noblit.ruМировая литература — понятие условное. Для китайца в центре ее китайская литература, для европейца — европейская литература, все остальное — на расплывающейся периферии. Больше того, и европейская литература — понятие условное. Под ним имеются в виду английская, французская, немецкая литературы, остальные — на периферии, при всем уважении к Достоевскому, Ибсену или Лорке. Йоргос Сеферис был Нобелевским лауреатом 1963 года, его стихи и статьи уважительно переведены на разные языки, о нем есть книги, но их мало кто читает. В лучшем случае о нем помнят: это то ли греческий Элиот, то ли греческий Валери. Считается, что быть вторым Элиотом или вторым Валери легче, чем первым. А Сеферису было труднее.
Вся уважающая себя литература XX века прошла под знаком слова «миф». Слово это греческое. Всякий из нас в детстве узнает, что мифы — это красивые древнегреческие сказки. Лишь потом приходит время узнать, что мифы бывают не только греческие и не только красивые. Мифами люди жили до разума и хотят жить теперь, разочаровавшись в разуме. Мифологическая картина современного мира — неподвижного, вечно повторяющегося, в котором человек чувствует себя бессмысленно обреченным, — стала модной в поэзии XX века. Однако новое, мрачное значение слова «миф» и у Ницше, и у Элиота, и у бесчисленных эпигонов всегда выгодно оттеняется памятью об отвергаемом старом, детском, светлом значении. У Сефериса этой выгоды не было: в греческой культуре родной, светлый и гордый смысл слова «миф» сиял слишком ярко, и спорить с ним было тяжело.
Новогреческой поэзии вообще нелегко было утверждатьс в Европе. Биографы знают: трудно быть сыном великого отца — сколь бы ты ни был талантлив, тебя невольно будут сравнивать с отцом и недооценивать. А Греция, освободившись из-под турецкой власти в 1820-х гг., чувствовала себя наследницей сразу двух великих культур — античной и византийской. Трудно было не повторять прошлое, а создавать новое. Трудно было, повторяя прошлое, сочетать в памяти языческую древность и христианское средневековье. Трудно было даже найти язык, чтобы сказать то, что хочешь. В современной Греции два языка, очень непохожих, — книжный и разговорный. Заменить друг друга они не могут: один богаче отвлеченными понятиями, другой конкретными. В конечном счете каждому крупному писателю приходитс создавать меж этих крайностей свой собственный язык.
Чтобы родилась новая поэзия, понадобилась национальна катастрофа. После первой мировой войны Греция, обрадованная успехом, начала новую войну против разбитой Турции — за «великую Элладу» в границах былой Византии. Но в политике виднее, чем в поэзии, что «былое» — плохая опора. В 1922 г. греческие войска были разгромлены, экспансия захлебнулась, греческие города в Малой Азии были разорены, среди них — Смирна, родной город Сефериса. Поэт остался человеком без родины, пожар Смирны в его стихах слился с пожаром Трои.
Сеферис — ровесник века, он родился в 1900 г., настояща его фамилия — Сефериадис. Отец его был процветающим профессором и стихотворцем-любителем, сам он учился праву в Афинах и Париже, а с 1926 г. пошел на дипломатическую службу — частое прибежище поэтов, которым неуютно было в своих провинциальных культурах. Он по многу лет за границей — консулом, потом послом: Англия, Албания, Турция, Ливан. В 1941-1945 гг. он в эмиграции с греческим правительством: Египет, Южная Африка. Большой политический мир XX века оказался еще менее уютен, чем провинциальный культурный мир. Но для Сефериса после Смирны это не было неожиданным. Внутренн готовность к любым трагедиям уже не покидала его. И новую мировую войну, и две оккупации, и несколько военных диктатур он встретил как неминуемое. Кругом — гибель, и нужно найти в себе силы встретить ее достойно человека. У него есть стихотворение «Последний день», видение острова смерти, в 1939 г. запрещенное цензурой — за полгода до мировой войны и за год до вторжения фашистов в Грецию.
Был пасмурный день. Никто ничего не решал.
Дул ветерок. «Это не грего, это сирокко», — сказал кто-то.
Худые кипарисы, распятые на склоне, и там за ними
серое море с лужами света.
Заморосило. Солдаты взяли к ноге.
«Это не грего, это сирокко», — и больше ни о чем ни слова.
Но мы знали: на рассвете нас не будет.
Ничего: ни женщины, пьющей сон возле нас,
ни памяти, что мы были когда-то мужчинами.
Завтра — ничего.
«Этот ветер напомнил весну, — сказала подруга,
шедшая рядом и глядя вдаль, — весну,
средь зимы налетевшую в закрытое море.
Так внезапно. Прошло столько лет. Но как мы умрем?»
Похоронный марш заплетался под мелким дождем.
Как умереть мужчине? Странно: никто не думал.
А кто думал, те словно вспоминали летописи
крестовых походов или битвы при Саламине.
И все-таки смерть: как умереть мужчине?
И все-таки каждому своя смерть, своя и больше ничья:
это игра в жизнь.
Гас пасмурный день; никто ничего не решал.
На рассвете у нас ничего не будет: все предано, даже наши руки,
и женщины наши — рабыни у колодцев, и дети -
в каменоломнях.
Подруга шла рядом, напевая бессвязно:
«весною… летом… рабы…»
Старые учители оставили нас сиротами.
Мимо прошла пара, было слышно:
«Уж темно, я устала, пошли домой,
пошли домой, включим свет».
Рабыни у колодца — это напоминание об «Илиаде», каменоломни — об «Истории» Фукидида. Память прошлого входит в современность совсем не такой, как ее представляют учебники: не гармонической, не величественной, не мраморной. «Статуи» — частый до навязчивости образ в стихах Сефериса и всегда тягостный, гнетущий, враждебный. Это те мифы прошлого, которые уже отжили свое и теперь только мешают нам найти миф, объясняющий нас. «Искать жизни, котора за статуями», — говорит Сеферис о цели своих героев. Речь идет о жизни незастывшей, неомертвевшей, неостановившейся. Только в ней — связь времен греческой культуры; только на нее можно оперетьс современности в поисках себя — не на временное, хотя бы и прекрасное, а на вечное, хотя бы и страшное. Одно из самых знаменитых стихотворений Сефериса называется «Асинский царь». Асина — глухое местечко в южной Греции, лишь один раз мимоходом упомянутое в «Илиаде». В XX веке оно было раскопано, там нашлись остатки построек микенского времени — догомеровского, почти сказочного, когда царей хоронили с золотыми масками на лицах. Маски остались, а лица истлели, вместо них — пустота. И эта пустота ложится на ищущее сознание бременем хуже любой тяжести.
Поиск «жизни, которая за статуями», поиск смысла в бессмысленном мире становится основным мифом в творчестве Сефериса. Об этом была его поэма 1935 г. — 24 отрывка под заглавием «Мифосказ» (или «Миф-история», «Роман-миф»). Ее герои — то ли аргонавты, то ли спутники Одиссея, то ли беженцы нашего века, то ли сам поэт, бросаемый по миру и видящий себя в зеркалах разных культур. Одиссей в своих скитаниях спускается в царство мертвых, чтобы узнать о своем будущем; таким затянувшимся пребыванием в царстве мертвых представляются Сеферису наши дни. Одиссей вернулся на свою родину — героям Сефериса это не дано, их странствие бесконечно. Им не хватает мужества взглянуть в пустоту. Они умирают «с опущенными глазами»: таким не выйти из сегодняшнего царства мертвых в пугающее будущее.
Сеферис в этом мире чувствовал себя одиночкой среди других одиночек — каждый с опущенными глазами. В литературной жизни Греции он, по существу, не участвовал. Когда его спрашивали, почему он предпочитает дипломатическую службу, а не преподавание или работу в газете, он отвечал: «Служба, связанная со словесностью, была бы для меня непереносима». Первая его публикация была в 1928 г. (перевод из Валери), первый сборник стихов — в 1931 г. в 150 экземплярах; когда в 1940 г. он готовил свой первый однотомник, оказалось, что тот тираж еще не разошелся. Известность к нему пришла после войны, когда трагедия, в которой жили его стихи, стала реальностью для всех. Эти стихи с их «иссушающим отчаянием» — голые, без привычных красивостей, кажущиеся сжатыми, даже когда они длинные, — стали ощущаться как истинный голос современной Греции. Но по-прежнему он говорил: «Я ничей не голос… Некоторые умеют чувствовать себя голосом страны — дай им Бог!» На вопрос «Ваше мировоззрение?» он раздражался: «Я пишу без мировоззрения. Какое мировоззрение было у Гомера?»
«Три тайные поэмы» — последняя книга Сефериса (1966). Первая поэма — о луче прозрения в сущее и вечное, это «свет», «огонь», «кормчий гром», не свершение, а путь. Противоположность этому — мутная река времени, мусорный вихрь, тщета разума, застылость и окаменелость; Грайи (здесь) — это Горгоны с окаменяющим взглядом. Вторая поэма — оглядка на классический миф: кровавая баня, в которой убит Агамемнон, Клитемнестра на сцене, вокруг нее — Эриннии, как три лика подземной Гекаты; но Клитемнестра сильнее их, потому что она нашла в себе силы взглянуть в вечность, в пустоту, почувствовать себя тем морем, которое — «никто» (как бесформенный «морской старик» мифов — Протей, Нерей, Форкий). Это можно только почувствовать и нельзя воплотить и передать: слова не выдерживают света. Треть поэма — искажение и угасание: свет и огонь становятся палящим зноем греческого лета (элиотовское «и нет воды…» буднично знакомо каждому греку), прозренье становится мороком (девушка в коровьей шкуре — это миф о Пасифае), прозревшая Клитемнестра — грязной колдуньей, а в словах поэта: «твой голос, твой, а не тот, который ты любишь» — не голос пустоты. Постижение, свершение можно оставить людям (оно им не поможет), а для себя остается только всесожжение в пустоту: это она обозначена, за неимением лучшего, вечным символом розы. Если дать заглавие каждому отрывку, то расположение этих тем будет выглядеть так. Первая поэма: 1) зима, 2) снег, 3) разум, 4) свет, 5) река, 6) ветер, 7) огонь. Вторая поэма: 1) солнце, 2) сцена, 3) действие, 4) море, 5) событие, 6) слово, 7) вечность. Третья поэма: 1) жернова, 2) роза, 3) морок, 4) вихрь, 5) ворожба, 6) нагота, 7) сад, 8) стихи, 9) люди, 10) губы, 11) море, 12) зной, 13) полдень, 14) всесожжение.
Через год после «Трех поэм» Сеферис выступал с лекциями в США. В Греции только что произошел переворот «черных полковников», его засыпали вопросами, как он к этому относится, — Сеферис отвечал с разочаровывающей уклончивостью. Он считал себя не вправе критиковать режим, находясь в заграничной безопасности. Но вернувшись, он продиктовал все, что думал, на пленку для британского радио. Выступление кончалось словами: «Я замолкаю. Молю Бога, чтобы у меня никогда больше не было такой необходимости высказаться». У правительства хватило ума сделать вид, что ничего не произошло, что престарелого лауреата можно не принимать всерьез. Но когда в 1971 г. Сеферис умер, похороны этого поэта — элитарного из элитарных — стали многотысячной демонстрацией. Раньше его называли «Сеферис» (писал один критик), после Нобелевской премии его стали называть «поэт», в эти последние годы его называли «наш поэт».
Несколько стихотворений Сефериса были переведены на русский язык, но достоянием русской культуры он еще не стал. А его душевный опыт мог бы быть ей небезразличен. Русская культура сейчас больше обычного нервничает на своем краю европейской периферии и больше обычного склонна хвататься за свое прошлое и молитьс на него, как на те сеферисовские «статуи». Здесь и стоит вспомнить поэта, который хотел смотреть не в прошлое (и какое прошлое!), а в вечное, даже если в нем — пустота.