Приветствуем вас в клубе любителей качественной серьезной литературы. Мы собираем информацию по Нобелевским лауреатам, обсуждаем достойных писателей, следим за новинками, пишем рецензии и отзывы.

М. Белорусец. Послесловие к публикации эссе Г. Мюллер [ИЛ, №4, 2005]

Параметры статьи

Относится к лауреату: 

Герта Мюллер относит свои книги к разным жанрам. В подзаголовке ее первых книжек «Низины» (1982 ) и «Босоногий февраль» (1988), например, значится — «Рассказы», «Лис тогда уже был охотником» и «Всердцезверь» — романы, «Голод и шелк» — эссе. Есть у нее помимо того сборники стихов-коллажей, где слова, вырезанные из разных немецких периодических изданий, «смонтированы» в стихотворения. Однако мне представляется, что Герта Мюллер пишет один, единый по существу, Текст. Я бы включил в него еще ее доклады и речи, в том числе и публикуемую в журнале речь на открытии дней немецкоязычной культуры в Клагенфурте.

Что объединяет столь разные литературные формы, совмещая их, пусть даже условно, в пространстве единого Текста?

В одном из своих рассказов Герта Мюллер написала: «...я... сама о себе память..» Этот образ, думаю, определяет подход Герты Мюллер к писательству. Память говорит посредством писателя как больная совесть, писатель лишь является ее инструментом. У Герты Мюллер воспоминание становится материалом, тканевой основой всех произведений, становится художественным приемом, сгущающим все ее тексты в Текст. Клагенфуртская речь, скажем, начинается непосредственно с детского впечатления. Можно даже сказать, что воспоминания детства и юности здесь принимают форму речи, пронизывая ее, повторяясь в ней, задавая тон и расставляя смысловые и образные акценты. «Литературе я ни полслова не должна. Все слова я должна самой себе», — подчеркивает Герта Мюллер в том же выступлении. Чуть ниже она говорит о своем долге перед вспоминаемым, о «правде посредством близости, которую я задолжала реальным людям и предметам».

Долг памяти, который берет на себя Герта Мюллер, — это свидетельствование. «В плохие времена книги зачастую читают как свидетельства». В своем Тексте Герта Мюллер свидетельствует о существовании человека в условиях диктатуры, о человеческом ландшафте «при тоталитарном режиме», об испытании страхом, насилием, отчуждением. Куда бы она ни обращала взгляд, он неизменно возвращается к Румынии Чаушеску. Порою оказывается, правда, что их, этих Румыний, много: немецкая, венгерская, румынская Румыния, схожая с Румынией ГДР, где гробы на социалистическом новоязе назывались «земляной мебелью», весь соцлагерь и вообще весь мир, где человек заражен вирусом несвободы. Тем не менее за словом «Румыния» всегда следует слово «диктатура». Вот что говорит Герта Мюллер о своих стихах-коллажах, таких будто отдаленных от конкретной реальности и приближенных к стихотворениям любимого ею Хармса: «Во многих коллажах проступает Румыния и проступает диктатура. Пусть они больше не на переднем плане и не бросаются сразу в глаза, но в моих текстах они присутствуют, даже если тема иная».

Но в прозе тема у нее не иная. Впрочем, когда читаешь ее короткие ранние тексты, да и не очень короткие более поздние, закрадывается мысль, не стихи ли это, которым проще считать себя прозаическим повествованием.

«Я родилась в швабском мире Баната», — сообщает о себе в Клагенфуртской речи Герта Мюллер. Этот мир для нее — точка отсчета. Отсюда дыхание «почвы и судьбы» в Тексте. Путь жизни с поворотами и ухабами, участь и бытие неблизких близких, земляков, соседей, сломленные режимом судьбы и несломленное сопротивление «государственной родине» — все вспомнило и вобрало в себя пространство этого Текста. В нем расставлены вехи, и можно по ним идти.

Детство: маленькая девочка спешит по проселку в театр к цыганам. «И цыган издали человек», — говорили в деревне («Король кланяется и убивает»).

Следующий шаг «под деревьями, по асфальту» («Ящерка») — университет в Тимишоаре, романская и германская филология.

Еще одна веха — учительница немецкого языка, переводчица на заводе, воспитательница в детском саду. «Несовпадение» с режимом, отказ сотрудничать с «органами» — нет для нее больше никакой работы.

«Найти бы для своего тела работу, но чтоб вначале идти через парк утром в сумерках. А еще профессию для головы» («Просто летом растет древесина»).

Дальше допросы и филеры — это красиво называется политическими преследованиями. А нужно просто запугать, унизить, чтобы стала как все, загнать в рамки, где нет никакой возможности ни жить, ни писать. В безлюдном месте, предположим, спрашивают: «Сколько стоит с тобой?» («Как проходят через замочную скважину» ).

«Кого спросить мне, когда и что сказал мой рот. <...> Нет здесь места, одно местожительство» («Просто летом растет древесина»).

Успех первого сборника рассказов у румынской и немецкой критики, затем эмиграция.

«Переступив через виноградные лозы, Карл покинул эту страну» («Переступив через виноградные лозы»).

Герта Мюллер, уехав, так и не смогла покинуть эту страну. Она в ней остается во всех ее книжках — вместе с облаками, деревьями, собаками, коровами, партфункционерами, диссидентами и почвой. Почва — «слишком раздольные кукурузные поля», и асфальт в Тимишоаре, и язык, на котором говорят в швабской деревне. Почва в книгах Герты Мюллер — язык, который их пишет.

В эссеистической книге «Король кланяется и убивает» — все тот же Текст, сложившийся из докладов на литературных конференциях и семинарах, — она пишет: «Но все диктатуры — правые или левые, атеистические или с Божьего благословения — берут язык к себе на службу».

Герта Мюллер тоже берет язык к себе на службу. Язык у нее равноправный соучастник повествования, из которого оно, как из почвы, произрастает и осуществляется. Осмелюсь отнести к языку ее текстов то определение, которое Пауль Целан дал языку поэзии: это «актуализированный язык», то есть язык того, кто ведет разговор «Здесь и Теперь», «с позиции собственной жизни», «и зачастую он [этот разговор] полон отчаяния». В языке Герты Мюллер — новизна детского восприятия слова, буквального и неожиданного. Мир, увиденный глазами ребенка, — не только в «Черной оси», во многих ее текстах. Но и зрение «взрослого автора» сохраняет жесткую пристальность детского взгляда.

На своем языке о языке своей «деревенской родины» Герта Мюллер рассказывает:

«Для большинства людей не существовало зазора между словом и [определяемым им] предметом, заглянув в который пришлось бы упереться взглядом в Ничто, словно соскальзывая из своего тела в пустоту» («Король кланяется и убивает»).

Образ у нее возникает из удивления, из невозможной возможности вспоминаемых словами смыслов — и здесь, на уровне языка, являет себя печальный абсурд бытия. В тексте становится тропом синтаксис, неровный, бегущий наперегонки ритм фраз творит тот мечущийся сумеречный свет, который даже при ярком солнце в «кадре» Герты Мюллер:

«Край у облака вылинял. Нет больше ни дали, ни близи. Как нам соприкоснуться» («Если бы я могла себя снести»).

Из текстов, называемых рассказами и романами, этот язык перетекает в эссеистику, сближая ее с художественной прозой. Да и каким другим способом Герта Мюллер поясняла бы, как она пишет, почему она пишет именно так и именно так называет свои тексты.

«В каждом языке, то есть в каждом способе говорения, кроются другие глаза» («Король кланяется и убивает»).

Как же такой текст соотносит себя с действительностью, даже если делает вид, что он — только эссе?

Герта Мюллер отвечает в Клагенфуртской речи: «Тексту следует сочетать в себе уважение к действительности и пристрастие к мерцанию». Совсем недавно она съездила с очень известным немецким поэтом старшего поколения Оскаром Пастиором, тоже эмигрантом из Румынии, на Украину, в Донбасс, где Пастиор восемнадцатилетним мальчишкой провел несколько лет сразу после войны в советских лагерях. Может быть, именно он назван в Клагенфуртской речи Францем? Но достоверно нам это неизвестно, и «пристрастие к мерцанию», возможно, возникает в «зазоре» между вымышленным именем и вероятным подлинным.

Следует, пожалуй, еще сказать, что творчество Герты Мюллер считается одним из самых значительных, признанных во всем мире явлений в современной немецкой литературе. Оно не обойдено пристальным вниманием критики и отмечено многочисленными литературными премиями, среди которых премия им. Генриха Клейста (1994), премия им. Франца Кафки (1999), премия им. Йозефа Бройтбаха (2003).

Но вернемся еще раз к «почве и судьбе». Опыт тоталитаризма, о котором пишет Герта Мюллер, это и наш опыт, тот опыт, о котором мы не успели, да и не смели забыть. Помимо уже упоминавшегося Хармса, помимо Венедикта Ерофеева (к роману «Лис тогда уже был охотником» эпиграф взят из поэмы «Москва — Петушки»), тогда в Тимишоаре в круг чтения Герты Мюллер и ее друзей, с ней вместе начинавших путь в литературу, входили Мандельштам и Цветаева и, думаю, еще многие из тех, которых читали, читаем и мы. Тех, что стали частью нашего мироокружения и, миропознания. Таким образом, существует некий общий с Гертой Мюллер контекст памяти. Значит, она, Герта Мюллер, свидетельствует и за нас.

Марк Белорусец