noblit.ruОткрытие мифа
Выдающегося еврейского писателя Шмуэля Иосефа Агнона сравнили в час присуждения ему нобелевских лавров с Сервантесом. Но если уж нужны кастильские, а не только кастальские сравнения, то следовало бы уподобить Агнона Колумбу, ибо и писатель открыл перед нами неведомый дотоле мир — внутренний мир еврейского народа. Казалось бы, что тут загадочного? Евреи известны русскому читателю, как никто — они и сами перед глазами и Библия — святая книга евреев — под рукой. Но это ощущение обманчиво. Евреи воспринимаются и воспринимались христианским миром вне всякой связи с их собственными духовными устремлениями, занятиями, чаяниями и идеалами. Когда украинец таскал еврея за пейсы, он видел перед собой грязного шинкаря или просто бездельника, обладатель же пейсов воспринимал себя как преемника древней традиции и проводил все свое свободное время в изучении древних законов и уложений Израиля. Духовный контакт — в отличие от делового — между сынами Израиля (как именуют себя евреи) и сынами Эдома (так евреи называют европейцев) был утрачен около двух тысяч лет назад.
В те времена результат предшествующих духовных усилий Израиля стал известен миру — сначала через посредство Септуагинты (греческого перевода Библии), а затем — через христианство, дочернюю религию по отношению к библейскому иудаизму и сестринскую по отношению к иудаизму современному. Но духовные поиски евреев после окончательного раскола между христианством и иудейством по сей день почти совершенно неизвестны западному миру. Поэтому можно сказать, что евреи — один из самых загадочных народов мира; хоть они и часто появлялись в русской и мировой литературах, увиденные извне.
Пользуясь кинематографическим термином до Агнона мы не видели положения «с обратной точки». Наш век богат на открытия «обратных точек» — наши отцы читали повесть Арсеньева «Дерсу Узала» и видели азиата Дерсу глазами русского Арсеньева. Японец Куросава узнал в Дерсу своего родича и увидел весь мир Приморья и самого Арсеньева раскосыми глазами гольда. Таким образом, в его фильме мы увидели ТУ же ситуацию с «обратной точки».
Другой пример повествования «с обратной точки» — это «Слово О полку Игореве» с точки зрения половцев, как его переписал потомок половцев Олжас Сулейменов. (С «Аз и Я» Сулейменова настоящий путеводитель сближает и заведомое дилетантство комментатора.)
В повествовании с еврейской "обратной точки у Агнона читателя поразит, насколько по-иному та же реальность «шинка, синагоги и евреев в лапсердаках. воспринималась изнутри и как мало замечали евреи, со своей стороны, своих иноверческих соседей, если те не затевали погрома.
Но, скажет читатель, и до Агнона было немало еврейских писателей, описывавших быт еврейства изнутри. Дело в том, что известные русскому и западному читателю первые современные еврейские писатели учились ремеслу светской литературы (невиданному раньше у занимавшегося лишь Библией еврейства) у окрестных народов и имитировали приемы иноязычных литератур, как Шолом Алейхем или Исаак Башевис Зингер, или входили в иноязычные литературы, как Бабель или Беллоу. Агнон был первым, избравшим другой путь. Он создал светскую литературу современницу и сестру религиозной еврейской словесности, как бы перекинув мост на сотни лет назад и дописав иногда единой фразой, — что написали бы евреи — современники Сервантеса, Данте или Пушкина, если бы они писали светскую прозу. По своей роли в современной ивритской литературе Агнон больше всего похож на Пушкина — он как бы привел свою литературу на высший современный уровень после долгого-долгого отставания. С Пушкиным Агнона роднит и то, что оба гораздо более важны для своих литератур, чем для мировой литературы в целом — недаром и Пушкин мало и плохо переводился на иные языки и так нигде и не привился, знающие его по переводам иностранцы даже не понимают, чем так восхищаются русские.
Шмуэль Иосеф Агнон (настоящая фамилия — Чачкес) родился в 1888 году. Он принадлежал к очень деятельному, («пассионарному», как сказал бы Л. Н. Гумилев) поколению, принявшему большое участие в революции в России, в создании еврейского поселения в Палестине и в Америке. Он родился и вырос в Галиции, в той части Восточной Польши (или Западной Украины), что тогда входила в состав Австро-Венгрии, а сейчас относится к Украине, в городке Бучаче ныне Тернопольской области, который в его произведениях обычно называется Шебуш. Евреи Галиции ориентировались на немецкую культуру, а не на народную украинскую культуру окрестных сел и Агнон не был исключением. Он свободно знал немецкий — его родным языком был близкий к немецкому еврейский народный язык идиш — и подолгу жил в Германии. Его отец был хасидом Чертковского цадика, торговцем мехами и человеком образованным. Агнон получил домашнее образование и в возрасте 8 лет начал писать — сначала на идише, а потом и на иврите, основном языке своего творчества. Он рано начал печататься — до 70 произведений в прозе и поэзии были им опубликованы в возрасте до 19 лет.
Галиция и галицийское еврейство остались одной из основных тем его творчества. Заметим, что в те времена к евреям вообще относились с долей презрения, а сами евреи России и Польши относились с презрением к евреям Галиции, считая брак с ними невозможным мезальянсом. Но Агнон находил красоту и прелесть в традиционной жизни галицийских евреев, в то же время не сбиваясь на апологетику.
В 1907 году он уехал в Палестину, где пришелся не ко двору: русские евреи, большинство «новых иммигрантов в те дни (как и сейчас) презирали его и за галицийское происхождение, и за «буржуазность» — он не взял кирку и лопату как они, а преподавал и подрабатывал литературными публикациями. Он жил поочередно в Яффе среди энергичных новых иммигрантов-сионистов и в Иерусалиме, меж религиозных евреев, отрицавших сионизм. Эту пору он впоследствии опишет в романе «Совсем недавно». В 1908 году он опубликовал свой первый написанный в Палестине рассказ «Соломенные вдовы», на иврите «Aгyнoт», и подписал его сходно звучащим псевдонимом «Агнон». Первая книга его вышла в свет в 1912 году, а в 1913 году молодой писатель уже уехал в Германию, куда его тянуло с детства. В Германии он познакомился с Шокеном, крупным еврейским бизнесменом, издателем и филантропом. Шокен поддерживал его материально до конца дней писателя. Помогали ему и другие издатели, и в целом в эти тяжелые годы инфляции и безработицы Агнон жил безбедно. В Германии вышли в свет три сборника его рассказов. Готовился к публикации роман, но вспыхнувший в его доме пожар уничтожил все рукописи и коллекцию ценных книг. Агнон воспринял это как признак божественного недовольства его затянувшимся пребыванием вне Святой Земли и в 1924 году вернулся в Иерусалим.
В 1937 году вышел в свет его роман «Сретенье невесты», крупнейшее достижение литературы на иврите XX века. (Несколько глав из романа помещены в этом издании.) Сборники его рассказов выходили регулярно, а одновременно с ними — и антологии еврейских народных преданий и набожных сказаний. В1939 году появился его роман «Гость на одну ночь», повествующий о его коротком визите в родной Бучач в 1930 году. В 1966 году он получил Нобелевскую премию, а в 1970 скончался в своем доме в Иерусалиме.
В Нобелевской речи Агнон говорит о себе ключевыми для его творчества словами: «Вследствие исторической катастрофы, из-за того, что Тит, государь Римский, разрушил Иерусалим и изгнал народ Израиля из своей страны, родился я в одном из городов Изгнания. Но во все времена мнил я, будто родился в Иерусалиме». И действительно, он трудился всю жизнь, дабы устранить последствия этой исторической катастрофы.
Для выполнения этой сверхзадачи он пробудил к жизни дремлющую в народе энергию мифа. Язык мифа легче понятен нам, чем нашим предпочитавшим реализм отцам. В шотландской церкви св. Андрея напротив горы Сион в Иерусалиме погребено сердце шотландского короля Роберта Брюса, гласит традиция. Как попало туда сердце короля? Брюс завещал похоронить свое сердце в Святой Земле, но на корабль, везший его останки из Шотландии к берегам Палестины, напали пираты. Корабль уже тонул, когда капитан вынул сердце Брюса из ларчика, размахнулся и бросил его в сторону Святой Земли. В то же утро сердце шотландского короля оказалось в Иерусалиме. Этот христианский миф похож на многие еврейские мифы, и там, где наши отцы увидели бы либо акт веры, либо сказочку, мы видим прямое, неопосредованное отношение к Святой Земле, подобное тому, что показано в рассказе Агнона «Прах Земли Израиля». Труды современных культурологов и фольклористов все чаще напоминают классические еврейские экзегезы — комментарии и пояснения к древнему мифологическому материалу. Каин убил своего брата Авеля. Господь заклеймил ему лоб Каиновой печатью, чтоб его узнавали и не трогали. Вульгарные антирелигиозные авторы прошлого посмеивались: зачем нужна эта печать, ведь людей на земле, по словам Библии, тогда не было, кроме самого Каина и его родителей Адама и Евы. Современный фольклорист Гастнер, ученик Фрэзера («Золотая ветвь»), разъясняет: печать, по логике мифа, должна была защитить Каина от духа убиенного Авеля. Перед нами — древний ритуал защиты от духов. Эта готовность разобраться, а не отмахнуться от логики мифа сближает нас с древними. Прогуливаясь по страту у врат Тивериады, составитель Путеводителя и гaлилейский житель Анри Волохонский обсуждали однажды причину падения стен Иерихона. Воины Иисуса Навина обошли Иерихон, трубя в трубы, и рухнули стены Иерихона. Сколько шуток придумали на эту тему вульгарные антиклерикалы, сколько историй про резонанс навыдумывали апологеты. Анри же Волохонский предложил блестящее фольклористское объяснение: Иерихон, как и прочие ханаанские города, был построен на костях человеческих жертв — чтоб стоял навеки. Намек на это содержится в книге Иисуса Навина (6:25): «На первенце своем», хоть в современном чтении речь идет только о проклятии на будущее, за ним, несомненно, кроется и воспоминание о прошлом Иерихона. Иисус Навин трубил в трубы, чтобы эти мертвецы подумали, что настал день Восстания мертвых, — и встали. Когда встали мертвецы, рухнули стены города. Иными словами, обычай человеческих жертвоприношений был противен сынам Израиля, и миф показывает это отношение: человеческие жертвоприношения Ханаана — одна из причин гибели его городов, одна из причин того, почему хананеяне лишились Земли Ханаанской, а сыны Израиля получили ее в наследие, или как сказано в книге Второзакония (9:5): «Не за праведность твою ты наследуешь землю сию, но за нечестие народов сих Господь изгоняет их».
Из всех Форм проявления религиозного чувства миф ближе всего к искусству, поэтому Агнон обратился именно к мифологическому выражению единобожия евреев для создания новой еврейской литературы.
Язык Агнона и Библия
При переводе Агнона на русский многие из его оборотов будут немедленно узнаны интеллигентным читателем: это цитаты из Библии, известные и христианам. Действительно, современная еврейская и христианская культуры выросли из одного дерева, и эта общность истоков, общность первичного мифа должны были бы, казалось, помочь читателю понять подтекст Агнона. Именно это иногда смущает израильских ортодоксальных переводчиков с иврита на русский: возникла целая концепция борьбы с «охристианиванием» еврейского текста вообще и в частности у Агнона. Так, по этой концепции, описание героини Агнона, Техилы из одноименного рассказа (проф. Флюссер сравнил ее с Матреной из «Матренина двора» А. Солженицына), которое без украшений и отсебятины можно было бы перевести так: «Праведница была, мудра была, миловидна была и смиренна была», следует переводить так: «Умная, справедливая, скромная удивительно, симпатичная необыкновенно», потому что такие слова, как «праведница», «смиренна» и т. д., носят «христианский» оттенок.
Существуют и другие языковые проблемы в переводах Агнона. Иногда у него попадается стандартный разговорный язык, легко переводимый на современный русский, иногда — библейская лексика. Но обычно писатель отворачивается от языка Библии, бывшего, к слову, весьма модным у ивритских писателей XIX века, и обращается к архаическому и шершавому средневековому «языку мудрецов», языку религиозной средневековой словесности, напоминающему язык «Жития протопопа Аввакума» или тыняновской «Восковой персоны». Он использует своеобразную пунктуацию, как бы размывающую грань между прямой речью, цитатой и авторским текстом (переводчик попытался сохранить пунктуацию Агнона), выбирает сухие, книжные архаические выражения. Если перевести это на стандартный русский — исчезнет своеобразие агноновской прозы. Обычный довод в защиту такого метода перевода, приводившийся, например, при спорах советских переводчиков Мольера и Шекспира, таков: «Ведь своим современникам и Мольер, и Шекспир не казались архаичными». Этот довод неприменим в случае Агнона. Ибо главная особенность Агнона состоит как раз в том, что он архаичен для своих современников — для нас, ибо Агнон — совершенно современный писатель.
Копия несуществующего оригинала
Но почему Агнон решил писать архаичную прозу? Осторожный читатель заподозрит в этом стилизацию, и напрасно — за стилизацию не дают нобелевских лавров. Не умел писать по-иному? Тоже неверно, Агнон был человеком образованным и просвещенным, знатоком современной литературы, он разбирался и во французской поэзии, и в немецкой философии. Почему этот писатель решил писать языком старинных легенд? Дело в том, что Агнон был собратом Пьера Менара — вымышленного Борхесом автора «Дон Кихота».
Пьер Менар — герой рассказа Хорхе Луиса Борхеса, символист, поклонник Валери и Малларме, — поставил перед собой задачу написать заново Дон Кихот, подобно тому как Шмуэль Иосеф Агнон решил воссоздать средневековую литературу на иврите. Как поступил Менар? «Он не собирался написать нового „Дон Кихота“ — что было бы нетрудно, — но того самого Дон Кихота. Нет нужды говорить, что Менар не собирался механически переписать оригинал; его достойным восхищения намерением было создать несколько страниц, совпадающих слово в слово с текстом Сервантеса», — пишет Борхес. И брат Менара, Агнон, не собирался стилизовать свои истории под отжившие средневековые легенды или переписать сохранившиеся, хоть он и посвятил немало времени сбору, обработке и публикации легенд из Талмуда, мидрашей и хасидских сборников. Он хотел написать несколько страниц, абсолютно идентичных со средневековой легендой и абсолютно оригинальных в то же время.
«Чтобы добиться этого, Менар мог пойти по «простому» пути, — пишет Борхес, — овладеть старинным испанским, стать ревностным католиком, забыть историю Европы с 1602 года по наши дни, стать Мигелем Сервантесом и затем естественно написать «Дон Кихота». Агнон мог бы забыть о Просвещении, Кафке и Ленине, писать на языке средневековья, проводить дни и ночи среди книжных червей того или иного еврейского гетто, короче — стать средневековым летописцем, преисполненным Духа Божия и чуждым новомодным ухищрениям. Тогда легенды и сказки сами потекли бы с его пера.
Но Менару и Агнону этот путь показался менее трудным и менее интересным, а отказ от знаний и широкого кругозора унизительным. Оба взяли на себя «почти невозможный труд воссоздания средневекового произведения, которое было так легко написать в средние века и так трудно — триста лет спустя, на основе жизненного опыта человека XX века.
Вот что пишет Борхес об успехе своего героя (прошу прощения за длинную цитату): «„Дон Кихот“ Менара, несмотря на свою фрагментарность, гораздо тоньше сервантесовского. Хотя их тексты совпадают до последней буквы, проза Менара куда глубже и сложнее, ибо культура XX века сложнее культуры XVII века. Например, Дон Кихот в известном рассуждении о словесности и оружии решает в пользу последнего; для Сервантеса — бывшего солдата — это очевидно, но почему на эту же удочку ловится и Менар? По мнению критиков, в этом сказывается влияние Ницше. Откровению подобно сравнение „Дон Кихота“ Менара и Сервантеса. Так, Сервантес пишет: „История, мать истины“. В устах человека его времени — это пустая риторическая похвала истории. „История — мать истины“, — пишет Менар. Казалось бы, те же слова, но какая ошеломительная идея: Менар — современник Уильяма Джеймса — рассматривает историю не как исследование реальности, а как ее источник. По словам Менара, историческая правда — не то, что случилось, а то, что нами решено, что случилось».
Агнон тоже неизмеримо глубже средневекового сказителя. Если его герои избирают следовать по пути веры, они близки в этом героям Камю и Сартра. Подобно поступкам героев экзистенциалистской литературы, их важнейшие поступки совершаются вне рамок каких-то обязательных идеалов, они готовы на гибель не за «что-то», но во имя своей собственной цельности. Герой «Сретенья невесты» не боится камней мальчишек, потому что он уже прочел дорожную молитву, — и это написано человеком, знавшим, что тысячи праведников вышли дымом сквозь трубы крематориев Освенцима и Майданека, и вера не защитила их, и чудес не произошло. Поэтому он может себе позволить — и это не смешит современного читателя — описывать чудо над водами «В сердцевине морей» и еще большее чудо в «Деяниях посланца».
Статика Агнона — не средневековая застылость, но точно рассчитанная неподвижность современника Беккета. Беккет разработал стратегию долгого, затянувшегося ожидания, неподвижности, после которой любое движение приходит, как гром. Агнон тоже использует этот прием. Для этого — и повторы и длинноты у Агнона. Эти повторы используются для гипнотизации читателя, они становятся бесконечной молитвой «Наму Амида Бутсу» буддизма Чистой Страны, чтобы потом одним словом добиться озарения, «сатори».
Но в одном Агнон «переборхесил» борхесовского героя: он воссоздал — слово в слово — несуществовавшего «Дон Кихота». У нас не было средневековой литературы, частью которой могли бы стать его «Сретенье невесты», «В сердцевине морей» или предлагаемые здесь рассказы. Агнон реконструирует никогда не существовавший храм никогда не исповеданной религии: ни литературы такой не было, ни евреев таких не было, а был огромный пробел от классической до новой ивритской словесности, который Агнон заполнил — и заполнил массой жанров. Вот его огромный роман «Сретенье невесты», этот «Возвращенный рай» еврейской литературы, где праведникам хорошо и при жизни, роман, который Шведская Академия сравнила, присуждая автору Нобелевскую премию, с «Дон Кихотом» (конечно, Менара). Вот повесть «В сердцевине морей», одно из наиболее совершенных произведений, средневековая легенда, в которой, как в вогнутом зеркале, отражается весь мир еврейства. Вот его рассказы — они могли бы быть написаны гениальным средневековым писателем, которого у нас почему-то не было, но насколько они глубже и тоньше!
Устройство наших глаз
Но почему Агнону, не вымышленному, а взаправдашнему писателю, удалось выполнить такую искусственную задачу, как воссоздание ненаписанной повести? В этом ему помогло особое свойство еврейского видения мира. В еврейских глазах мир плосок и начисто лишен перспективы. Когда и где происходят описываемые в его «средневековых» рассказах события? Можно ответить на этот вопрос, как можно установить географию и хронологию у Фолкнера или Толкина; агноновская Йокнапатофа или Средиземье — это Галиция, время — примерно конец XVIII — начало XIX века. Но отвечать на этот вопрос не следует. Одного учителя дзэн буддизма спросили: если во всем есть Будда, то есть ли Будда у собаки? Он ответил: «Му» («ничто, пустое место»), то есть на такой вопрос нельзя дать ответа, сам вопрос неверен. Так же и с вопросом о месте и времени у Агнона.
Агнон интересен именно своей абсолютной вневременностью. У Агнона нет описаний былого, несхож он с Исааком Башевисом Зингером, глядящим в прошлое. Для Агнона нет различия между прошлым и настоящим, нет перспективы, как нет ее, например, на египетских барельефах. Еврейский народ живет так долго, что любой угол перспективы, как бы широк он ни был, привел бы к потере целой эпохи. Чтобы избежать этого, еврейская традиция отказывается от всякой перспективы, и все события — от разрушения Храма до вчерашнего погрома — существуют для нее «одновременно». Этому помогает технический прием «совпадения дат». Сколько горестных событий у евреев — на каждое не нагрустишься, поэтому традиция объединяет их, заставляет выпадать на то же число. В девятый день месяца ава, по традиции, был разрушен Первый Храм, разрушен Второй Храм, залито кровью восстание Бар Кохвы, изгнаны евреи из Испании и произошла «Хрустальная ночь». В 1938 году в Германии — начало «окончательного решения» еврейской проблемы. Еще больше этому эффекту «единовременности» помогает особое свойство иврита — древнего семитского языка. Даже по очень подробному описанию события на иврите трудно догадаться, идет ли речь о библейской древности или о наших днях. Враги Израиля — все те же «сыны Эдома», «сыны Исава», «агаряне» — как в древности, так и в наши дни. Король Франции и правитель Трансиордании называются одинаково «Царь Эдомский». Погибший от копья бедуина в XII веке Иегуда Галеви и убитый вчера арабским террористом еврей «пали от злобы агарян». «Да сотрется имя его», — говорится и после имени Тита, разрушившего Храм, и после имен Гитлера или Петлюры. В рассказе Агнона «С приходом дня» невозможно понять ни по началу («Когда разрушили вороги мой дом, взял я маленькую дочь на руки и бежал с ней в город»), ни по последующим страницам, когда и где происходит действие: в Палестине при муфтии Хусейни, или на Украине при Богдане Хмельницком, или в еще более глубокой древности.
Этой неизвестностью выражается абсолютная универсальность еврейской судьбы, то, что она не зависит и не меняется со сменой места и времени. Место и время случайны для еврейской истории и литературы. Можно сказать, что действие всех рассказов Агнона происходит в одной стране — в Еврейской стране, которая, из-за злодея Тита, разрушившего Храм, простиралась пятнами и полосами от России до Америки, в стране, где не только никогда не заходило солнце, но никогда не уходила и ночь, солнце Торы и ночь Изгнания, как сказали бы герои Агнона. И где именно в этой стране происходит действие — в Польше, Алжире или в самой Стране Израиля до прихода Мессии, — совершенно неважно: после разрушения Храма мы носим Изгнание на подошвах (это сказано не для того, чтобы умалить достоинства Земли Израиля, а для того, чтобы не умалить тяжести нашего Изгнания). И время также не важно, ибо наши часы остановились с разрушением Храма. На вопрос о времени действия можно ответить просто: Храм уже был разрушен, а Мессия еще не пришел.
Для понимания Агнона нужно многое объяснять. Единственный выход — снабдить перевод комментариями. Правда, комментарий, раскрывает загадку, тем самым полагает предел поискам читателя, но он же и указывает возможное направление поиска.
Предлагаемые комментарии основаны на тех же книгах, на которых основывался и Агнон, — на Библии и комментариях к ней: на Мишне и Талмуде, на древних и средневековых сказаниях, отраженных в легендах и в Каббале. Это не комментарии ученого, не толкования богослова, но пояснения читателя-дилетанта другим читателям-дилетантам. Поэтому в них могут найтись смешные ошибки и результаты непонимания текста и незнания основ, но переводчик — это всего лишь читатель, а не идеальный сверхчитатель, и, как всякий читатель, он не все понимает и не все замечает. В результате русский читатель сможет оценить Агнона, как средний — а не идеальный — ивритский читатель.
При составлении комментариев переводчик избегал ссылок на источники, чтобы не утяжелять книгу. Не все ли равно читателю, на какой странице Талмуда сказано то или другое? Да и Талмуд не первоисточник, а лишь запись воспоминаний о первоисточнике. Устная традиция Израиля насчитывает более трех тысяч лет, уходя корнями в древние царства Вавилона и Египта. Все записи этой традиции гораздо более позднего происхождения, в результате точность ссылок на самом деле лишь вводит читателя в заблуждение.
И главное — переводчик не стремился охватить весь свод еврейских знаний и традиций, но лишь упомянул непосредственно связанные, по его мнению, с текстом Агнона.
Исраэль Шамир.