Н. Пахсарьян. Анри Бергсон - «философ-поэт»

«Чем глубже будет расположена та точка, которой мы коснемся,  тем сильнее будет давление и порыв, который вынесет нас наверх»

А.Бергсон

18 февраля 1884 года, в понедельник,  в 8 часов 30 минут вечера на филологическом факультете  Клермон-Ферранского лицея состоялась лекция недавно прибывшего в город преподавателя Анри Бергсона под названием «Смех. Отчего мы смеемся? Почему мы смеемся?» По свидетельству газет того времени, «привлеченные оригинальностью темы, на лекцию поспешили любопытные», так что многим даже не хватило места. Лекция понравилась слушателям и Бергсон мог считать свою задачу выполненной: он покорил аудиторию, привлек к себе – начинающему лектору – внимание и ему уже не грозило интеллектуальное, профессиональное одиночество в новом для него учебном заведении. Иногда специалисты так и объясняют бергсоновский интерес к проблеме комического: выигрышная и увлекательная тема явилась удачным выбором молодого преподавателя для того, «чтобы понравиться и получить в городе известность».

Но можно ли ограничить значение этого раннего труда философа только желанием привлечь публику на свои лекции и рассматривать его как своего рода «философский дивертисмент», отступление от магистральных путей бергсоновской мысли, от его эволюционного спиритуализма, интуитивизма, от той оригинальной «философии жизни», успехи и стилистическое мастерство изложения которой и были позднее отмечены Нобелевской премией 1927 года?

Косвенным опровержением подобной точки зрения может служить то, что философ долго не оставляет заявленной темы и в 1899 г. публикует в «Ревю де Пари» уже три статьи о смехе, в основу которых был положен материал лекции. А в 1900 г., когда Бергсон был уже лектором Эколь Нормаль, где он читал лекции в течение 14 лет, его «Смех» вышел отдельной книгой и с тех пор выдержал немало изданий. «Прекрасная и жизненная книга», как назвал ее З.Фрейд, была сразу же замечена, в том числе и самим знаменитым основоположником психоанализа в его работе «Остроумие и его отношение к бессознательному» (1905). Однако не только труды начала ХХ века полны обращений к этому тексту – практически столь же часто, что и к другим сочинениям философа. Ни одно современное исследование по теории комического не обходится без обращения к этой книге: с Бергсоном спорят или соглашаются, но точкой отсчета в современной теории комического остается бергсоновский «Смех». Если попытаться «рассмотреть будущее в качестве причины прошлого», как это делал некогда в беседах с Бергсоном Поль Валери, то можно сказать, что глубинной причиной обращения одного из самых значительных европейских философов начала ХХ века к проблеме смеха явилась ее сегодняшняя не только научная, теоретическая, но и нравственно-публицистическая злободневность, которую он гениально предощутил.

Это отнюдь не означает, что сама бергсоновская концепция комического понята однозначно и полностью раскрыта: сегодняшние дискуссии о том, что есть смех, по существу, это также и дискуссии о том, что есть смех по Бергсону. Для иных специалистов Бергсон – пример непонимания или узкого понимания природы комического: так, по мнению Мадлен Бартелеми-Мадоль, «Бергсон попытался отрицать, что комическое является искусством […] Удивительно, что Бергсон, которому доставало тонкости в восприятии комического и который был философом длительности, закрыл перед комическим священную область метафизики и искусства»[1]. Для нее бергсонианство чуждо наиболее глубокой форме комического, «великому космическому смеху», тому синтезу комического и возвышенного, который предстает, например, в образе Дон-Кихота. И в самом деле, для Бергсона Дон-Кихот – едва ли не только «общий тип комической нелепости», стоящий в ряду других смеховых явлений, а не выбивающийся из этого ряда. Рассматривая комическое как то, что «не относится к области чистой эстетики», а преследует цель общественного совершенствования, философ скорее подчеркивает связь, сходство донкихотовского «глубокого комизма романтической мечтательности» с обычным, как он полагает, «поверхностным комизмом». И все же следует отдать должное автору «Смеха»: вобрав в свои рассуждения практически всю до тех пор существовавшую литературу о комическом ( специалисты подчеркивают, что из всех лекций Бергсона – а он прочел их немало – эта наиболее богата источниками и ассоциациями), двигаясь от элементарных, житейских проявлений комизма к литературным комическим ситуациям и характерам, автор выделяет в этой категории доселе не замеченное теоретиками смеха, но то, что «философу жизни» особенно бросается в глаза: комическое — это механическое, наложенное на живое, смех вызывается неожиданно обнаруживаемыми автоматизмом, косностью, механицизмом в жизни, человеческой личности и помогает их преодолению. К тому же внимательные исследователи, подходя к бергсоновской теории более взвешенно и тонко, обнаруживают в «Смехе» не одну, а по крайней мере две формы комического: одна из них – смех людей рассудочных, развлекающих себя насмешками, смех «закрытого общества», по позднейшей терминологии самого Бергсона; другая – смех открытых душ над глупостью, пороком, педантизмом, т.е. над всем, что привязывает человеческую душу к низменному и мешает ее воспарению[2].  

Стоит сказать, что порой анализ системы взглядов Бергсона на смех подменяется лишь цитированием нескольких фраз из его работы. И сегодня повторяется на все лады важнейшая мысль ученого: «не существует комического вне собственно человеческого». Однако, если ограничиться подобным цитированием, то можно прийти к убеждению, что Бергсон не говорит здесь ничего, что не было бы известно еще во времена Аристотеля. Но, возможно, Э.Фаге не так уж преувеличивал, утверждая «совершенную новизну» бергсоновской теории комического: французский философ не только акцентирует социальную природу смеха, но и ее существенную общественную функцию. Он потому и трактует смех как явление, принадлежащее одновременно и искусству и жизни, что придает ему важное и универсальное социальное значение.

Столь же часто повторяют и другую фразу из бергсоновской работы: «комическое для полноты своего действия требует как бы временной анестезии сердца». Эту мысль оспаривал М.М.Бахтин, для которого теория смеха Бергсона была и исходным пунктом собственных размышлений о народной смеховой культуре средневековья и Ренессанса, и предметом критики; с ней не соглашался В.Я.Пропп, отстаивая возможность доброго смеха. Но  эту же мысль охотно принимает как бесспорное положение современный отечественный исследователь философии смеха[3]. Пестрая совокупность порой противоречивых интерпретаций этого бергсоновского положения о комическом предстает и в зарубежных работах. Зачастую эта мысль философа становится аргументом  против смеха, доказательством его злой природы, разрушительной силы. Попросту говоря, если современный мыслитель на стороне смеховой культуры – он выступает против Бергсона, если связывает воедино смех и грех – берет французского философа в союзники. Тогда теряется присущая этой категории у Бергсона многозначность: ведь для этого защитника жизни как творческого порыва «комическая фантазия есть тоже живая энергия –  своеобразное растение, мощно разросшееся на каменистых местах социальной почвы в ожидании того момента, когда культура позволит ему соперничать с самыми утонченными произведениями искусства». Постижению этой многозначности может способствовать анализ его исследования комического в общем контексте творчества Бергсона.  

«Смех» – первая и ранняя, наряду с диссертацией – «Опытом о непосредственных данных сознания» (1899), работа знаменитого философа. Одновременно это, на первый взгляд, – единственное его сочинение, напрямую связанное с эстетической проблемой. Но в любом из философских трудов Бергсона непременно присутствует, по словам одного из кембриджских ученых, «важное эстетическое измерение».  В то время как в «Смехе» можно ощутить нити, связывающие его с главным и самым знаменитым философским трудом Бергсона – «Творческой эволюцией»[4], так во множестве художественных явлений рубежа ХIХ – начала ХХ вв., от поэзии символистов до прозы М.Пруста проступает не только знакомство писателей с его теорией комического, но шире – «бергсонианство» того или иного рода. Более того, отзвуки эстетических идей Бергсона ощущаются и сегодня во многих, самых новых художественных концепциях французских писателей. Конечно, особое понимание времени, его незавершимая текучесть, длительность, трактовка жизни как «творческого усилия» и творчества как в свою очередь «жизненного порыва» занимают в философии Бергсона центральное место и именно эти аспекты его мысли столь существенно воздействуют на Пруста и других художников слова ХХ столетия. Но нельзя сбрасывать со счетов и то, что художественная концепция смеха у многих из них также воплощалась в их творениях «по-бергсоновски».

Творчество Пруста занимает в этом ряду, бесспорно, особое место. Хотя роман Пруста часто называют «грустной книгой», было бы точнее отметить в ней особое смешение меланхолии и иронии, создающее особую, неповторимую интонацию прустовского повествования. Оно отнюдь не чуждо воссозданию смеховых аспектов современной ему «бель эпок» – «прекрасной эпохи» «восстания художественного модернизма», как выразится о ней другая философская знаменитость нашего века – Х.-Г. Гадамер. Бергсон чрезвычайно многообразно отзовется в прустовских «Поисках утраченного времени»: в воссоздании художественного времени, в запечатлении причудливого механизма воспоминаний, некоего образа памяти, в самом замысле обрисовать в процессе вдохновенного философского размышления как бы «феномен писателя, создающего шедевр»[5], наконец, в удвоенном преломлении, в самой системе персонажей – он угадывается в облике писателя Бергота, но выступает и под своим именем – например, в описании разговора с Бутру о сне и памяти («Содом и Гоморра»). Притом Пруст отнюдь не во всем соглашается с Бергсоном, о чем свидетельствует и названная сцена, и вовсе не иллюстрирует его теорию своим романом. Но он не мыслит собственных философских размышлений вне бергсоновского контекста, он признает Бергсона как необходимый компонент духовной атмосферы времени и многое верно трактует в характере его мысли.  Здесь, конечно, сыграло существенную роль и личное знакомство философа и романиста, которое возникло еще в 1891 году.

Сам Пруст воспринимал то, что его произведение именуют «бергсонианским», как весьма почетный титул. Во всяком случае, посылая в дар философу очередной том «Поисков утраченного времени» – роман 1922 г. «Содом и Гоморра», он писал: «Господину Анри Бергсону, первому великому метафизику после Лейбница (да и более великому), чья творческая система, даже эволюционируя, навсегда сохранит имя Бергсона. – Страстно привязанный к Вам почитатель, смущенный тем, что к его произведениям безо всякого повода применяют слова «бергсонианские романы»… Но любая современная монета несет на себе четкий отпечаток профиля монарха…»

Человек, являвшийся, по мысли Пруста, философским монархом французской словесности начала ХХ века, довольно часто черпает примеры для своих философских рассуждений из области литературы. И это касается отнюдь не только «Смеха», но и «Материи и памяти» (1896), «Творческой эволюции» (1907), да, собственно, любого из его сочинений. Но литературность, органическая художественность «великолепного Бергсона», как называл его Х.Ортега-и-Гассет, проявляется и на уровне чарующего слушателей и читателей стиля: он «осмелился позаимствовать у поэзии орудия ее очарования» (П.Валери), он  заслужил также прозвище «самого музыкального из философов». Конечно, дело здесь не только за словесною музыкой его сочинений. Тому способствует сама концепция философии не как сухой рассудочной науки, а как творческого порыва, вдохновения сродни эстетическому. «Бесконечная мелодия нашей внутренней жизни», утверждает мыслитель, может быть уловлена не рационалистически-интеллектуально, а интуитивно. Здесь Бергсон не только и не столько следует за настроениями своей эпохи, решительно перестраивающей, изменяющей науку, искусство, гуманитарную мысль, закладывающей основы художественной и философской мысли следующего, ХХ века. Он сам – первый, вслед за Ницше, и едва ли не главный участник подобной перестройки. В большой мере направление его философских изысканий, исполненных полемики с господствующим в конце ХIХ столетия духом позитивизма, берет начало в биографии будущего мыслителя, его детских годах: ведь как писал сам философ, «наше прошедшее следует за нами постоянно… все, что мы услышали, обдумали, желали с самого детства, склоняется над настоящим, впитывающим в себя прошлое, которое так и бьется в двери нашего сознания».

Будущий философ Анри-Луи Бергсон родился 18 октября 1859 г. в Париже, на улице Ламартина, 18, в доме, где на первом этаже располагалась некогда лавка продавца птиц. Он стал вторым сыном впоследствии многодетной семьи: у него было три брата и три сестры. Отец Анри, знаменитый в свое время музыкант Мишель Бергсон, был евреем родом из Восточной Польши. Этот одаренный человек  остался в истории музыки как автор педагогического трактата по игре на фортепьяно, сочинитель нескольких опер, блестящий пианист и органист. Он умер довольно рано, в 1898 году, но влияние его на сына было значительно. Первые годы своей жизни Бергсон провел в Швейцарии, так как его отец был назначен профессором, а затем и директором Женевской консерватории. До сих пор сохранился дом, где семья Бергсонов провела несколько лет. В Париж они вернулись в 1866 г. Мать философа – Катрин Левисон – происходила из Донкастера, небольшого шахтерского городка в Йоркшире, и в то же время была широко образована и не только смогла познакомить сына с культурой Англии, но и способствовала тому, чтобы он свободно общался на двух языках – французском и английском. Это помогло Бергсону впоследствии в подлиннике познакомиться с трудами английских философов – от Локка и Беркли до Спенсера.  Притом  мать Анри была очень религиозна, тщательно исполняла иудаистские законы, но ей доставало широты мысли для того, чтобы принять все более ясно проявляющиеся симпатии ее сына к католичеству. Прожив до 98 лет, мать философа всегда внимательно следила за успехами Бергсона, регулярно знакомилась со всеми его сочинениями, может быть, кроме самого позднего – «Два источника морали и религии» (1932).

В то же время мальчик рано становится самостоятельным: когда его семья вновь уезжает на десять лет из Парижа в Лондон, он остается один в возрасте 11 лет, хотя и под присмотром учителей. С 1868 г. Анри учится в парижском лицее Кондорсе (учебном заведении, впоследствии часто менявшем свое название – лицей Фонтан, лицей Бонапарт). Его жизнь протекает спокойно и мирно, что, по мнению биографов, благотворно сказывается на интеллектуальном развитии будущего философа.  Знаменитый французский литературовед Рене Думик – соученик Бергсона, а впоследствии один из тех, кто в январе 1918 г. принимает философа в члены Французской Академии[6], – оставил любопытный портрет Анри-подростка: «Худая, длинная фигура, немного неуверенная походка, нежное очарование блондина, густые светлые волосы которого слегка отливали рыжим и делились на лбу на симметричные, тщательно уложенные пряди. Этот лоб поражал более всего – высокий, выпуклый, он казался огромным в сравнении с тонким и мелким подбородком». Привлекательная внешность сочеталась в Анри с умением быть внимательным и сосредоточенным. Поражало и еще одно, обычно редкое для подростка-лицеиста качество: «Никогда не было столь воспитанного ученика!»

Действительно, юный Бергсон отличался хорошими манерами и отменным прилежанием как в лицее, так и в Эколь Нормаль, куда он поступил в ноябре 1878 г. Вместе с будущим знаменитым оратором и известным политическим деятелем Жоресом он увлекался изучением античных писателей.  Анри не ведет бурной светской жизни, а так же, как и в лицее, много работает, читает, среди прочего – своих предшественников-«эволюционистов» Спенсера и Гюйо. Уже тогда он намечает будущую философскую программу: бороться с позитивизмом и кантовским идеализмом, ибо они толкуются им как различные виды одного и того же — интеллектуальной тирании. Оттолкнувшись от первоначального замысла усовершенствовать, улучшить философские принципы Г.Спенсера, он в конце концов решительно расходится с ними, сосредоточившись на новом понимании времени не как механической, пространственной категории, а как постигаемой сознанием длительности, длящейся текучести, обосновывающей свободу нашего сознания, его непредсказуемость.

Докторская диссертация «Опыт о непосредственных данных сознания»  была успешно защищена Бергсоном в Сорбонне. Отправившись на следующий день после защиты диссертации преподавать философию в лицее Анжера, он очень скоро получает там репутацию «Очарователя», блестяще подтвердив ее и в Клермон-Ферране своей знаменитой лекцией о смехе, а затем всеми последующими. Успех Бергсона-лектора повторяется и в Париже (коллеж Роллен, лицей Генриха IV, Эколь Нормаль). Обаяние его выступлений перед аудиторией отмечает, например, биограф философа Ж.Шевалье: «Его речь была спокойна, ритмична и благородна. Необычайная уверенность и поразительная точность, завораживающие музыкальные интонации, даже некоторый дефект дыхания имели что-то от кокетства». Порой, отказываясь от букетов, которые ему в изобилии дарили, Бергсон восклицал: «Я же не танцовщица!» Но, главным, все-таки, что захватывало слушателей, было искренность, глубина и новизна бергсоновской мысли, его отталкивание от общепринятых идей, от кажущихся очевидными утверждений.

Пафос борьбы с позитивизмом Бергсон пронесет через всю жизнь. В своей Нобелевской речи он сам факт учреждения знаменитой премии рассматривал как в самом высоком смысле «идеалистический» и подчеркивал: «Поскольку девятнадцатое столетие характеризуется небывалым прогрессом в технических открытиях, то обычно считали, что подобные изобретения в результате простого умножения чисто материальных богатств должны были иметь своим следствием также и повышение нравственного уровня человечества. Накопленный опыт, напротив, убеждал, что развитие технологии в обществе людей, в нем живущих, не означает автоматического  обогащения их нравственности и что рост материальных средств, которыми владеет человечество, даже может представлять опасность, если не дополняется соответствующими достижениями в духовной сфере» (пер. Б.Гиленсона).

Эту речь философ не смог произнести сам. Страдая от приступов ревматизма, Бергсон не поехал в Стогкольм, направив в Шведскую Академию письмо с извинениями. 

«Величие Бергсона, – писал близкий французскому мыслителю по духу известный немецкий философ Макс Шелер, – заключается в той силе, с которой он сумел дать иное направление отношению человека к миру и душе». Его философия была воспринята как нечто освобождающее: как выразился известный католический писатель, считавший себя учеником А.Бергсона, усердно посещавший его лекции в Эколь Нормаль, Ш.Пеги, «он разорвал наши цепи». Даже А.Жид, сдержанно относящийся к идеям знаменитого интуитивиста и утверждавший, что он заранее знает, что скажет философ по тому или иному поводу, вынужден был признать, что влияние Бергсона обнаруживается повсюду –  может быть потому, что мыслитель теснейшим образом связан со своим временем и движется, меняется вместе с ним.

Бергсону удалось то, что редко кому удавалось сделать в истории мировой культуры: стать философом одновременно популярным, даже модным – и действительно глубоким, неординарным мыслителем. Не менее важную роль играла в культуре начала ХХ века и сама личность философа, его нравственная позиция.  Начав свои философские изыскания с определения источников и природы смеха, Бергсон завершает их анализом источников морали и религии. Он и сохраняет первоначальные мировоззренческие установки – но и эволюционирует, трансформируя их в процессе своего развития: ведь для него «перестать изменяться – значит перестать жить». Официальные католические круги, испытывавшие до сих пор неприязнь к бергсонианству, ибо философ в своей религиозной рефлексии, как им казалось, недопустимо сближал католичество и иудаизм (эта неприязнь в июне 1914 г. оформилась во включение всех важнейших трудов Бергсона в Индекс запрещенных книг), иначе отнеслись к его «Двум источникам морали и религии», где «закрытому обществу» людей, подчиняющихся социальному порядку, его правилам и запретам, исповедующих статичную мораль, противопоставляется «открытое общество» героев и святых, признающее мистические порывы душ, любовь к ближним и духовное творчество. Прослыв в конце жизни даже в глазах официальной церкви последовательным сторонником католицизма, так что пошли слухи о его обращении, философ, которому пришлось пережить нацистскую оккупацию Парижа, тем не менее счел для себя невозможным укрыться за новой верой от опасностей фашизма. Старый, больной, он пришел на устроенную нацистами обязательную для евреев регистрацию, от которой был «милостиво» освобожден, объяснив свой поступок в завещании: «Я хочу остаться с теми, кого завтра будут преследовать». Так и в трагических обстоятельствах жизни, как в своих философских исканиях,  «великолепный Бергсон» дает пример высокого идеализма.

В оккупированной нацистами Франции смерть знаменитого философа осталась почти незамеченной. Он скончался 3 января 1941 г. от воспаления легких, и похороны его прошли очень скромно и тихо. Но с ним, по словам П.Валери, «исчезло последнее громкое имя умного европейца».

О роли Бергсона в эволюции культуры на рубеже веков, о новаторской мировоззренческой установке, раскрывшейся в его философских трудах и статьях, много и постоянно пишут и за рубежом, и – в последнее десятилетие – у нас. После долгого перерыва (первые переводы сочинений А.Бергсона на русский язык относятся к началу ХХ века, еще к дореволюционному периоду) в распоряжение отечественного читателя предоставляются и собрание сочинений философа (1992), и отдельные издания его трудов: от «Смеха» (1992) до «Творческой эволюции» (1998).  У Бергсона есть сегодня все шансы стать модным философом и в России.  Возможно, это явилось бы, наконец, компенсацией за долгие годы либо идеологического неприятия его учения, либо сдержанного к нему отношения, полного разнообразных оговорок. При том, что заслуги отечественных  исследователей его философии, особенно в 80-е – 90-е гг. должны быть, несомненно, признаны, следует отметить и то, что новое прочтение трудов великого мистика и интуитивиста вполне может принять по-новому идеологизированный характер. И трактовка комического также способна сыграть здесь немалую, если не первостепенную роль: ведь отношение к смеху, истолкование связи комического с человеческим разумом, эмоциями, моралью неожиданным образом находится сегодня в центре не только и не чисто научных споров, а являет собой актуальную нравственную проблему отечественной публицистики[7]. Хотелось бы, чтобы внимательное знакомство с работой Бергсона  о смехе стало основой для более глубоких, взвешенных, осмысленных раздумий о природе комизма в жизни и литературе, а вклад философа в теорию комического был оценен с позиций не теряющего своего методологического значения историзма. Хотелось бы также, чтобы читатели еще и вспомнили вместе с Бергсоном великие комические произведения прошлого, в конце концов просто насладились его стилем – уже в этой ранней работе ясным, элегантным и поэтическим одновременно – и полюбили Анри Бергсона – философа-поэта.

1. Barthelemi-Madaule M. Bergson. P., 1967. P. 99.
2. Hude H. Bergson. 2 vol. T. II. P., 1990. P. 99.
3. Карасев Л.В. Философия смеха. М., 1996. С. 30.
4. См. об этом: Hude H. Bergson. 2 vol. T. II. P., 1990. P. 98.
5. Arbour R. Henri Bergson et les lettres franсaises. P., 1955. P. 15.
6. Речь идет об официальной церемонии. Бергсон был избран в Академию еще в 1914 г., но начавшаяся первая мировая война помешала его торжественному вступлению в ее ряды, происшедшему через четыре года.
7. См., напр.: Бражников И. Смех и грех. Еще раз о Гоголе и народной смеховой культуре // «Ex libris НГ». 12.11.98.