noblit.ruНедавно в Москву прилетал нобелевский лауреат 1995 года — ирландский поэт и драматург Шеймас Хини. Современник Одена, друг Бродского, продолжатель поэтических традиций Йейтса, Хини не просто представил нашей читающей публике свой первый в России поэтический
сборник-билингву, но и выполнил культурную миссию очень большого значения. Дело в том, что англо-ирландская поэзия 1960—
— Как вы оцениваете «Школу пения»?
— Для меня это прежде всего соприкосновение с вашей культурой. С культурой, которую я всю жизнь связывал с именами Анны Ахматовой, Осипа Мандельштама и Иосифа Бродского. Сегодня мне посчастливилось слышать их голоса (из Петербурга специально на презентацию книги привезли магнитофонные записи поэтов. — Прим. авт.), и я ими просто заражен. Это как болезнь. Высокая болезнь.
— А что для вас значат эти имена?
— Ваши поэты научили меня тому, как писатель может выжить в сегодняшнем мире. Нужно доверять своим чувствам, верить в то, что делаешь, и прислушиваться к себе. А если говорить о Бродском, то Иосиф был, как дерево — в лесу вы прислоняетесь к дереву и спиной чувствуете энергию, которая идет снизу вверх. Иосиф никогда не сомневался в том, что делал, и ко всему подступался решительно, словно вертолет, который взлетает без разгона: вжух — и готово.
— Это было первое впечатление о Бродском?
— Нет, когда мы увиделись первый раз, он напомнил мне дикое животное, немного сжавшееся и с очень жестким взглядом. Иосиф всегда относился к этому миру недоверчиво — и мне это нравилось.
— В книгу вошло ваше стихотворение памяти Бродского под названием «Audenesque» — блестяще переведенное Григорием Кружковым. Русский переводчик озаглавил его «Размером Одена», но понятнее это название, честно говоря, не стало.
— О, да! Когда Иосиф умер, журнал «Нью-йоркер» заказал мне текст о нем, прозаический, конечно. Я написал пару абзацев, и меня совершенно заклинило. А потом я вдруг услышал это «тум-тудум-тудум-тудум, тум-тудум-тудум-тудум». Этим размером Бродский написал стихи на смерть Элиота — отчасти потому, что любимый им У. Х. Оден таким же размером написал стихи на смерть Йейтса, — наверное, потому, что Йейтс часто использовал этот размер в своих стихах, хотя и получил его, вероятнее всего, от Блейка — помните: «Tiger, tiger, burning bright...». Я тогда бросил недописанные два абзаца прозы и сочинил это стихотворение.
— Вы участвовали в отборе стихотворений для «Школы пения»?
— Нет, не участвовал. Это дело целиком переводчиков. Их предпочтений. Каждый, наверное, включил те стихи, через которые меня воспринимает. В которых я выгляжу объемнее, портретнее что ли. Многие, я знаю, начали переводить меня лет пятнадцать еще назад. А для этого сборника просто собрали воедино сделанные переводы. Получилась на самом деле книга четырех авторов.
— А почему туда не вошло ваше знаменитое стихотворение «Святой Франциск и птицы»? Слишком религиозное?
— Да нет. Оно лирическое, метафизическое. Оно об ответственности того, кто своим делом выбирает слово. Вероятно, для «Школы пения» были важнее национальные, мифологические и политические мотивы моей поэзии. Все-таки в России эта книга у меня первая полная. И всё моё, естественно, могло в неё войти.
— А кто сегодня читает поэзию в Ирландии?
— Поэзию сегодня читают в Ирландии многие. Люди разного возраста, с разным доходом, из разных социальных слоев. Если стихотворение, например, напечатано в субботнем приложении к «Айриш Таймс», то будьте уверены: его прочтет несколько членов парламента, несколько юристов, несколько людей из «пьющего класса» в пабах и несколько ваших личных врагов, конечно. Есть поэты, чьи имена хорошо известны, многие из них — настоящие знаменитости. Вы можете разговаривать об их поэзии с таксистом — и он понимающе ухмыльнется. Мне повезло, что я в их числе. В то же время, конечно, есть и поэты, которых знают недостаточно, хотя их стихи великолепны.
— Нобелевская премия как-то повлияла на вашу популярность?
— Не знаю... Мне кажется, что количество моих читателей как-то плавно росло с семидесятых, а Нобелевскую премию я получил в
— А вообще Нобель отражает реальное положение дел в литературе?
— Нет такого количества премий, чтобы их раздать всем, кто того заслуживает. Очень просто в любой стране составить список писателей, которые должны были бы получить Нобеля — и не получили. Да что там говорить: Джойс ее не получил, Набоков не получил! Когда мне достался Нобель, я звонил своим друзьям — поэту Тэду Хьюзу и драматургу Брайану Фрилу — и извинялся: мол, это они ошиблись, наверное, не тому дали. Брайан Фрил ходил в тот же колледж, что и я и посол Шарки, так я сказал: они просто выбрали не того мальчика из Сент-Колона.
— Можно ли в Ирландии жить литературными заработками?
— Нет, разумеется, нельзя! Я всю жизнь то преподавал, то работал на радио — у меня и до сих пор своя радиопередача вместе с женой на ВВС. Может быть, только авторы романов-бестселлеров... Ну да, они могут. Но только романисты!
— Но вы ведь тоже автор бестселлера — и очень необычного: ваш перевод «Беовульфа» неправдоподобно хорошо продавался и в Англии, и в Америке.
— Ой, я не виноват! (Смеется.) Я и сам до сих пор не могу в это поверить. Видимо, пришло время эпосов.
— Г-н Хини, а почему вдруг «Беовульф»? Почему именно это произведение вы взялись переводить?
— Дело в том, что меня попросили об этом еще очень давно, в середине
Ничего не трогалось с места до тех пор, пока я не нашел в древнем тексте ключ, золотое слово, которое стало связующим звеном, мостиком между двумя столь далекими культурами Средневековья и современности. Словом этим был глагол «страдать». Я вспомнил свое детство, прошедшее в Северной Ирландии, своего дядю Питера, — и древний эпос со всей меланхолией и торжественностью его языка зазвучал для меня голосом этого человека, глубоким и простым. Так я и смог справиться. И, конечно, сказалась любовь к англо-саксонской поэзии, развившаяся во мне еще в пору студенчества в Королевском университете Белфаста. Это тоже помогло невероятно.
— «Беовульф» сейчас дорогая книга? Широка ли аудитория, которая может себе позволить купить ее?
— Широка. И не только может, но и позволяет. Тиражи очень высокие — где-то за 80 000 в Америке. Это очень меня радует, надо вам сказать. «Беовульфа» выпустили в формате дешевых книг — в мягкой обложке, так, чтобы можно было брать его с собой в дорогу или еще куда-нибудь. Он стоит порядка 25 долларов. Средняя цена для художественной книги. Удивительно то, сколько людей заинтересовались моим переводом. Скольким то, что я делал почти двадцать лет, оказалось нужным. Естественно, издатели — а это ведь издательство, которое выпускает просто образовательную литературу для школ и университетов — подобного резонанса даже не ожидали. Ведь «Беовульф» стал Книгой года, получил Уитбрэдовскую премию. До меня этот эпос перелагали уже около шестидесяти раз.
— А есть ли вероятность того, что уже вашего «Беовульфа» переведут на русский в недалеком будущем?
— Кажется, у вас был замечательный перевод непосредственно с англо-саксонского. Тихомирова, если не изменяет память. Думаю, сейчас переводить мой перевод — сумасшествие. Нужно быть для этого действительно сумасшедшим. Я же работал как бы внутри языка, что-то менял, пускай и несильно. Мой перевод — это удаление от оригинала, отстранение. Нет, я не менял сюжет, не вставал на сторону какого-то одного героя, как Джон Гарднер в «Грендале». Но я подходил к процессу творчески. И смысл моего перевода невозможно передать средствами другого языка. Здесь английский имеет дело исключительно и только с английским. Такой узконациональный опыт. Технически перевести можно, но тогда у вас в руках будет результат двойного отстранения. Мне кажется, оригинальный эпос важнее все-таки.
— Вам пришлось, наверное, держать в голове множество древнеанглийских реалий, чтобы перевод получился адекватным.
— Да, работать с подобными текстами трудно. Меня постоянно консультировал Альфред Дэвид, специалист по культуре английского Средневековья. Он меня «усмирял», когда очень хотелось выйти за рамки текста и из переводчика превратиться в соавтора. «Беовульф» ведь еще и очень авторское произведение. Несмотря на то, что автора не имеет.
Беседовали Александр Гаврилов и Юлия Качалкина