noblit.ruТворчество выдающегося югославского писателя Иво Андрича хорошо известно в России. С середины 40-х гг. в течение полувека на русском языке неоднократно издавались его повести и рассказы, романы, статьи и очерки. Его переводили также на украинский и белорусский языки, на языки народов Прибалтики, Кавказа и Средней Азии. В нашей стране, как впрочем и во всем мире, Андрич стал едва ли не самым известным югославским писателем, обретя свою собственную миллионную читательскую аудиторию.
Конечно, росту популярности Андрича способствовала и Нобелевская премия по литературе, присужденная ему осенью 1961 г. Автору этих строк довелось тогда быть в Югославии одним из сотрудников выставки советской книги. Буквально за несколько дней до сообщения Нобелевского комитета Иво Андрич стал одним из первых посетителей нашей экспозиции, где были представлены тогда еще немногочисленные, изданные в СССР книги югославских авторов, в том числе и его собственные. Вскоре наша маленькая делегация имела удовольствие и честь послать Иво Андричу телеграмму с поздравлениями по поводу высокого международного признания. Я живо помню ту радость и торжество, которые царили тогда повсеместно, ибо признание Андрича, как он сам неоднократно подчеркивал, означало признание не только таланта и личности писателя, но и литературы, к которой он принадлежал. А в истории литературы югославских народов такое событие произошло тогда в первый и пока единственный раз.
Между тем XX век, оказавшийся для народов Югославии столь грозным и кровавым, дал литературам этой страны плеяду выдающихся творцов, оригинальных художников, каждый из которых, по нашему глубокому убеждению, сделал бы честь любой из «больших» литератур мира. В Словении — Иван Цанкар и Эдвард Коцбек, в Хорватии — Мирослав Крлежа, собственно в Сербии — Милош Црнянский и Добрица Чосич, в Боснии — Меша Селимович. (Их книги, кстати сказать, многократно издавались на русском языке).
С редкостной силой мысли и художественной проникновенностью они воссоздавали сложные и трагические периоды в жизни своих народов, словно бы самим Сатаною осужденных на взаимную ненависть и самоистребление, живописали судьбы своих соотечественников в водоворотах мировой истории.
Но, пожалуй, именно Андрич наиболее полно и глубоко, всей силой своего художественного таланта выразил ужас и трагизм бытия так называемых «малых» народов, волею высших сил обреченных быть игрушками, а гораздо чаще жертвами в мировых исторических катаклизмах.
В наши дни, когда на югославянских землях в руины превращается все, что создавалось славянством в течение веков и что стало неотъемлемой частью мировой культуры, воинам и политикам следовало бы прислушаться к голосу своих пророков, осуждавших взаимную рознь и кровопролитие, призывавших к согласию и взаимопониманию. Впрочем, умудренный жизненным опытом, Андрич понимал тщетность всех призывов и заклинаний, как и всех попыток силой слова обратить ожесточившихся властолюбцев на путь человеколюбия и мира…
Иво Андрич принадлежал к тому поколению югославянской интеллигенции, на долю которого выпали тяжелейшие испытания в двух мировых войнах, тюрьмы и лагеря, утрата иллюзий и гибель мнoгих близких друзей. Воспитанные на идеях славянского единства и национального возрождения, идеях, которые в годы освободительной борьбы югославских народов против фашизма получили чеканную формулировку в партизанском лозунге «Братство — Единство», многие из уцелевших и испытавших все невзгоды сверстников Андрича на склоне дней стали свидетелями того, как эти идеи, искажаясь и постепенно утрачивая свой внутренний смысл и содержание, превращались в свою противоположность, приобретая националистический, ограниченный, не признающий никаких компромиссов воинствующий характер. И не случайно именно Андрича можно считать олицетворением того югославянства, за которое, не колеблясь, отдавали свои жизни многие его друзья и товарищи разных национальностей и разных верований.
«Он был великий югослав», — писал в воспоминаниях об Андриче известный художник Стоян Аралица, и именно так воспринимали ею современники, именно таким, представителем новой Югославии, выглядел он в глазах читателей всего мира, и по книгам Андрича познававшим эту страну.
Андрич не любил и избегал рассказов о себе и о своих вкусах, настроениях и взглядах. «Невелика жизнь, чтобы ею и через нее можно было объяснить все то, что хорошие писатели рассказывают о людях и отношениях между людьми. Явления и события, которые писатели изображают перед нами, общечеловеческие, а не их собственные, потому что в ином случае мы бы не ощутили их как свои», — писал он, формулируя один из принципов своей эстетики. Тщательно и, на первый взгляд, с какой-то нарочитой и, может быть, сразу даже не вполне понятной сдержанностью старался он уклониться от встреч с журналистами и интервьюерами, бежал многословных рассуждений в газетах и журналах, предпочитая думать и творить в сосредоточенном одиночестве. В записных книжках, после его смерти составивших книгу «Знаки вдоль дороги»[1], есть немало записей разных лет о том, как мучительно трудно, с какими эмоциональными и психическими «перегрузками» и «перерасходами энергии», с какими сомнениями давалось ему его творчество и пришедшая позже всемирная слава. «С тем же жаром и той же болезненной решимостью, с какой другие хотят быть знаменитыми и славными, я хочу быть неизвестным и позабытым», — писал он в тетради для себя.
Душевному складу Андрича как писателя вполне отвечали известные слова Гёте о том, что дело истинного художника — «творить, а не говорить». Он часто ссылался на них; в разных вариантах и с разными оттенками, но неизменным подтекстом они звучат и в его записных книжках, в его эссе, статьях и рецензиях, написанных в разные годы и по различным поводам. Последовательно утверждал он не менее известную мысль о том, что «писатели не лучшие судьи своих произведений» и что писатель и с профессионально-творческой и с нравственно-человеческой точки зрения наиболее полно и в совершенном соответствии с истиной раскрывается в своих сочинениях, выстраданных им и выношенных.
«В области искусства ты должен быть подобен моряку на море, нерасторжимо связан с ним, но весьма сдержан в суждениях и предсказаниях». Все, о чем может сказать художник, все, что он способен сказать, содержится в книгах, которые писателем созданы и которые — только они! — принадлежат читателю. На большее ни читатель-современник, ни историк литературы, ее хранитель и летописец, посягать не могут и не должны, считал Андрич.
Это вытекало из ответственного отношения к Слову, к литературе как к форме общественного служения во всей совокупности его высших морально-этических, идеологических, профессиональных, художественных, наконец, «просто» освященных исками человеческих традиций. Об этом он говорил в своих повестях и рассказах, в романах, в статьях, в записях «для себя».
Этому он посвятил и свою Нобелевскую речь, обобщившую его раздумья. «Повествователь и его творение не служат ничему, если тем или иным способом не служат человеку и человечеству», причем слово «человечество» является здесь почти полным синонимом другого, столь же емкого и всегда столь же наполненного для Андрича глубоким внутренним смыслом слова — «человечность». О значении писательского слова в жизни любой страны и ее народа, о великом долге каждого писателя перед культурой, о взаимослиянности культур, и общечеловеческой, и национальной, он размышлял на протяжении всей своей более чем полувековой жизни в литературе. Он истинно служил литературе, рассматривая и себя как автора, и свои книги лишь как очередное звено в долгой истории своего народа, а тем самым в истории Человека. Отсюда его неразрывная связь как художника со сложным и неизбывно трагическим миром Боснии, страны, которую он любил всем сердцем, с которой был связан тысячами зримых и незримых нитей и которую он же называл «страною ненависти и страха». И Нобелевская премия была присуждена Андричу, как говорилось в постановлении, «за ту эпическую силу, с какой он раскрыл гуманистические темы и выразил исторические судьбы своей страны». Андрич был уроженцем Боснии, «маленькой страны среди миров», где противоречия различных эпох ее истории своеобразно преломлялись, усиливались и обострялись в водоворотах социальных, национальных, конфессиональных, политических конфликтов и противоречий, которые, как показывает нынешняя действительность, с умноженной во много раз силой продолжают жить и развиваться по сей день.
С видимым удовольствием вписывал Андрич в свою записную книжку слова турецкого историка и политического деятеля Ахмеда Джевдет-паши (1822—1895) о том, что «область Босния в Османском государстве есть прекрасный сад, а город Сараево — та часть этого сада, где наслаждение достигает своей вершины». И тут же рядом писал свое собственное: «Смерть — наша подлинная судьба, а кладбище — наша отечество», словно предвидя блокаду Сараева и разгром Боснии в братоубийственной межславянской бойне 1992— 1995 гг.
Историческое видение художника, увы, в который раз находило себе подтверждение в реальных событиях грядущей Истории.
В средние века самостоятельное и сильное государство со своими королями и своей самобытной культурой, Босния в середине XV века (1463) стала турецкой провинцией, а четыре века спустя (1878), так сказать, перешла из рук одного угасавшего старца, оттоманской Турции, в руки другого, столь же или, может быть, лишь немногим менее дряхлого — императора двуединой Австро-Венгрии, в свою очередь, на глазах одного поколения, исчезнувшей с географической карты. В течение почти пятисот лет Босния в полной мере познала гнет постоянный, беспросветный, не дающий ни тени надежды, не позволяющий человеку даже чуть-чуть приподнять голову и почувствовать себя хозяином своей судьбы.
«История скрутила боснийцев в узел, поставила перед ними тысячу проблем и наложила на них сильную печать своей долгой безжалостности», — писал выдающийся югославский романист, классик европейской прозы XX в. Меша Селимович (1910—1982).
Повелители приносили в Боснию много зла, и целые поколения людей рождались там, старились и умирали с ощущением неизбежности зла и страдания в этом мире, фатальной их необходимости. Жестокость, суровость, хитрость и коварство, готовность в любую минуту расстаться с собственной жизнью и лишить жизни десятки других людей как бы становились отличительными особенностями национального характера, о которых с горечью и болью повествовал в своих рассказах Иво Андрич. Зло и страдание становились онтологической, изначальной категорией, о которой столько размышляют герои Андрича, попадая под ее жернова, и постигнуть истоки и смысл которой они порой оказываются не в состоянии. Двадцатый век, увы, дал этому новое, еще более зловещее и необратимое подтверждение.
В Боснии существовали своя поэзия, свои высокоученые люди, своя просвещенность, но здесь почти не было и не могло быть в сложившихся исторических условиях политической, культурной и литературной традиции в том смысле, в каком ее понимали в Европе. Бок о бок с образованными мудерисами и монахами-францисканцами, знавшими несколько языков и постигшими мудрость, красоту и силу философии Востока и Запада, жили нищие, забитые и убогие люди, в чьих головах странные, небывалые предрассудки смешивались с дикими суевериями и бесплодными мечтаниями, люди, обладавшие незаурядной силой и способностями и тратившие жизнь бездумно на пустяки и чудачества, подобно легендарному Алии Джерзелезу. «В течение столетий нечеловеческого ожидания они полностью изменились, многообразно и разными способами; со временем они позабыли о том, чего они ждут, сами превратились в ожидание и стали служить ему как главной цели», — писал Андрич.
Боснийцы, дети одного славянского племени, разделенного непреодолимыми пропастями культовых предрассудков, были лишены элементарного просвещения. По официальном австро-венгерской статистике, в 1910 г., в канун великих кровопролитных мировых войн, — толчком к которым, кстати сказать, стал выстрел экзальтированного юноши, раздавшийся именно на боснийской земле, — из 2 млн ее населения 1,3 млн (т. е. 87%) было неграмотно. И, казалось, умерла навеки подавленная и погребенная под отложениями веков мысль о свободе и национальном достоинстве. Однако она жила здесь, передаваемая из поколения в поколение, мечта о свободе, мечта, которая время от времени вспыхивала в стремительных и яростных бунтах с тысячами бессмысленных жертв и тут же угасала, залитая потоками крови. Эта мечта, порой о какой-то неопределенной, неясной, непонятной и потому тем более неистовой свободе, о каком-то невероятном, небывалом, неизвестно откуда свалившемся счастье освещает своим светом многие произведения созданной на земле Боснии и Герцеговины литературы. Ее творили, в фантастической слиянности и взаимопроникновении, и таинственные богомилы, и неведомые православные певцы, и мусульманские дервиши, и осевшие в османской Боснии изгнанники евреи, и католики-францисканцы — все те, кто составлял в течение веков пестрое и живописное, прекрасное и во многом поучительное в своем разнообразии и сосуществовании боснийское общество и кто оживает на страницах андрической прозы.
На земле Боснии в глубокой древности сложились и, обогащаясь, продолжали жить своеобразные, не имеющие себе подобных народные песенные традиции, здесь умели ценить тонкую Мысль и понимать изящное Слово, наслаждаясь игрой всех их граней и оттенков. Песни и сказки, баллады и легенды Боснии и Герцеговины являются единственными в сокровищнице мировой культуры, сохраняя в то же время отголоски и античных, и языческих, и восточных и всяких иных мифов и преданий. Не случайно к боснийской поэзии испытывали большой интерес многие европейские писатели и переводчики — Гёте и Мицкевич, Вальтер Скотт и Мериме, Рунеберг и Жерар де Нерваль, и среди них — Востоков, Пушкин, Заболоцкий, Ахматова… Не случайно народная песня столь естественно и гармонично звучит и в произведениях Андрича.
«Нет ничего прекраснее, глубже и безнадежнее народной мудрости в старинных изречениях и стихах!», «Ах, эти древние народные выражения и пословицы, это подлинное счастье и наивысшая благодать… В устах искренних и одаренных людей они звучат так, будто в самом деле рождены в данный момент и впервые высказаны…» — не уставал повторять Андрич, а одну из своих новелл конца сороковых годов — «Рассказ о слоне визиря» — он так и начинает, подводя нас к самому чистому роднику, истоку своего творчества.
Врожденную, богатейшую и бережно культивируемую в Боснии языковую традицию Андрич воспринял со всей силой своей тонкой человеческой и творческой натуры, всей мощью своего живого и проникновенного интеллекта.
Воссоздавая в своих романах и повестях художественную летопись Боснии, Андрич предлагал проблему гораздо более важную, тревожную и по-своему фатальную для балканских народов, проблему, которую многие даже самые просвещенные и разумные их представители вольно или невольно отодвигали на второй план, предпочитая ее не замечать и в нее не вдумываться в пылу сиюминутных, с точки зрения Истории, баталий: почему, обогащаясь опытом и наследием поколений, окружающий мир, другие страны уходят вперед в своем созидании? Почему другие народы оказываются более приспособленными к труду и творчеству, нежели народы Балкан? И «почему балканские страны не могут войти в круг просвещенного человечества даже посредством своих лучших и самых талантливых представителей? Ответить на это не просто, — пишет Андрич. — Но, думается мне, одна из причин заключается в отсутствии уважения к человеку, к его достоинству и его полной внутренней свободе, причем уважения безусловного и последовательного. Это наша большая слабость, и в этом отношении все мы часто и бессознательно ошибаемся… Мы повсюду носим с собой этот недостаток, тоже некий восточный грех нашего происхождения и печать неполноценности, которую невозможно скрыть. Об этом следовало бы говорить и этим заниматься»[2].
* * *
Иво (Иван) Андрич родился 9 октября 1892 г. в Травнике. Он рано потерял отца, и мать, работница на ковровой фабрике в Сараеве, отправила его к тетке в городок Вишеград, на самой границе между тогдашними Австро-Венгрией и Сербией. В Вишеграде прошла часть его детства до поступления в Сараевскую гимназию. В годы учебы в гимназии Андрич начал печататься в знаменитом в ту пору журнале «Босанска вила», где были опубликованы пять его первых стихотворений, которые вскоре были перепечатаны в вызвавшей тогда шумный успех антологии «Молодая хорватская лирика» (1914). Он выступал и с рецензиями в тогдашних загребских и сараевских изданиях. Уже в эти годы его молодости проявился глубокий и с течением времени обогащавшийся интерес Андрича к истории Боснии и ее народов, истории, в которой он чувствовал и видел проявление неких общих законов, которыми определяется на нашей земле и существование отдельных людей и развитие огромных человеческих коллективов.
В 1911—1914 гг. Андрич учился в университетах Загреба, Вены и Кракова, однако их не закончил. Дело в том, что еще с гимназических лет он принадлежал к известной национально-патриотической организации «Молодая Босния», участники которой осуществили в конце июня 1914 г. покушение на наследника австро-венгерского престола эрцгерцога Франца-Фердинанда. Весть об этом застала Андрича в Кракове, и он немедля выехал в Сплит, где в июле 1914-го был арестован австро-венгерскими властями как «член революционной молодежной организации». В камерах австрийских тюрем Андрич читал сочинения С. Кьеркегора и Н.Г. Чернышевского, «Записки революционера» П.А. Кропоткина и «Подпольную Россию» С. М. Степняка-Кравчинского, произведения В. Гюго и Г. Сенкевича, переводил «Балладу Редингской тюрьмы» О. Уайльда. Формировалось историческое мышление, складывался литературный вкус, и тогда же рождались фрагменты его поэтически-медитативной прозы, позже собранные в первых книгах «Ex Ponto» (1918) и «Тревоги» (1920), выразивших всю гамму душевных и интеллектуальных исканий и потрясений нового поколения.
В одном из отдаленных сел близ Зеницы Андрич провел два года ссылки (1915—1917). Это было время его сближения с тамошними монахами-францисканцами, в течение столетий игравшими важную роль в развитии культуры и просвещения боснийцев. Среди них, в большинстве своем местных уроженцев, встречалось немало поэтов, филологов, историков, ученых, получивших образование в Италии и Венгрии с их гуманистическими традициями. Многие активно участвовали в национально-патриотическом движении эпохи.
Русский славист А.Ф. Гильфердинг (1831 —1872), посетивший в 1857 году францисканские монастыри Боснии, писал, что «монахи эти еще тесно связаны с народом. Они не забывают, что вышли из его среды», и отмечал, что среди тамошней братии есть люди, которые «своей ученостью и своим нравственным достоинством» явились бы «украшением духовенства в любой стране». Здесь и тогда родился замысел замечательного цикла рассказов Андрича о хорватских «мужиках-монахах», начатого в 30-е гг. и завершенного в 50-е повестью «Проклятый двор». Многие герои этих рассказов (фра Марко Крнета, фра Серафим Бегич, фра Петар Яранович, «знаменитый часовщик, оружейник и механик» и др.) имели своих реальных прототипов, а сюжетные линии восходили к событиям, которые отмечали в своих хрониках монастырские летописцы (рассказы «В мусафирхане», «Исповедь», «В темнице», «У котла», «Напасть»).
И спустя годы, живя в европейских столицах, Андрич настойчиво и последовательно продолжал работу над источниками по истории Боснии во французских, австрийских, итальянских архивах и книгохранилищах. Все эти материалы послужили в дальнейшем основой для создания художественной летописи Боснии — романов «Травницкая хроника» и «Мост на Дрине».
Отбыв ссылку, зимой 1917 года Андрич перебрался в Загреб и здесь выступил, в частности, одним из инициаторов и редакторов журнала «Книжевни юг», объединившего новое поколение хорватских, боснийских, сербских прозаиков и поэтов. Сам Андрич напечатал здесь более сорока рецензий и заметок о Гейне, Гамсуне, Уайльде, Уитмене, Безруче (трех последних он переводил); в 20-е гг. — о Д'Аннунцио, Маринетти, Ремарке, М. Горьком. К творчеству последнего, кстати сказать, Андрич возвращался неоднократно в разные годы: он откликался на его книги конца 1910-х — начала 1920-х гг., писал о его творчестве в целом и своем его восприятии в годы 1940-е. И М. Горькому доводилось слышать имя Андрича: осенью 1927 года в Берлине ему рассказывал об Андриче сербский историк литературы Стеван Янич, упомянувший об этом в своих воспоминаниях. После второй мировой войны Андрич был одним из редакторов собрания сочинений М. Горького, выходившего в Югославии.
Осенью 1919 года Андрич переехал в Белград и отныне именно с этим городом связаны его жизнь и творчество. Здесь же, год спустя, началась и его дипломатическая карьера. В мае 1924 года, уже во время службы в Австрии, Андрич «с отличным успехом» защитил в университете Граца написанную по-немецки докторскую диссертацию «Развитие духовной жизни в Боснии под влиянием турецкого правления», своеобразное художественно-историческое исследование, отразившее некоторые характерные особенности его писательской манеры.
К 1941 году Андрич уже крупный югославский дипломат, за плечами которого служба в Ватикане, Румынии, Австрии, Франции, Испании, Бельгии, Швейцарии, в учреждениях Лиги Наций, и который занимал высокие должности в аппарате МИД. Карьера завершилась назначением в марте 1939 года чрезвычайным министром и полномочным посланником в посольство Югославии в Берлине. К этому времени он уже избран действительным членом Сербской королевской академии наук и искусств, а его рассказы из первых трех книг (1924, 1931, 1936) и стихи переведены на несколько европейских языков.
Два года службы в Германии были едва ли не самым тяжелым периодом в жизни Андрича. Отголоски этих настроений ощущаются все в тех же записях «для себя» («Знаки вдоль дороги»), которые он делал в течение 1939—1941 гг. Внешнеполитические события тех лет хорошо известны, известно и то, что реакция на них в разных странах была далеко не однозначной. Югославскому посланнику по делам службы приходилось сравнительно часто встречаться и с Гитлером и с другими руководителями фашистской Германии. Однако и немцы и собственное правительство постепенно «отодвигали» его, по-видимому, прекрасно понимая антифашистскую (настолько это было возможно в его положении) позицию Андрича. Его не приглашали порой даже на те межгосударственные встречи, на которых он обязан был присутствовать по долгу службы. Тайные эмиссары некоторых профашистски настроенных югославских министров, приезжавшие в Германию, по существу сводили на нет все усилия официальной дипломатии, старавшейся лавировать, дабы хоть в какой-то мере обезопасить Югославию от агрессии.
И тем не менее Андрич не сдавался. Последовательно и твердо вместе со своими сотрудниками он настаивал на выполнении Германией торговых обязательств перед Югославией. Эти его действия остались без результата. В октябре 1939 года он выступил перед Герингом и Франком в защиту арестованных нацистами профессоров и преподавателей Ягеллонского университета, которым угрожали Дахау и Заксенхаузен. Андрич помог выбраться из оккупированной Польши своим коллегам, югославским дипломатам, задержанным германскими властями.
Андрич находился в Берлине, когда город подвергался налетам английской авиации в сентябре — октябре 1940 г., и об этом сохранились записи в его архиве. Его очень тревожила антисоветская позиция руководителей тогдашней Югославии, и летом 1940 г. он, по-видимому, играл важную роль в наметившемся некотором сближении между Югославией и СССР[3].
6 апреля 1941 г., в тот день, когда столица Югославии подверглась внезапному бомбовому удару германской авиации, Андрич вместе с персоналом югославского посольства покинул Берлин. В Констанце — на швейцарской границе — и затем в курортном местечке Бад-Шахен (после войны в местном отеле проводится ежегодная встреча лауреатов Нобелевской премии по литературе) всю группу немцы задержали, несмотря на протесты посланника Андрича. Ему самому в порядке исключения было предложено на выбор: остаться в Германии, поселиться в Швейцарии или перебраться в любую нейтральную страну. Он сделал свой выбор и 1 июня вместе с коллегами вернулся в Белград, «застав город в развалинах, а народ в тяжком смятении и всяческих страданиях», как напишет он позже в одном из своих рассказов.
Годы второй мировой войны и освободительной борьбы югославских народов он провел в Белграде. Отвергнув сотрудничество с завоевателями и их пособниками, запретив переиздавать свои книги и отказавшись от предложенной пенсии, он жил почти в полной изоляции в скромной квартирке на одной из привокзальных улиц Белграда, где пережил все бомбардировки и обстрелы этого города, особенно интенсивные возле железнодорожного узла.
«Удалившись от всякой общественной деятельности, я провел четыре года немецкой оккупации, — писал Андрич в 1955 г. французскому коллеге Клоду Авлину, автору предисловия к переводу «Травницкой хроники» в Париже. — Кто-то из иностранных журналистов назвал тогда Белград «самым несчастным городом в Европе». Не знаю, соответствовало ли это истине, но несчастным он действительно был. И я рад, что провел это время со своим народом. Для меня это был перелом во многих отношениях. Я прошел трудную и великую школу. Я спасался трудом».
В эти годы и были написаны им романы «Травницкая хроника», «Мост на Дрине» и «Барышня», которые переведены на десятки языков и принесли писателю мировую известность.
Андрич был свидетелем освобождения Белграда в октябре 1944 г. частями Освободительной армии Югославии и Красной Армии. Сохранились его военные дневники той поры, на основе которых были написаны очерки и рассказы. («Зеко», «Кафе «Титаник», «Запертая дверь», «Дедушкин дневник», «Двадцатое октября в Белграде».)
В послевоенные годы книги Андрича выходили часто в разных странах, его проза переведена более чем на сорок языков народов мира. И до самой своей кончины Андрич продолжал работать. Остался неоконченным роман в новеллах «Омер-паша Латас» — о событиях в Боснии середины XIX века. Не были завершены «Белградская хроника» и «Сараевская хроника», которым в соответствии с замыслом предстояло составить грандиозную историческую трилогию — эпическую панораму жизни Боснии и Сербии минувших столетий. Сохранились лишь их многочисленные фрагменты, которые являются одновременно и отдельными самостоятельными рассказами. И он постоянно пополнял свои дневниковые записи, «сердца горестные заметы», которые посмертно были изданы в виде книги «Знаки вдоль дороги».
Иво Андрич умер 13 марта 1975 года — признанный, знаменитый художник, мудрец и мыслитель, наследие которого с годами обретает новое, пророческое и провидческое, актуальное содержание.
* * *
Творческое наследие Иво Андрича велико по объему и разнообразно в жанровом отношении: от лирической поэзии и драматургии молодых лет до богатой эссеистики зрелой поры и полнокровных, с эпической основой и глубокими психологическими характеристиками реалистических романов, часть которых осталась незавершенной. Однако главными в его творчестве жанрами оставались рассказ и повесть, и именно они доставили ему сперва национальное, а затем и европейское признание. И даже все три его осуществившихся историко-философских романа, при всей их неравнозначности, одни в большей, другие в меньшей степени, при ближайшем рассмотрении оказываются цепью сюжетно более или менее самостоятельных фрагментов или новелл, словно бы нанизанных на один стержень и подчиненных одной главной, глобальной теме — Босния и ее народ в испытаниях мировой истории.
Проза Андрича за редкими исключениями почти всегда опирается на конкретный исторический материал с разной степенью его разработки и использования — от почти хроникальных, летописных новелл («Рзавские холмы», «Мост на Жепе» или «Рассказ о кмете Симане») до историко-психологических повествований и эпизодов («Олуяковцы», «Пытка», «Времена Аники», «Запертая дверь»), в которых главной целью является постижение художественной правды и психологической глубины. И довольно часто в его рассказах и романах выступают реальные исторические лица в их порой привычно канонизированной ипостаси наряду с персонажами вымышленными, созданными творческим воображением, но опять-таки рожденными глубинным постижением Истории.
Тематически повести и рассказы Андрича группируются вокруг двух основных тем, отражающих важнейшие переломные эпохи в жизни народов Боснии: период османского правления (1463—1878) и период австро-венгерской оккупации (1878—1918). С течением времени возникает и получает свое развитие и третья большая тема — жизнь в условиях объединенной независимой Югославии периода 1919—1970-х гг. Одной из ее составляющих являются годы освободительной борьбы против фашизма 1941 — 1945 гг. Этому уже сам автор был свидетелем и очевидцем. Но как бы ни была исторична в основе своей проза Андрича, она ни в коей мере не может быть названа прозой исторической в том традиционном понимании, какое мы привыкли вкладывать в это понятие. Историчны «Война и мир», «Жизнь Клима Самгина» или даже «Унесенные ветром», но это не историческая проза, не иллюстрации к истории, не исторические картинки. Героями Андрича выступают живые люди со всеми их страстями и надеждами, верованиями и заблуждениями, удачами, жизненными и житейскими катастрофами, во всей их красоте и убожестве. Главным в прозе Андрича является человеческая личность, рожденная и в той исторической местности, которую мы называем Боснией, или шире Балканами, и в том пространстве и на той территории, что носит название планета Земля, независимо от того, в костюмы какой конкретно эпохи одеты ее обитатели.
Как жизнь влияет на человека и как этот человек может повлиять на жизнь? И может ли он вообще на нее влиять, сталкиваясь с нею лоб в лоб, и неизбежно, по Андричу, терпя сокрушительное поражение? Самые привычные, казалось бы, зафольклоренные образы вроде Алии Джерзелеза под пером Андрича приобретают сугубо жизненный, индивидуальный характер, как бы вырываясь из объятий Истории и погружаясь в нашу повседневность, побуждая читателя и к сопереживанию и к размышлению.
Образы Андрича — и Чоркан, и Мустафа Мадьяр, и Симан, и с особенным сердечным чувством выписанные женские лики, непостижимо желанные в своих тайнах и трагических, необратимых судьбах, — все они становятся многозначными поэтическими символами этой жизни, столь зыбкой, столь жалкой, лишенной как будто всякого смысла и значения, и однако же столь прекрасной.
В новеллистике Андрича поражает слиянность твердой, крепко сбитой художественной ткани (вспомним «Разговор с Гойей»), тщательно продуманной внутренней структуры с изяществом и тонкостью рисунка, неповторимым, трудно поддающимся переводу внутренним ритмом. И обычные, как будто затертые от частого употребления, слова у Андрича светят неким особенным, неповторимым светом, обретая новый неведомый дотоле смысл. И оттого столь выразительны и пластичны его герои, составляющие редкостную галерею типов «нашей старой чудной Боснии в угрюмой красоте ее некогда существовавшей жизни».
Андрич любил своих героев, каждому из них он сочувствовал и для каждого умел находить слова редкостные, выражающие всю глубину его чувства, сдержанного, непоказного, но сильного и неизменного. Умудренный наследием поколений и собственным «небольшим» жизненным опытом, каждому из них писатель хотел бы дать иную судьбу, лучшую и более достойную, да вот только не выходит, и нет сил что-либо изменить. Двигаясь по каким-то своим законам, жизнь и в далекие отлетевшие времена и по сей день остается безжалостной и жестокой. Тщетно ищут любви разделенные десятилетиями Салко Чоркан и Аница Зерекович, да вот только непостижима эта любовь, неуловима, как и та Елена, которой нет и память о которой навеки застревает в сердце…
- Перевод на русский язык см.: «Иностранная литература», 1972, № 10; 1975, № 11; 1984, № 10; 1995, № 5; «Вопросы литературы», 1979, № 7; а также Андрич И. …Человеку и человечеству. М., 1983; Андрич И. Избранные произведения, т. 5. Рассказы, эссе, очерки. М. — Белград, 1977; Андрич И. Собрание сочинений в 3-х т. М., 1984.
- Андрич И. …Человеку и человечеству. М.: Радуга, 1983, с. 411.
- Этому периоду жизни писателя посвящена интересная, содержащая новые факты книга канадского историка Ж.Б. Юричича «Иво Андрич в Берлине в 1939—1941 гг.». Торонто — Сараево, 1989.
OCR Сиротин С.В. editor@noblit.ru по изданию:
Андрич И. Пытка. Избранная проза. Пер. с сербскохорв./ Сост., предисл., примеч. А. Романенко. — М.: Панорама, 2000. — 592с. — (Библиотека славянской литературы)
ISBN 5-85220-577-Х