noblit.ruВ воспоминаниях «Бодался теленок с дубом» Солженицын назвал свой период жизни от присуждения до получения Нобелевской премии «Нобелианой». «Это не я придумал, это краткий телеграфный адрес Нобелевского фонда (Nobelianum), да ведь и так же принято обозначать всякие растянутые торжества или пышные оркестровые разработки. Со мной торжество — не торжество, мученье — не мученье, но суматошная разработка потянулась два полных года». Реакция на присуждение Солженицыну премии была в СССР, как сейчас принято говорить, неоднозначной. Со стороны официальных властей и выражающих их мнение деятелей культуры — враждебной. Уже 9 октября (на следующий день) откликнулись «Известия». Их анонимный корреспондент обратился в секретариат Союза писателей СССР, где и получил напечатанный «Известиями» анонимный ответ, начинающийся словами: «Как известно общественности, сочинения этого литератора, нелегально вывезенные за рубеж и опубликованные там, давно используются реакционными кругами Запада в антисоветских целях...»
Сергей Михалков заявил, что считает «эту инициативу не чем иным, как очередной политической провокацией, направленной против советской литературы и ничего общего не имеющей с подлинной заботой о развитии литературы».
Реакция людей, не имевших репутации проводников официальной линии, была противоположной, при этом аргументы часто выстраивались в порядке полемики. Наиболее оригинальным документом было, пожалуй, Открытое письмо Мстислава Ростроповича главным редакторам газет «Правда», «Известия», «Литературная газета» и «Советская культура»: «На моей памяти уже третий раз советский писатель получает Нобелевскую премию, причем в двух случаях из трех мы рассматривали присуждение премии как грязную политическую игру, а в одном (Шолохов) — как справедливое признание ведущего мирового значения нашей литературы. Если бы в свое время Шолохов отказался бы принять премию из рук, присудивших ее Пастернаку, по соображениям холодной войны, я бы понял, что и дальше мы не доверяем объективности и честности шведских академиков. А теперь получается так, что мы, избирательно, то с благодарностью принимаем Нобелевские премии по литературе, то бранимся. А что, если в следующий раз премию присудят товарищу Кочетову? Ведь нужно будет взять?»
Чья политическая акция?
Дело в том, что именно в СССР, а не в Швеции литература была частью политики, и потому каждое присуждение отечественному писателю Нобелевской премии воспринималось прежде всего как явление политическое.
Оценивая историю присуждения Нобелевской премии русским писателям, Солженицын констатирует, что «через ведьминскую вьюгу», кто у нас был истинный писатель в
Но через четверть столетия Шведская академия оценила Пастернака. Гнев Хрущева, подававшийся как «гнев народа» (меткое выражение Лидии Чуковской), оказался очень болезненным для писателя, и это хорошо известно. Но какова же была реакция и на премию, и на гнев за рубежом? Довольно много писали о моральной поддержке Пастернака, что автоматически должно было означать неприятие позиции руководства КПСС по данному вопросу. Но Солженицын оценил ситуацию иначе: «Сейсмоволны этого гнева так ударили под фундамент Шведской академии, что в глазах прогрессивного человечества она обязана была себя реабилитировать». Этим он объясняет присуждение Нобелевской премии Шолохову — абсолютно лояльному гражданину (значимость романа «Тихий Дон», за который была присуждена премия, Солженицыным не оспаривалась никогда, оспаривалось авторство).
Мысль о том, что прогрессивное человечество в немалой своей части находится под обаянием «грандиозного социального эксперимента», начатого в России в 1917 году, и потому неодобрительно относится к действиям правительств, если таковые оказываются направлены против этого «эксперимента», — одна из очень важных у Солженицына. К ней он обратился и в нобелевской лекции, прочитанной спустя очень много времени после присуждения премии (самый долгий разрыв в истории Нобелевского комитета): «И страны, и целые континенты повторяют ошибки друг друга... когда, кажется, так все наглядно видно! а нет: то, что одними народами уже пережито, обдумано и отвергнуто, вдруг обнаруживается другими как самое новейшее слово».
На премии Шолохову КПСС так же «отшлепала остро-политическую печать». «Так произошло и с четвертой премией, и, если не очнется Россия, — с пятой будет то же самое».
Превосходство искусства над политикой
Однако именно значение писательского таланта Солженицына признали в октябре 1970 года, в том числе и коммунистические органы печати западных стран, и члены ЦК французской компартии Луи Арагон и Андре Стиль. Среди крупных газет только «Fohrverts» (орган находившейся у власти социал-демократической партии ФРГ) утверждала, что премия присуждена в большей мере критику советского строя, чем писателю.
Нобелевская лекция Солженицына была посвящена именно литературе и искусству, а точнее — их превосходству над политикой. «Убедительность истинно художественного произведения совершенно неопровержима и подчиняет себе даже противящееся сердце. Политическую речь, напористую публицистику, программу социальной жизни, философскую систему можно по видимости построить гладко, стройно и на ошибке, и на лжи; и что скрыто, и что искажено, — увидится не сразу».
По его убеждению, художественное произведение несет свою проверку само в себе: концепции придуманные, натянутые, не выдерживают испытания на образах: разваливаются и те и другие, оказываются хилы, бледны, никого не убеждают.
Выступая в Стокгольме, Солженицын говорил как бы не только от себя лично, это была своего рода миссия, безусловно, предполагавшая ответственность: «Целая национальная литература осталась там... Где мог бы расти дружный лес, осталось после всех лесоповалов два-три случайно обойденных дерева. И мне сегодня... — как угадать и выразить, что хотели бы сказать они?»
Преодоление изоляционизма
Солженицын констатировал, что за последние десятилетия человечество стало единым («обнадежно единым»), и произошло это через международные радио и печать. «Это лютая опасность: пресечение информации между частями планеты». И здесь опять же главенствующее место писатель отвел искусству и литературе: «Дана им чудесная способность: через различия языков, обычаев, общественного уклада переносить жизненный опыт от целой нации к целой нации». Далее у него явно прослеживается надежда, что до свободной части мира будет донесен никогда не пережитый ею многодесятилетний опыт подсоветской России, в счастливом случае оберегая от ошибочного и губительного пути. Применительно же собственно к России миссию литературы Солженицын видит в передаче ее «неопровержимого сгущенного опыта» от поколения к поколению. «Так она становится живою памятью нации. Так она теплит в себе и хранит ее утраченную историю — в виде, не поддающемся искажению и оболганию».
Будучи противником изоляционизма, Солженицын отмечает и потенциальную опасность нового положения вещей — мира, как единого целого: старые пещерные чувства — жадность, зависть, необузданность, взаимное недоброжелательство, — на ходу принимающие псевдонимы вроде классовой, расовой, массовой борьбы.
Первопричину такой опасности Солженицын видит в том, что в разных краях к событиям прикладывают собственную, выстраданную шкалу оценок — и неуступчиво, самоуверенно судят только по своей шкале. Таких шкал в мире он насчитывает несколько: шкала для ближних событий и шкала для дальних; шкала старых обществ и шкала молодых; шкала благополучных и неблагополучных. «Деления шкал кричаще не совпадают... Оттого кажется нам крупней, больней и невыносимей не то, что на самом деле крупней, больней и невыносимей, а то, что ближе к нам. Все же дальнее, не грозящее прямо сегодня докатиться до порога нашего дома, признается нами... в общем вполне терпимым и сносных размеров».
И именно литература должна, по убеждению Солженицына, создать человечеству «единую систему отсчета».