 декабря 1972 г.
© Перевод С. Фридлянд, 1994.
* Демонстративно глухое произношение в противовес звонкому, т. е. «t» вместо «d», считалось у немецких националистов более древним, а потому «истинно германским».
OCR Сиротин С.В. editor@noblit.ru с первой русской публикации по изданию:
Белль Г. Избранные произведения. — М.: Панорама, 1994 (Серия «Лауреаты Нобелевской премии»)
ISBN 5-85220-406-4