В. Тольц. Три дневника. По маршруту Стейнбека полвека спустя. Цикл из тринадцати радиопередач [«Радио Свобода», 13.04.2002]

Цикл создан по следам путешествия нобелевского лауреата, американского писателя Джона Стейнбека, который посетил Советский Союз в 1947 году. Творческим результатом визита Стейнбека явился «Русский дневник» — книга, где он попытался описать советскую повседневность. Другой «русский дневник» — о самом Стейнбеке и его путешествии — тайно составлялся людьми, специально приставленными к писателю, чтобы организовать «правильное освещение» советской действительности. 50 лет спустя Владимир Тольц повторил маршрут Стейнбека и нашел в архивах секретные донесения о его поездке. Из книги Стейнбека и путевых заметок радиожурналиста сложилась новая картина СССР 1947 года и полвека спустя.

Передача первая

Введение

50 лет назад в Советский Союз прилетели известный американский писатель Джон Стейнбек и фотограф Роберт Капа.

Мы объяснили свой замысел: никакой политики, просто хотим поговорить и понять русских, посмотреть, как они живут, постараться рассказать нашим людям об этом.

Так родился "Русский дневник«Стейнбека.

50 лет назад его путешествие тайно описывали и другие. Этот другой русский дневник Стейнбека никогда не был опубликован и предназначался для узкого круга читателей. (Это была политика.)

Стейнбек демагогически пытался отделить советский народ от советского правительства.

50 лет спустя я направился про следам этого путешествия, вглядываясь в изменения и разыскивая следы прошлого.

Тема

Честно сказать, эта тема для меня отнюдь не случайна. Но утверждать, что избрана она только потому, что будущий Нобелевский лауреат полвека назад посетил «столицу мира, сердце всей России» и мне-де, или кому другому, надо поэтому непременно повторить его маршрут, (а как только я сообщил об этом историческом факте своим коллегам, они стали так и утверждать, заявляя, правда, при этом, что конечно проделают путешествие и опишут его лучше меня), говорить такое было бы нечестно. То есть это правда, но не вся.

Правда

А правда состоит в том, что я давно уже придумывал повод для командировки в Россию. Мои пражские коллеги туда часто ездят по самым разным поводам. Одни устанавливают контакты с ретранслирующими нас радиостанциями, другие ищут (и находят!) там следы итальянских музыкантов прошлого, третьи едут освещать перманентные российские выборы и оказываются потом (и здорово это описывают!), кто на сахалинском кладбище, а кто в родной деревне.

Им все можно. Поскольку они, как сейчас говорят в России, — по жизни — известные журналисты и писатели.

Верхи не хотят

Я — не писатель. «По жизни» я — редактор. А потому, как считает мой Директор, должен постоянно сидеть в лавке, то бишь в здании РС с видом на Градчаны илошадь — конный памятник святому Вацлаву, и как означенный бронзовый всадник никуда с места не трогаться. Главная моя задача, говорит все тот же Директор, не пропускать в эфир чужих ошибок и глупости. (А на свои я, вроде как, права и не имею.) Ну, и иногда (крайне редко, ввиду всецелой поглощенности этим непомерным трудом) делать хорошие передачи. (Слово хорошие он произносит с такой интонацией, что я понимаю: все что я сделал на радио за почти полтора десятка лет работы до этого уровня не дотягивает). А кроме того, говорит он, командировки у тебя не очень получаются. И припоминает случай трехлетней уже давности, когда я вылетел в Москву, с целью дальнейшего погружения в жизнь российской глубинки, а он каждодневно звонил мне в город-герой и порт пяти морей, требуя немедля отправляться далее — в какой-нибудь Сыктывкар. И я наконец отправился. В город-герой и порт. В Одессу. Праздновать шестидесятилетие Жванецкого. И, между прочим, сделал об этом пару, по-моему, неплохих передач. Но он мне этого «Сыктывкара» простить до сих пор не может.

Повод

Осознав, что судьба и начальство столь ко мне суровы, я стал думать, как бы их обхитрить. Нужно было придумать такой повод, чтобы он оказался достаточным, а моя командировка признана необходимой.

Стейнбек

Тут я и вспомнил про Стейнбека. Про его командировку в Россию в 1947 году. Тогда он приехал в Москву вместе с веселым молодым человеком, замечательным фотографом Робертом Капой, приехал, чтобы сделать для «Геральд Трибюн» очерк о том, как живут в России. Они решили так:

Это будет простой честный репортаж: без комментариев, без выводов о том, что мы недостаточно хорошо знаем, и без раздражения на бюрократические препоны. Мы знали, что будет много такого, чего нам не понять, что нам не понравится, и что будет много неудобств. Так происходит всегда в любой чужой стране. Но мы решили, что если и будем что-нибудь критиковать, то лишь после того, как сами это увидим, а не до того.

1947

В 1947-м Стейнбеку было 45. В Америке его имя уже более десятилетия числилось в списках авторов бестселлеров, а роман «Гроздья гнева» принес ему всемирную славу. Его знали даже в СССР, где он впервые побывал в канун приснопамятного 1937-го. Величия надвигающейся советской исторической драмы этого года тогда он, кажется, не ощутил. Россия тогда была для него лишь одним из этапов путешествия по Европе: Великобритания, Ирландия, Швеция и... СССР.

Вот что рассказывает о первой поездке Стейнбека в СССР профессор Мидлберри-Колледжа Патрик Полинни, с которым по моей просьбе беседовала в США Марина Ефимова:

Это было время великой депрессии в Америке. И Стейнбек был сосредоточен на материальной стороне жизни в России, на вещах первой необходимости. Я не уверен, что Стейнбек в это время знал о сталинских показательных судах. Хотя, вообще говоря, о чем-то он должен был догадываться. (Стейнбек был интеллектуалом, у него был огромный круг общения...) Однако, очевидно, что ничего конкретно он не знал. Только, может быть, подсознательно чувствовал. И общая атмосфера безусловна окрасила его впечатления от страны. Жизнь в России показалась ему страшно примитивной. И его впечатления были негативными

Во время войны он наверное не раз вспоминал об этом своем кратком визите в Советский Союз. А через 2 года после ее завершения, весной 47-го, жизнь развернулась так, что Россия из объекта воспоминаний стала темой каждодневных раздумий писателя.

Вызов времени

Дело в том, что началась холодная война. И Россия, о которой еще вчера писали в Штатах, как о верном и наиболее пострадавшем в войне союзнике, разом превратилась на страницах американских газет (и если бы только там!) в главного противника. Ощущая себя, по его собственным словам, «честным свободомыслящим человеком», Стейнбек не мог не подметить этой трансформации. Тема России стала для него в этот момент творческим вызовом. Как писать о ней? Не ЧТО, а КАК писать о России — именно это прежде всего обдумывал писатель весной 47-го. Позже он вспоминал:

Мы были подавлены не столько последними международными событиями, сколько тем, как они подаются. [...] Некто сидящий за письменным столом где-нибудь в Вашингтоне или Нью-Йорке читает телеграммы, подгоняет их под свои взгляды и ставит под ними свою подпись. То, что мы привычно принимаем за новости, — это всего лишь мнение одного из полудюжины редакторов, истолковавших их на свой лад.

Роберт Капа, с которым Стейнбек за несколькими дозами коктейля «Суисесс» в баре отеля «Бедфорд» на 40-й улице Восточной стороны Нью-Йорка обсудил однажды эту проблему, оказался абсолютно согласен с писателем. Стейнбек резюмировал:

Ежедневно в газетах появляются тысячи слов о России. О чем думает Сталин, что планирует русский генштаб, где дислоцированы русские войска, как идут эксперименты с атомной бомбой и управляемыми ракетами, и все это пишут люди, которые в России не были, а их источники информации далеко не безупречны.

Выбор темы

От того, как не надо писать, перешли к проблеме, О ЧЕМ надо писать:

...нам вдруг пришло в голову, что в России есть много такого, о чем вообще не пишут, и именно это интересовало нас больше всего. Что там люди носят? Что у них на ужин? Бывают ли там вечеринки? Что они едят? Как русские любят, как умирают? О чем они говорят? Танцуют поют, играют ли они? Ходят ли их дети в школу?

Нам показалось, что было бы неплохо выяснить это и написать обо всем этом.

Русская политика не менее важна, чем наша, но ведь есть и другая не менее обширная область их жизни, как есть она и у нас. Ведь существует же у русского народа частная жизнь, но о ней нигде не прочтешь — об этом никто не пишет и не фиксирует ее на фотопленке.

Надо ехать

Короче говоря, и Стейнбек, и Капа оба решили — надо ехать! И через несколько месяцев «Геральд трибюн», как я уже говорил, отправила их в Россию.

Низы могут!

Своевременно вспомнив эту историю, описанную Стейнбеком в его «Русском дневнике», я решил, что полувековой юбилей стейнбековского визита и есть тот необходимый и достаточный повод просить о командировке по его маршруту 47 года и предложил сделать серию радиопередач на эту тему.

С тех пор прошло 2 года, и я, наконец, поехал...

Проблемы

Но обосновать перед начальством придуманную тобой тему (об этом не буду сейчас) и выбить командировку по следу Стейнбекову, это — только полдела (хотя для меня — победа великая) . Другая, как выражается один мой знакомый депутат российской Госдумы, большая половина дела — написать об этом. Сразу возникло несколько проблем, которые я до отъезда в Россию благоразумно скрывал.

Поиск пути

Задача рассказать про «частную жизнь русского народа» (именно так формулировал Стейнбек свои цели) мне не подходит. Во-первых, непомерна, во-вторых, бессмысленна. Стейнбек рассказывал об этом американцам, многие из которых действительно не знали тогда, «бывают ли [у русских] вечеринки, и что они едят»; сегодня интересующиеся Россией американцы знают о ней куда больше. Но мои слушатели — в России. Мне рассказывать им про их «частную жизнь» было бы глупо.

А вот они мне рассказать про нее могут.

Иноземная этнография

И тут я, в сравнении со Стейнбеком, пожалуй, в более выгодном положении. При всем его уме, таланте, замечательной писательской наблюдательности не знавший языка, истории и традиций страны, в которую он приехал, Стейнбек многого не увидел в ней, а многое из того, что увидел, не мог понять. (Он сам знал это, и потому от описания многих сторон советской действительности сознательно отказался; избрал бытовую повседневность и честный принцип — пишу, что вижу.) Но вследствие всего этого «Русский дневник» при множестве несомненных для меня достоинств этого бесхитростного сочинения великого американца — вещь все же невеликая — из жанра этнографической журналистики (или писательской этнографии — уж, не знаю, как лучше определить).

Свой?

Направляясь через полвека в Россию в схожем со стейнбековским статусе иностранца, я все же не ощущал себя заезжим чужаком. И меня так в большинстве случаев не воспринимали. Мы были свои, говорили на одном языке, вспоминали о нашем общем прошлом, спорили о настоящем и не соглашались в прогнозах на будущее. Но моим собеседникам, кроме разве некоторыхофициальных лиц, нечего было от меня скрывать. Иногда они по долгу службыизлагали мне официальную позицию, не всегда совпадающую с их личными взглядами и оценками, но и в этом случае часто не скрывали этого расхождения.

(Доказывая мне свою правдивость, один из казенных людей Украины, живописавший до этого прелести сегодняшних порядков в сравнении с 1947 годом и безотносительно к нему, сказал: «Так уж жизнь устроена: его [Стейнбека], наверное, надо было тогда обманывать, а вас зачем? Вы же и сами все знаете, вы — из нас, вас не обманешь...»)

Изменения отношений

Дело тут не только в том, что Стейнбек был чужаком, а я, — вроде как, свой. За прошедшие полвека, точнее за последние 10 −15 в тех местах, где он (а теперь и я) побывали, отношение к иностранцам (а я, повторяю, родившись и прожив в этой стране две трети своей жизни, приехал в нее по следу Стейнбека иностранцем), это отношение сильно изменилось.

Demo

По словам Стейнбека, в 47-м американцы (да и, добавлю от себя, вообще иностранцы; исключение тут — прогрессивные граждане складывавшегося тогда социалистического лагеря) изображались советской пропагандой «с хвостами и рогами». Было еще одно исключение — прогрессивные буржуазные деятели. В эту категорию (по части культуры) после «Гроздьев гнева» попал и Стейнбек. (В 47-м он был уже другим, чем тогда, когда писал «Гроздья гнева», — об этом я еще расскажу,-но его былую «прогрессивность» попытались гальванизировать.) При визитах прогрессивных в Советский Союз заведено было демонстрировать им преимущества социализма и советского образа жизни. Вот Стейнбеку и была прокручена эта demo version, которую он, несмотря на свою проницательность порой принимал за настоящую повседневность.

Потёмкинская деревня

Когда в 1990-м (через 42 года после американского издания) в СССР вышел наконец перевод «РУССКОГО ДНЕВНИКА» автор предисловия к этому изданию Леонид Жуховицкий написал:

Если считать Русский дневник рассказом о стране, в нем много неточного, но ведь это скорее рассказ о том, как выглядела «потемкинская деревня», выстроенная для либеральных зарубежных визитеров и в течение десятилетий функционировавшая достаточно успешно.

Когда я через 50 лет после Стейнбека направился по его «русскому» маршруту, потемкинское сооружение уже рухнуло. Но хранители его традиций из числа официальных лиц остались. (Вы услышите их.)

Однако даже их почему-то ужасно раздражали «неточности», о которых написал Жуховицкий.- Все наперебой старались если уж не «исправить», то дополнить Стейнбека, его рассказ о советском 47-м годе. Мне это показалось занимательным, и я решил включить эти сюжеты в свою серию радиопередач.

«Свобода»

Все знают: теперь отношение к иностранцам в бывшем Советском Союзе изменилось. Ко мне (как это ни глупо звучит) — особенно. Но это не оттого, что я какой-то особый, а просто потому что работаю на Радио Свобода, и иногда меня даже можно слышать.

Копии: Папе римскому...

Эти изменения я подметил давно. Еще до ГКЧП. Но уже после того как Иван Кузьмич Полозков стал главным российским партвождем. (Видите как давно: сейчас уже не всякий в России может припомнить, когда это было, а некоторые не помнят даже, кто такой Полозков...)

В прошлом году я сдал в архив Бременского университета кучу писем слушателей, писем, полученных мною еще в Мюнхене. Среди них несколько — с однотипным набором адресатов: Ельцину и... мне. Копии: Папе Римскому, Президенту Соединенных Штатов и еще, кажется, Генеральному секретарю ООН. Содержания, к стыду своему, сейчас не помню; это были обычные для радио жалобы — неправильно высчитали трудовой стаж, занизили пенсию; не считаются с особым положением инвалида, не ставят телефон; а соседке (она в торге работает) поставили... Ну, что-то в этом роде.

СОБЕС

— Это конец! — сказал один мой приятель, которому я рассказал тогда про эти письма. — Не тебе, — ты еще помучаешься (тут он как в воду глядел). Партии конец. Раньше такие письма писали только в Кремль и ЦК, а копии — в «Правду», и собес. А теперь — ты им вместо ЦК, а Запад вместо собеса будет.

Насчет партии и собеса он, по-моему, преувеличил. Однако действительно, примерно с тех пор на иностранца, приезжающего в Россию по делу смотрят уже не как на идеологического диверсанта, а примерно как раньше на чиновника собеса: он, возможно, и гад, но из него может проистечь и польза, и помощь; а потому будем взаимно вежливы

ЦК

А слова про ЦК я вспомнил, когда по стейнбековскому маршруту приехал в Волгоград. Кто-то из пришедших на встречу со мной ветеранов войны, труда и партии стал вдруг обличать городское и областное руководство (а оно с конца 80-х персонально изменилось мало) в предательстве коммунистической идеи и требовать, чтобы я их заклеймил и приструнил. (Но об этом — в следующих передачах.)

Подход

А тогда я решил: пусть те, с кем я встречаюсь, говорят сами, сами отвечают на те вопросы, которые когда-то задавал в Советским Союзе Стейнбек.

А слушатели — сами сравнивают то, что было тогда, и сейчас. И сами оценивают произошедшие за полвека изменения.

Старая профессия

А еще,- подумал я,- пусть я не писатель. Но зато некогда много и профессионально работал в архивах. А именно там и должен сохраниться другой русский дневник Стейнбека. Не тот, что он опубликовал в 48-м. А тот, что вовсе для публикации не предназначался. Тот (вернее — те), которые вели во время стейнбековской поездки внимательные и бдительные специально отобранные и подготовленные к этой литературоведческой миссии советские люди. Я решил, что этот рассказ о Стейнбеке (и о рассказчиках тоже) может быть интересен и сегодня. И шансов найти этот, другой дневник Стейнбека у меня — бывшего архивиста — больше, чем у иных писателей и даже литературоведов.

Виза

Итак, решив ехать в СССР, Стейнбек и Капа запросили въездные визы и, как им казалось, скоро и без хлопот получили их.

В должное время наш запрос о визах ушел в Москву, и довольно скоро моя виза была уже готова.

Но не все было так просто. Как только в Советском Союзе стало известно о намерении Стейнбека, в соответствующих компетентных органах началась кропотливая подготовительная работа. Чтобы понять, чем чревата планируемая американским писателем поездка в СССР и какие выгоды из нее можно извлечь, нужно было выяснить политическое лицо Стейнбека. По линии МИДа были даны соответствующие поручения зарубежным сотрудникам.

Краткая характеристика

28 июня 47 года вице-консул СССР в Лос-Анджелесе Туманцев отправил в отдел США советского МИДа и в ВОКС отпечатанную в трех экземплярах (третий остался в заведенном им на Стейнбека деле) секретную депешу, содержащую, в частности, краткую характеристику на знаменитого писателя.

Недавно в мемуарах бывшего советского посла во Франции я прочел, как за рубежом изготовлялись подобные характеристики: дипломаты, которым поручалось их составление, наспех переписывали данные из биографических справочников и энциклопедических словарей, что удавалось, накапывали в быстро листаемых газетах, а затем весь этот довольно скудный и безликий улов переносили в шифртелеграммы и как секретную информацию передавали в Москву.

Созданная Туманцевым характеристика отчасти (лишь отчасти!) была изготовлена по этому рецепту.

СТАЙНБЕК, Джон родился в г. Салинас, штата Калифорния, США 27 февраля 1902 года. Среднюю школу окончил в гор. Салинасе. В 1919 году поступил в Станфордский университет (Калифорния). Первым крупным произведением была «Чашка золота», изданная в 1929 году. Широкую известность получил после издания романа «Гроздья гнева», в 1939 году.

Мнение прогрессивных

Но неслучайно на Стейнбека, подававшего заявление о визе и получавшего ее в Нью-Йорке, секретная характеристика создавалась в Лос-Анджелесе. Там у советских товарищей имелись доверительные друзья из числа «прогрессивных писателей Голливуда», которые могли рассказать о Стейнбеке такое, чего не прочтешь в биографическом словаре. И советский вице-консул использовал в своей характеристике и эту информацию.

Прогрессивные писатели Голливуда относят его к той группе писателей, которые написав в 30-х годах ряд хороших, полных социального значения книг, отказались от изображения в своих книгах серьезных социально-экономических проблем США. Роман «Гроздья гнева», создавший Стайнбеку репутацию прогрессивного писателя, является продуктом кризиса и развившегося в связи с ним движения среди многих писателей США за освоение марксизма. Стайнбек был среди тех, кто считал марксизм модой и старались следовать этой моде. После романа «Луна зашла» — 1942 год (о борьбе народа одной оккупированной страны против фашистских захватчиков), Стайнбек написал романы «Кэнери Роу» и «Уэйуард Бас», в которых отсутствует какая либо социальная идея.

По тогдашним советским понятиям приговор Туманцева и «прогрессивных писателей Голливуда» был строг, но справедлив:

Стайнбек никогда не принимал активного участия в работе прогрессивных организаций, а сейчас старается вообще держаться от них в стороне. Он из числа тех, кто несколько лет тому назад считались либералами, а сейчас «не понимают» внешней политики СССР, «разочаровались» в СССР и готовы обвинить СССР в нежелании сотрудничать с Объединенными Нациями, в частности, в нежелании согласиться с планом Барука, который они считают идеальным.

ВОКС

Здесь надобно, наверное, разъяснить, почему советский дипломатический представитель в Лос-Анджелесе адресовал свою секретную депешу не только в родной МИД, но и в ВОКС — Всесоюзное общество культурных связей с зарубежными странами.

В советских энциклопедиях можно прочесть, что задачей этой возникшей в 1925 году общественной организации было прежде всего «ознакомление общественности СССР с достижениями культуры зарубежных стран». Но даже краткое мое знакомство с документами ВОКСа убеждает меня в том, что главная его задача состояла в другом: в пропаганде и популяризации Советского Союза за рубежом, в налаживании там всевозможного рода связей с людьми, которые так или иначе СССР могли быть полезны. Таких потенциально полезных (а среди них немало славных писательских имен — и Ромен Роллан, и Лион Фейхтвангер, и Мартин Андерсен-Нексе) ВОКС и приглашал в Советский Союз.

«Американские планы»

Как и всякое советское учреждение, ВОКС работал по плану. В плане Американского отдела этой организации на 1947 год значились две главные задачи:

1. Вести активную наступательную пропаганду против идеологии американских реакционных кругов, разоблачать поджигателей войны, разоблачать антисоветских клеветников.
2. Всемерно содействовать укреплению и росту прогрессивных демократических сил в США.

Эта формулировка главных задач Американского Отдела основывалась на советском понимании политической обстановки в Соединенных Штатах 1947 года. В объяснительной записке к плану начальник отдела — многократно иронически помянутый в Русском дневнике Стейнбека Иван Хмарский писал:

Особенностью этой обстановки является усиление в США реакции и антисоветской пропаганды, выразившихся в распространении империалистических, расистских и милитаристских идей, в клевете на советский народ и его культуру, в ограничении демократических прав народа, в преследовании прогрессивных деятелей и многих других признаках. Вместе с тем возрастает активность широких масс американского народа и передовых кругов интеллигенции, равно как и усиливается интерес к Советскому Союзу.

Стейнбек, как явствовало из присланной из Лос-Анджелеса секретной характеристики, к передовой интеллигенции не относился. Однако интерес к Советскому Союзу проявил. Писателем он был хоть и не прогрессивным, зато известным. Конечно, был риск: мог написать всякое... Но если с ним соответствующим образом поработать, то есть показать «преимущества социалистической системы над капиталистической системой в США и, в частности, — преимущество советской демократии как демократии высшего типа», разоблачить «утверждения американских реакционных кругов о преимуществе американской культуры над советской», показать «борьбу Советского Союза за прочный, демократический мир и безопасность, вопреки утверждениям американских реакционеров о якобы империалистических устремлениях СССР», разоблачить «атомную политику» и «долларовую демократию» реакционных кругов США по отношению к малым странам", [...]разоблачить «лживую реакционную выдумку, имеющую хождение в США, о «Железном занавесе», и, наконец, пропагандировать, ему «идейность Советского искусства», то, согласитесь, можно было и надеяться, что в том, что напишет Стейнбек, (а его прочтут многие!), прозвучит и услышанная им «наступательная пропаганда против идеологии американских реакционных кругов», и разоблачения «поджигателей войны», а также «антисоветских клеветников».

Я прошу прощения за это затянувшееся цитирование. Но теперь, думаю, что понятно работать со Стейнбеком должен был именно ВОКС. А Союз Писателей, главные задачи которого были совершенно иными, мог быть лишь помощником в этой работе.

«Молчаливая борьба»

Всего этого Стейнбек конечно не знал. Даже уже приехав в Советский Союз, он некоторое время полагал, что остается этаким бесхозным гостем. Хотя от иностранцев, живущих в Москве узнал, что это невозможно.

В настоящее время в Советский Союз можно приехать только в качестве гостя какой-то организации или для выполнения какой-то определенной работы. Мы не были уверены, занимается нами Союз писателей или же ВОКС, и не были уверены, что они сами это знают. По всей вероятности обе организации стремились свалить эту сомнительную честь друг на друга. «ВОКС,- заключил Стейнбек,- проиграл и получил нас».

Документы свидетельствуют, что не было никакой «молчаливой борьбы» обеих упомянутых писателем-путешественником организаций за право быть радушным хозяином, попечителем и бдительным надсмотрщиком Стейнбека. Он по определению был клиентом ВОКСа. А ССП только выполнял воксовские поручения.

Подготовка

Еще когда Стейнбек ждал свою советскую визу, а затем томился два месяца в больнице (летом 47-го он сломал ногу), еще когда Капа только паковал свои «Контаксы» и «Роллейфлексы», которыми снимал на войне, и многочисленные пленки к ним, еще когда они оба — писатель и фотограф — в Бетфорд-баре обмывали полученные разрешения на въезд в СССР, в ВОКСе вовсю уже шла подготовка к их приему.

Справка ССП

Полученная из Лос-Анджелеса краткая характеристика была аккуратно подшита к секретному делу и занесена в секретную картотеку спецотдела. Но для работысо Стейнбеком сведений оказалось недостаточно. И тогда ВОКС запросил у Союза писателей дополнительную информацию. Помимо биографических сведений и библиографии она содержала развернутую идеологическую оценку творчества известного американца. Ну, например:

Диктор:После успеха «Гроздьев гнева» привлек внимание критики и читателей США более ранний роман Стейнбека «О мышах и людях» /1937 г./ В нем на первый план выступает патологический момент, присущий всему творчеству Стейнбека. [...]

В 1945 г. вышел небольшой роман Стейнбека "Консервный ряд«[...]. В этой последней книге Стейнбек, как отмечает американская критика, «уже не интересуется судьбой» своего народа, как то было в «Гроздьях гнева». Писатель превозносит пассивное отношение к жизни, философия его героев — брать жизнь такой, как она есть, и максимально извлекать из нее простые радости, вместо того, чтобы наподобие рядовых американцев, заниматься погоней за богатством и комфортом. Наряду с этим в «консервном ряду», как всегда в книгах Стейнбека, имеется некоторая болезненность, тяготение к патологии.

Кроме того дотошные референты писательского союза сообщили некоторые важные, по их мнению, для работы со Стейнбеком сведения. Например:

Во время войны Стейнбек, по поручению военного министерства, написал брошюру в помощь подготовки кадров авиации «Сбросить бомбу».

Или:

В интервью, данном Стейнбеком левой французской журналистке Андре Виоллис /1946 г./ писатель сказал, что на деньги, следуемые ему за издание «Гроздьев гнева» в СССР он собирается оборудовать лабораторию для изучения жизни моря и подарить ее СССР.

Джессика Смит

Как я уже отметил, прогрессивные соотечественники были к Стейнбеку куда строже, нежели их советские товарищи. В воксовском 47-го года досье на Стейнбека с информацией о нем, полученной из ССП соседствует справка, составленная редактором журнала «Совьет Раша Тудей» Джессикой Смит:

Джон Стейнбек со времени «Гроздья гнева» проделал большой путь назад. Превратился в разложившегося и циничного человека. В своей последней книге «Кеннери Роу» обнаружил свои индивидуалистические, анархистские, антиинтеллектуальные взгляды. Его тенденция — снизить людей до уровня рефлексов: он одобряет людей с чисто животными инстинктами, как бродяга, желания которого сводятся только к тому, чтобы посидеть на солнышке, пойти за первой встречной женщиной, выпить и т. д.

Стейнбек против капитализма, потому что он слишком организован, и против социализма по той же причине.

Его военные корреспонденции были довольно бессодержательными. Он всегда уклонялся занимать какую-либо положительную позицию в прогрессивном движении. Он не верит во «вступление» в организацию.

В то время, как некоторые люди считают, что его взгляды могут в конечном счете стать фашистскими, другие считают, что он в самом деле ненавидит фашизм, антисемитизм и т. д., хотя фактически он никогда не был склонен бороться с фашизмом любым организованным путем.

«Преждевременно считать совершенно безнадёжным»

Но даже столь идейно бескомпромиссная Джессика Смит вынуждена была признать:

Тем не менее, возможно, было бы преждевременным считать его совершенно безнадежным. Следует иметь в виду, что такая оценка была бы умозрительна — в действительности точно неизвестно, какова его позиция по важнейшим вопросам в настоящее время.

Надо работать!

В общем стало ясно: со Стейнбеком можно и нужно работать. Хотя это и непросто...

Но в Москве были к этому готовы!

Как описывать путешествие

И в «Русском дневнике», и — много позднее — в «Путешествии с Чарли в поисках Америки» Стейнбек подробно объяснил, как следует описывать путешествия. Если коротко, то урок американского писателя сводится к следующему: путешествуя, скажем, по России или Америке, вы описываете не Америку и не Россию, а именно свое путешествие. А потому, как это не противно, должны непременно рассказать и о себе. Следуя этому завету, скажу сейчас пару слов о том, как я готовился к своему путешествию.

Моя подготовка

Поскольку я был твердо убежден, что в России сохранился другой дневник, связанный с путешествием Стейнбека в СССР 1947 года, я в конце апреля написал письмо начальнику Центра общественных связей Федеральной службы безопасности России господину А. Здановичу. Изложив идею создания цикла передач, первую из которых вы сейчас слушаете, я почтительно высказал означенному господину следующее:

Некоторое знание советской действительности позволяет предположить, что [...] визиты американского писателя [в СССР] не были обделены вниманием советских органов безопасности, и надеяться, что документальные следы этого внимания к будущему Нобелевскому лауреату сохранились в архивах Вашей Службы.

В связи с этим я прошу Вас предоставить [...] возможность ознакомиться с архивными материалами ФСБ, связанными с визитами Дж. Стейнбека в СССР и советской реакцией на его поведение и творчество.

Отпечатав это на фирменном бланке, я переправил это письмо в Москву, где попросил моего коллегу Илью Дадашидзе лично передать его в ФСБ. О дальнейшем Илья расскажет сам.

В этой истории мне повезло один единственный раз. Поначалу. Когда позвонив в нынешнем мае в Центр общественных связей ФСБ, я с первой попытки связался с его руководителем Александром Александровичем Здановичем. Его предшественник на этом посту вот так, по телефону, был совершенно недоступен. Во всяком случае, для меня.

— Пришлите нам по факсу запрос, — было сказано мне,- и мы выясним, есть ли в нашем архиве какие-либо материалы о пребывании Джона Стейнбека в 1947 году.

Факс был послан. Прошло дней 20, и я позвонил в Центр общественных связей поинтересоваться, нет ли новостей. Зданович отсутствовал, и дежурный переадресовал меня к сотруднику который был в курсе дела.

— Не так скоро,- сказал тот, в ответ на мой вопрос о документах. — Архив у нас не компьютеризирован, искать приходится по старинке, а это требует времени. Ждите. И вообще, — мой невидимый собеседник помолчал,- едва ли эти документы сохранились.

Я принялся ждать.

Прошло еще 2 месяца.

— Но вот, — сказал мне все тот же голос по телефону,- я же еще в прошлый раз объяснил, что документов по Стейнбеку у нас нет.

— Дайте официальный ответ,- попросил я, — не по телефону, а в письменном виде, чтобы все было, как полагается, честь по чести.

— Хорошо,- легко согласился мой невидимый собеседник,- диктуйте номер вашего факса.

Я продиктовал и три последующих дня настырно допытывался у коллег по московской редакции Радио Свобода, не видел ли кто-нибудь из них факса, который всенепременнейше должен был прийти для меня из ФСБ. Факса никто не видел, он так, увы, и не пришел.

Уже перед тем, как изложить всю эту растянувшуюся почти на полгода историю, я в последний раз попытался связаться с Центром общественных связей ФСБ. Зданович оказался в отпуске, его секретарь не в курсе, а телефон отдела, занимающегося прессой вообще и радиожурналистами в частности, все время показывал занято. Во время очередной попытки дозвониться туда, я даже вклинился в чей-то телефонный разговор и поспешил повесить трубку, чтобы не подумали, упаси Бог, что я подслушиваю госбезопасность.

Другой дневник

Жаль, конечно, что архив ФСБ (как и большинство других российских архивов) не компьютеризирован. Ну, а в то, что там нет бумаг на Стейнбека, поверить, извините, невозможно. Но вот во что я продолжал верить, зная некоторые закономерности советского делопроизводства, так это в то, что искомые бумаги -другой дневник стейнбековского путешествия 1947 года — сохранились не только в бывшем КГБ. И несмотря на обескураживающий ответ Службы безопасности, я надеялся их найти.

Передача вторая

Кульбит

В конце июля 1947 года Стейнбек и Капа летели в Москву из Стокгольма через Хельсинки и Ленинград на старом американском транспотном самолете «С-47», полученном СССР во время войны по ленд-лизу. (Советские модели самолетов из Стокгольма тогда, кажется, не летали.)

50 лет спустя я тоже летел через Ленинград (не Ленинград уже, конечно, а Санкт-Петербург). Из Праги до Питера — на старом советском ТУ, а из Питера в Москву на новеньком «Боинге», принадлежавшем одной из российских авиакомпаний.

Этот кульбит с заменой имени города на исконное и возвращением россиян к использованию американских самолетов, сам по себе, достаточно символичен для того полувека, который отделял мою поездку от стейнбековской. Но символики этой я, признаться, тогда достаточно не продумал, поскольку занят был чтением предисловия к отдельному советскому изданию «Русского дневника». В нем говорилось:

Сложное время

Летом 1947 года в Москву прилетел великий американский писатель, классик ХХ века Джон Стейнбек Время было более чем сложное: всего два года назад окончилась жесточайшая мировая война, началась война холодная. Слишком многое в мире было неясно...

Господи, — думал я,- ну а когда ясно бывает? Когда у этой страны было (и будет ли) простое время? Вот полвека прошло, а что? Проще стало? В 90-м, когда эта книжка вышла, наконец, по-русски тоже, ведь: только что закончилась одна война — афганская, но до следующей — чеченской было уже в общем-то недалеко. Но перед ней предстояло еще пережить и путч 91-го, и распад Советского Союза, и обвальный шаг к свободному рынку, и расстрел Белого дома и многое, очень многое еще...

Но тогда, когда Леонид Жуховицкий писал свое доброе предисловие к русскому изданию РУССКОГО ДНЕВНИКА, ему, как и Стейнбеку в 47-м, как и нам всем и в 90-м, и сейчас «многое было неясно»

Английский как средство общения

Первый советский человек, который в 47 году встретился Стейнбеку в СССР — вежливый таможенник — знал единственное английское слово -«йес».

И таможенники, и пограничники, которые встретили в Питере меня, по-английски могли изъясниться куда более свободно. Впрочем, нам это не понадобилось.

А в Москве самолет встречала вообще «англоязычная» толпа деловитых, мрачноватого вида людей. На все лады они спрашивали: «Такси, мистер?», Ексченч?«, «Ду ю ниид рашен мани?» Московский аэропорт, неприветливо встретивший в 47-м не знавшего русского Стейнбека, похоже, вполне овладел английским.

Шел дождь. Мы вышли из самолета и собрали багаж под дождем: сильное чувство одиночества вдруг охватило нас. Никто нас не встречал. Ни одного знакомого лица. У нас не было русских денег. Мы не знали, куда ехать.

Я знал, куда ехать. Со встретившим меня нашим шофером Володей мы немедля покатили в Старопименовский, в московское бюро «Свободы».

Виски

Ну, а Стейнбек в 47-м из аэропорта направился в «Метрополь».

Гостиница «Метрополь» была действительно превосходной, с мраморными лестницами, красными коврами и большим позолоченным лифтом, который иногда работал. А за стойкой находилась женщина, которая говорила по-английски. Мы спросили, есть ли для нас номера, она ответила, что никогда про нас не слышала.

Тогда случилась досадная накладка: уехавший на пушной аукцион в Ленинград глава московского бюро «Геральд Трибюн» Джозеф Ньюмен забыл заказать для Стейнбека и Капы гостиничный номер.

Мы решили поселиться в номере Джо Ньюмена и таким образом наказать его. Мы пользовались его полотенцами, мылом и туалетной бумагой. Мы пили его виски. [...] Порядочный человек не пьет чужого виски.

Директор московского бюро «Свободы» Савик Шустер на мое счастье никуда не уехал; казенная квартира была для меня готова.

Ну, а виски, я предусмотрительно закупил еще в Праге.

Гостиницы

А «Метрополь» я тоже посетил. Даже дважды. Не мог не посетить. Ведь для Стейнбека гостиницы — «Метрополь», а затем и «Савой», куда он позднее на легальных уже основаниях переселился, были той исходной точкой, с которой начиналось его знакомство с Москвой 47-го года. Там накапливались его первые впечатления о русской повседневности, там говорили на понятном ему языке, там возникали его первые московские контакты... Неслучайно в «Русском дневнике» так много места отведено описанию гостиничных номеров (даже ванные комнаты и туалеты подробно описаны!), гостиничных ресторанов и гостиничных знакомств и разговоров.

Исторический контекст

Конечно, поселившись в отеле, поблекшая великолепие интерьеров которого могло, по мнению советского историка архитектуры, соперничать с художественным музеем, Стейнбек не имел возможности оценить места дома, в котором временно жил, в контексте российской да и мировой истории.

Он не знал, к примеру, что спроектировавший всю эту роскошь русский англичанин, родившийся под Одессой Уильям Уолкот (в России его звали Вильям Францевич Валькот) всего лишь несколько лет назад (в 1943-м) умер в Лондоне совершенно разорившимся — его имущество, дом, мастерская — все погибло при бомбардировке британской столицы немцами.

Не знал он и того, что инициатор сооружения «Метрополя» Савва Морозов в ходе строительства гостиницы оказался по обвинению в растрате в Таганской тюрьме, но судом присяжных, в котором его защищал знаменитый Плевако, был оправдан. Стейнбек вообще не знал ни про Уолкота, ни про Морозова, ни про Плевако.

Имена его предшественников — знаменитых гостей «Метрополя» — Льва Толстого, Федора Шаляпина, Бернарда Шоу были ему, разумеется, известны, но совершенно не связывались в его восприятии с отелем, в котором он поселился.

Тени предшественников

«Метрополь» для Стейнбека был просто местом, где селили иностранцев. Местом в самом сердце города и страны, чью жизнь он пытался понять (до символа советской власти — Кремля — рукой подать, до вселяющей страх Лубянки — тоже).

Но он не знал, что «Метрополь, переименованный в 18-м году во 2-й Дом Советов, сам был обиталищем этой власти: здесь после переезда советского правительства в Москву располагались и аппарат ЦК РКП/б/, и Народный комиссариат иностранных дел, и ВЦИК. Стены коридоров, по которым Стейнбек добирался до номера Джо Ньюмена хранили память и о заседавшем здесь в 18-м году Ленине, и о Сталине, вместе с «любимчиком партии» Бухариным участвовавшим здесь в сочинении первой конституции РСФСР, и о проживавшем в «Метрополе» законодателе кожаной комиссарской моды Свердлове. Тогда, в первые московские годы советской власти, многие из столпов ее избрали «Метрополь» в качестве своего московского жилища. И многим из них впоследствии метропольская роскошь была заменена спартанской простотой расстрельных камер (тот же Бухарин, Антонов-Овсеенко, Карахан, Стеклов, партийный историк Лукин).

Когда в конце 20-х часть номеров от первой очереди именитых большевистских жильцов разгрузилась, решено было восстановить гостиницу. И опять громкие имена, но уже из другого ряда. В 27-м, к примеру, — Сергей Прокофьев, в 1937-м — вернувшийся на родину престарелый Куприн...

Но Стейнбека эти исторические ассоциации не отягощали.

Метрополь

В «Метрополе», реконструированном в 91-м году и включенном в мировую гостиничную сеть «Интерконтиненталь», меня встречали двое — Ирина, молодая дама (она ведает маркетингом и, если ей позвонить, всегда отвечает по-английски), а также ее 26-летний подчиненный Роман, ответственный за паблик релейшенз отеля.

Мне с гордостью были показаны и реставрированные интерьеры коридоров, холлов и залов, врубелевские панно и отдельные номера — от простенького, в каком мог жить Стейнбек (с виду примерно то же, что и в других «интерконтиненталях», только несколько дороже) до президентского суита, где останавливаются главы правительств и «звезды», вроде Майкла Джексона. Показали мне даже настольную лампу, которую Майкл Джексон пытался у отеля приобрести (довольно безобразное золоченое сооружение в виде сосны, украшенное здоровенным металлическим медведем, который пытается на эту конструкцию взобраться). Джексон предлагал немыслимые деньги.

— Надо было толкнуть,- сказал я, не одобрив вкус всемирно известного актера.

— Нельзя, — ответствовали мне,- лампы и вазы — принадлежат не отелю, а Госхрану. Они — выдающиеся произведения искусства. Почти на каждом укреплен специальный датчик — против кражи.

— Ну, а кто сейчас живет живет в «Метрополе»? — спросил я Ирину

— В основном живут бизнесмены. Большая часть из них это — иностранные бизнесмены. Бывают у нас туристы. Как правило в летний период. В принципе, в гостинице может жить любой человек. Кто захочет. Ограничений нет. Если до 1991 года, когда открылась гостиница, были проблемы с размещением, то теперь в гостиницу может приехать любой человек, независимо даже от того, есть у него московская прописка или нет.

— А почем это удовольствие?

— Все зависит от категории номера. Если это одноместный или стандартный номер, это может быть от 310$ до 350-ти. Если это люкс, то может быть и 850, и 1800 $.

— Ну, и как много у вас посетителей из России?

— Из России от общего числа наших гостей примерно 8%. Это посетители России, из России и из стран СНГ.

Ирина говорит, что гости из СНГ — это, в основном, банкиры и руководители крупных предприятий (нефтегазового комплекса, к примеру).

— Есть ли сейчас среди гостей какие-нибудь известные иностранцы?

— В настоящий момент нет никого, к сожалению. Но мы готовимся к приезду Монсеррат Кабалье. Очень часто живут те «звезды», которые приезжают. Это и Майкл Джексон, и Элтон Джон. (Монсеррат Кабалье уже останавливалась у нас.) И Шварценеггер, и Сталоне — это те люди, которые у нас жили. Помимо этого живут крупные политики — президенты стран, премьер-министры, министры — вместе с делегациями.

— Новая история вашей гостиницы, как и новый этап истории России начинается с 91-го года; прошло уже 6 лет. Если сравнивать 91-й и 97-й, о каких переменах вы можете сказать?

— То, что касается общей жизни в стране, 1991 год — это было только начало. Мы еще не знали, куда мы идем и что мы получим в результате. Сейчас мы немножко продвинулись, конечно. Из того, что мы получили, может быть, не все нас устраивает и не все так, как хотелось бы. Но я прекрасно понимаю, что за 6 лет нельзя в корне изменить то, что что прививалось, на чем воспитывалось не одно поколение. Для того, чтобы произошли серьезные изменения в этой стране, нужно, наверное, чтобы изменился менталитет людей.

А про гостиницу мне трудно говорить, что было в 1991 году, это было только начало. (Я пришла в гостиницу в 1993 году.) Я бы сказала, что те люди, которые сейчас работают здесь, в 91-м они только начинали; они сейчас изменились — если в 91-м им приходилось очень много учиться (и мен приходилось многому учиться в 93-м), то сегодня они могут сами очень многому учить и других. И изменилось, скажем так, отношение к работе и отношение к жизни.

С Ириной мы беседовали дважды. И оба раза в наших беседах тема «Метрополя» (производственный, так сказать, сюжет) постоянно переплеталась с темой куда более широкой, с разговором о нынешней российской жизни вообще

— Вы знаете, — Ирина на мгновение задумывается,- я бы сказала, что я рада, что застала тот процесс, который начался в этой стране. Я понимаю, конечно, что не многим людям сейчас, может быть, живется хорошо, это сложно достаточно, но мне жалко, что это произошло так поздно. Я бы хотела, чтобы это было лет на 10 раньше — чтобы произошло то же самое. Потому что у человека появилась, скажем так, определенная степень свободы и определенные возможности. Если человек что-то хочет в этой жизни, то он может реализовать тот потенциал, который в нем заложен, мне так кажется.

Жизнь в России, — говорю я Ирине, — постоянно, как мне рассказывают здесь, дорожает. Ну как номера в вашем «Метрополе». Скажите, как это сказывается на вашей повседневной жизни?

— Подорожание номеров не сказывается на моей жизни никак. В разработке цен я принимаю некоторое участие. И что касается цен в нашей гостинице, они соответствуют сегодня общемировым или общеевропейским ценам на гостиницы аналогичной категории.

Что касается подорожания жизни в Москве, я понимаю, что процесс, наверное, для многих семей очень болезненный. Я не хочу говорить о политике (я в этом почти ничего не понимаю). Но наверное, это может быть остановлено, когда страна начнет что-то производить, когда будет не только хороший потребительский рынок, но и рынок, который сможет обеспечить данное потребление. А пока, на сегодняшний день, я вижу, что большая часть товаров ввозится из-за границы.

Присутствующий при этом разговоре Роман работает в гостинице с 92-го, почти с начала ее новой после реставрации жизни. Зарабатывает, как сам считает прилично «на жизнь хватает». На мой вопрос, что изменилось с тех пор, как он начал свою работу в «Метрополе», подумав отвечает:

— Вы знаете, цены немного возросли. Это связано с тем, что, в принципе, уровень жизни в России, (а в Москве, как нигде в России), дорожает. Но с другой стороны, если говорить о ценах «Метрополя», то они соответствуют тому уровню обслуживания, который «Метрополь» своим гостям предлагает. На самом деле, как говорила Ирина, эти цены соответствуют уровню цен в такого качества гостиницах во всем мире. Ведь «Метрополь», скажу без ложной скромности, шикарная гостиница, таких не так много не только в Москве, но и в мире

И снова наш разговор возвращается к 47-му году, когда в «Метрополе» останавливался Стейнбек. Юный специалист по общественным связям знает о тех временах только по рассказам своих старших коллег:

— В 47 году половина гостиницы была занята квартирами старых большевиков, которые выехали из «Метрополя» только в 1954 году. Вторая половина была занята гостями, которые приезжали в Москву из-за рубежа, и насколько я знаю, это были в основном представители иностранных средств массовой информации. Иногда в гостиницу приезжали высокопоставленные гости, которые посещали тогда Москву (я имею в виду тот период с 1921 до 1954 года, когда «Метрополь» был занят большевиками). Сказать, кто здесь был в 1947-м я не могу. Но надо понимать, что «Метрополь» и в то время, как и в начале века, когда он был построен, как и сейчас, это гостиница привилегированная, и, в принципе, не каждый мог позволить себе здесь остановиться.

Говорю Роману:

— Стейнбек приезжал сюда в 47-м, чтобы понять вкус российской повседневной жизни. Иностранцу, даже такому наблюдательному и умному, не зная языка, это трудно, порой непосильно... Но вот вы-то здесь родились и живете, это ваша страна, это ваша жизнь. Что вы думаете о ней?

— Вы знаете, если говорить честно, и говорить лично обо мне, о моих знакомых и о друзьях, то, на самом деле, то, что мы чувствуем сейчас, это, в первую очередь, — уверенность, уверенность в завтрашнем дне. Причем она не зависит от политической ситуации, которая сложится в стране (хотя сейчас, по-моему, довольно стабильная ситуация). Но наша уверенность основана прежде всего на уверенности в себе.

Так получилось, что этот период (1991-96 гг.) совпал с периодом моего становления. У нас была возможность заниматься тем, чем мы хотим, развиваться так, как мы хотим. Когда, скажем, мы поступали в институты, то там начались программы по тому же бизнесу, по финансам по экономике и т. д., которые ориентировали нас уже не на советскую экономику, а на западный стиль работы. То есть у нас была возможность научиться чему-то такому, чему не учили наших родителей.

Я еще вернусь в «Метрополь», и вы еще услышите рассуждения его сотрудников о жизни. Но тогда я, поблагодарив Ирину и Романа, спешно откланялся. — Меня ждал один из героев «Русского дневника» Стейнбека — он же — один из авторов того, другого русского дневника, который мне еще предстояло найти.

Анархизм

Идейно выдержанная Джессика Смит — редактор «Совьет Раша Тудей» — не так уж ошибалась, когда в своей специальной справке писала об анархистских взглядах Стейнбека: он-де «против капитализма, потому что он слишком организован, и против социализма по той же причине.»

Много позднее, в «Путешествии с Чарли в поисках Америки», писатель и сам признался в застарелом собственном анархизме, всегда выражавшемся у него в отношении к чиновничеству.

На основании долгого опыта, я пришел к выводу, что мне люб всякий народ и ненавистно всякое правительство, и нигде мой природный анархизм не дает себя знать с такой силой, как на границах между государствами, когда приходится сталкиваться с добросовестными и расторопными чиновниками...

Русский гамбит

В добавок ко всему советские чиновники в массе своей в 47-м году показались Стейнбеку еще и крайне недобросовестными.

Мы слышали о русской игре, — назовем ее «русский гамбит», — выиграть в которой редко кому удается. Она очень проста. Чиновник из государственного учреждения, с которым вы хотите встретиться, то болен, то его нет на месте, то находится в отпуске. Это может продолжаться годами. А если вы переключитесь на другого человека, то его тоже не окажется в городе, или он попадет в больницу, или уедет в отпуск. [...] И нет способа противостоять этому гамбиту. От него нет никакой защиты, единственный выход — расслабиться.

В августе 47-го, названивая из «Метрополя» в разные советские учреждения, Стейнбек и Капа открыли для себя еще одну особенность работы московских присутственных мест, определенную (но они этого не знали) личным режимом жизни самого Сталина, приноровившегося обдумывать судьбы человечества и отдавать распоряжения на сей счет по ночам.

...много раз звонив по телефону, мы обнаружили еще одну интересную особенность русских ведомств. Никто не появляется на службе до полудня, никто. Учреждения просто закрыты до полудня. Но с двенадцати часов дня учреждение открывается, и люди работают до полуночи. Утренние часы для работы не используют. Может, существуют учреждения, которые не следуют этому принципу, однако те, с которыми нам пришлось сталкиваться за эти два месяца, придерживались такого распорядка дня.

Все это, естественно, любви к советским чиновникам Стейнбеку не добавляло. А стойкая его неприязнь к ним выразилась в разнообразных саркастических описаниях и характеристиках советских должностных лиц, которые содержатся в «Русском дневнике».

Караганов

Единственный, пожалуй, о ком много и хорошо пишет в своем дневнике Стейнбек, — Александр Васильевич Караганов, — заместитель председателя ВОКСа. Ему удалось дозвониться с утра. Он обеспечил им «легальный» номер в «Савое». Он сразу же согласился принять американских визитеров и обсудить их планы. Ведь он (но Стейнбек и Капа этого не знали) давно уже готовился к их приезду, поскольку являлся ответственным за их визит.

Г-н Караганов нас принял в своем кабинете, отделанным до самого верха дубовыми панелями, с потолком из цветного стекла — очень приятном для работы месте. Г-н Караганов, молодой светловолосый осторожный человек, говорил по-английски медленно и точно; он сидел за столом и задавал нам множество вопросов. Разговаривая, он машинально чертил что-то карандашом, один конец которого был красный, а другой синий. [...] Караганов спокойно слушал нас и рисовал галочки.

50 лет спустя Александр Васильевич был нашей встречей, как мне показалось, несколько взволнован. Он принял меня в кабинете своей квартиры на Тверской (там где раньше магазин «Пионер», помните, конечно? — объяснял он по телефону — Только вход со двора. Парадная дверь по советской еще традиции закрыта) Показывая свои фотографии с именитыми писателями и книги с дарственными надписями, рассказал о себе

Он 1915 года рождения. Интеллигент в первом поколении, первым из своей деревни пошел учиться в город. Окончил ИФЛИ — Институт истории, философии, литературы, получил направление в Сталинград преподавателем пединститута. Оттуда — на фронт.

— На фронте я был мало. Карьера моя военная не состоялась. Меня очень быстро ранили. И тяжело. Я должен был по всем законам божеским и человеческим остаться без ноги. И вот то, что меня ранило в ногу и тяжело, это меня спасло.

После пяти месяцев лежания в госпитале Александра Караганова (он тогда еще ходил на костылях) оставили на комсомольской работе на Урале, секретарем горкома в Шадринске. Еще через 5 месяцев он «дорос» до секретаря обкома в Челябинске. А затем его перевели в Москву. В ВОКС, где он и стал заместителем председателя.

Спрашиваю Александра Васильевича:

— Судя по дневнику Стейнбека, у Вас был прекрасный английский. Это где же Вы так выучили?

Караганов усмехается.

— Ну Стейнбек добрый был же мужик.- Он мне льстит! Дело в том, что я, конечно же, знал английский, и это было одним из мотивов, почему меня вызвали в Москву. Я ведь кончил ИФЛИ — литературное отделение западной литературы. И читал западную литературу в Сталинградском пединституте (прежде всего 19 век).

...Мне сообщили, что вот мы должны принять Стейнбека. Откровенно говоря, этот гость был для меня в тумане неожиданностей. И непонятностей: какой он? И сразу же начались эти неожиданности. Постольку, поскольку он был подготовлен к поездке тогдашними вашими коллегами, ну, в тогдашнем духе войны, холодной войны.

В духе холодной войны

Из секретного отчета ВОКСа, направленного заместителю заведующего Отделом Внешней политики ЦК ВКП/б/ Баранову Л. С. и заместителю министра иностранных дел Малику Я. А. 11 ноября 47 года:

Политические взгляды Стейнбека представляют пеструю смесь и путаницу, в которой уживаются некоторые прогрессивные мысли с самыми отсталыми и реакционными.[...]

Стейнбек самого высокого мнения об американской буржуазной демократии. Во многих беседах он пытался «разъяснить» нашим товарищам «достоинства» американской двухпартийной системы, «контроль» избирателей над конгрессменами, зажиточность «среднего» американца, его «свободу» и т. д. [...]

В теоретическом отношении Стейнбек слабо развит и начинен буржуазными предрассудками, что вполне согласуется с его презрением к теории вообще.[...]

Стейнбек считает, что все люди созданы равными, и они тем лучше, чем ближе к естественному состоянию. В современных условиях таким слоем является крестьянство.

Всякие попытки привлечь крестьян к общественным и политическим интересам нарушают этот «идеал» и индивидуализм, являясь пропагандой. Классической страной свободного индивидуализма, по мнению Стейнбека, является Америка. Стейнбек при каждом случае подчеркивает свой американский патриотизм.

Особо выделены были в секретном воксовском отчете в ЦК и МИД высказывания Стейнбека об СССР

Стейнбек демагогически пытался отделить советский народ от советского правительства [...], утверждал, что советское правительство ведет неверную и опасную, по его словам, внешнюю политику, которая чревата серьезными последствиями и «пугает» американский народ. Советская пресса, по мнению Стейнбека, ведет шовинистическую и антиамериканскую пропаганду.

Стейнбек повторял клевету буржуазной пропаганды о том, [что,] якобы, в СССР существует «диктатура одной партии», «советский тоталитаризм» и т. д.

Особенно же часто распространялся Стейнбек на тему о «советской агрессии», причем, совершенно в духе реакционнейшей антисоветской американской пропаганды. Целью советской агрессии, по словам Стейнбека, является самооборона. Точно такую же цель, по словам Стейнбека, будто бы преследовала и фашистская Германия.

Задача ВОКСа, как она формулировалась в цитируемом документе, состояла в том, «чтобы сломить изложенные вздорные измышления Стейнбека». А потому:

...такие высказывания Стейнбека поучали должный отпор со стороны советских людей, с которыми он встречался, а также со стороны работавших с ним постоянно сотрудников ВОКСа. Следствием этого были частые споры и раздражительность Стейнбека

Симпатия

Но в ходе той первой беседы, про которую рассказал мне Александр Васильевич Караганов, Стейнбека ничто не раздражало. Никаких споров «в духе холодной войны» не было. Это подтверждается и найденным мною позднее дневником самого Караганова, и дневником Стейнбека:

Караганов нам очень понравился. Этот человек говорил прямо и без смущения. Позже мы слышали много высокопарных общих слов. Но никогда мы не слышали такого от Караганова. Мы не скрывали, что мы именно те, за кого себя выдаем. У нас было свое мнение, своя, американская точка зрения и, вероятно, с его точки зрения, ряд предубеждений. Но он не проявил ни нелюбви, ни недоверия, наоборот, казалось, что он проникся уважением к нам. За время нашего пребывания в Советском Союзе он здорово помог нам. Мы неоднократно встречались с ним, и его единственная просьба к нам заключалась в следующем:

— Напишите правду, напишите то, что увидите. Не меняйте ничего, напишите так, как оно есть, и мы будем очень рады. Потому что мы не доверяем лести.

Он показался нам честным и хорошим человеком.

Слежка

Я прошу Александра Васильевича Караганова припомнить его первые впечатления о пребывании Стейнбека в Москве 47-го.

— Он ожидал на каждом шагу опасности. И в каждом из нас, видел «агента». И искал уединения: в Сокольнический парк ездил, сам по себе, чтобы там, среди деревьев и кустарников наконец-то отделаться от агентов КГБ. Ну, это было для нас... — Мы смеялись! Это было смешно!

— Ну, тем не менее, — говорю я — конечно же, за ним следили. И даже, думаю, в Сокольническом парке...

— Думаю, что это придумка! — возражает мне Александр Васильевич.- Как могли следить в Сокольническом парке, если он просто сел на метро и поехал туда? И потом пошел... по одиноким аллеям...

И вдруг неожиданно соглашается:

— Конечно следили! Но ведь если бы за всеми следили, то у этих, как мы их называли, наших соседей не было бы достаточного количества кадров., которые следили.

И потом по разговору я понял, что он ждет от нас все каких-то таких вопросов в духе холодной войны. В том духе, как его подготовили сюда. А потом постепенно, постепенно он растаял. Постепенно установились нормальные товарищеские отношения. Мы в чем-то, может быть, даже понравились друг другу. И если вы читали «Русский дневник», то вы знаете, как он хорошо написал обо мне

Из воспоминаний Стейнбека о первой встрече с Карагановым:

— Ваша последняя книга показалась нам несколько циничной, — сказал он.

— Она не цинична, — ответил я. — Я считаю, что писатель обязан как можно точнее описывать время, в которое он живет, и так, как он его понимает. Этим я и занимаюсь.

Это кто же вас так сориентировал, Александр Васильевич? — спросил я у Караганова. (Спрашивая, я еще не знал, что ВОКС к приезду Стейнбека заказал специальный реферат «Заблудившегося автобуса», и в этом сочинении Стейнбека была усмотрена «проповедь пессимизма»

— Ну дело в том, — вспоминает Караганов, — что я читал его книжки, которые в ту пору были доступны. Я потом все прочитал, до единой. А о цинизме... Как он немножко насчет моего языка преувеличил, так и тут, насчет цинизма, тоже преувеличил. Я его не в цинизме обвинял. Вы понимаете, мы, мы тогдашние, советские, привыкли воспринимать американскую литературу больше всего через литературу времен Великой депрессии и после нее. И это была литература, в какой-то степени, революционная, в какой-то степени, оптимистическая, литература, близкая к книжкам о рабочем классе. А тут такой тон, который мне показался пессимистическим. (Вот слово «пессимистический» он переделал в «цинический».)

Из найденного мною позднее секретного дневника Караганова, направленного в ЦК и МИД:

Я сказал, что не имел времени и возможности полностью прочитать последнюю книгу Стейнбека «Своенравный автобус». Но некоторые отрывки из этой книги я прочитал. У меня сложилось впечатление, что общий дух пессимизма американской литературы нашел отражение и в этой книге. Стейнбек заявил: «Это безусловно так. Это связано с тем, что я пишу о людях, об их жизни. Преобладание пессимизма в жизни отражается и в моей книге, которая правдиво воспроизводит то, что есть в жизни.»

Американский пессимизм-47

Необходимо отметить, что тема пессимизма в американском послевоенном обществе живо интересовала не только писателя Стейнбека, но и его советских собеседников, старательно фиксировавших и сообщавших начальству любое его высказывание на сей счет. Ну, к примеру, такое:

Пессимизм существует, однако, не только в литературе, но и во всей американской жизни. Объясняется это тем, что люди неуверены в завтрашнем дне. Они с тревогой ожидают нового кризиса. Кроме того, несмотря на всякие правительственные реформы, связанные с введением и отменой контроля над ценами, цены быстро растут. У многих американцев до последнего времени были сбережения, оставшиеся от военных лет. Сейчас эти сбережения кончились. Положение тяжелое, надежд нет.

Капа добавил: «Это правда, мы выиграли войну, одержали победу, но мы не знаем, что с этой победой делать. Состояние неуверенности и страха за завтрашний день усугубляется атомной бомбой».

Атомные страхи

Для чиновников страны, чьи шпионы давно уже выкрали американские технологические атомные секреты, а ученые, инженеры, техники, а также зека давно уже работали над воплощением их в жизнь советской атомной бомбы, для чиновников, регулярно посылавших донесения о разговорах приезжих американцев в ЦК, не только руководящий (как и всем) советским атомным проектом, но и стремящийся возглавить всемирную борьбу с атомной угрозой, и в МИД, глава которого через три месяца оповестит мир, что «секреты американской атомной бомбы для СССР уже не тайна», для них любые сведения о реакции американского общества на атомное оружие представляли специфический интерес.

Из секретного документа, направленного в ЦК и МИД товарищам Вышинскому, Базыкину и Василенко:

Я спросил Стейнбека, не кажется ли ему, что некоторые журналы и газеты сознательно преувеличивают всякого рода атомные страхи. Стейнбек ответил, что возможно имеются такие, которые преувеличивают эти страхи. Но факт таков, что страх перед атомной бомбой — это реальность. И эта реальность усугубляется тем, что сами ученые-физики, работающие в области атомной энергии, преисполнены страха перед своим созданием.

Стейнбек вспомнил, что в Париже несколько раз встречался с Жолио Кюри, который также разделяет этот страх. «Я сам боюсь. Этот страх — одна из причин пессимизма в американской литературе, в американской жизни».

Советский оптимизм-47

Только не надо думать, что люди, столь старательно расспрашивавшие Стейнбека в Москве об американском пессимизме, атомных страхах и неуверенности в завтрашнем дне сами были какими-то завзятыми пессимистами и ипохондриками. Напротив! В тех, кто получал отчеты про высказывания Стейнбека и Капы о послевоенном американском пессимизме и неуверенности в будущем, да и во многих из тех, кому американские гости об этом говорили, разговоры эти вселяли чувство оптимизма и надежду на будущее.

А надежды, как известно, в России — чуть ли не национальный вид спорта.

Тогда, в 47-м Стейнбек подметил:

В России о будущем думают всегда. Об урожае будущего года, об удобствах, которые будут через десять лет, об одежде, которую очень скоро сошьют. Если какой-нибудь народ может извлекать из надежды энергию, то это именно русский народ.

Спрашиваю Александра Васильевича Караганова (а именно он и его подчиненные старательно фиксировали и доносили начальству пессимистические высказывания Стейнбека):

— Как вы воспринимали тогда время, в которое жили?

— Как счастливое время! Надо просто понять, что такое для нас была война, через что мы прошли, через какие страхи и опасности!

Я не могу сказать, что мы прошли через голод. Нет, армию кормили. И в госпитале,- я 5 месяцев лежал,- кормили хорошо.

А на годовщину Красной Армии, на 23 февраля, мы с одним безруким лейтенантом (я безногий, он безрукий), у знакомых медсестер получив шинели и валенки, пошли на спиртоводочный завод, который был напротив нашего госпиталя, и достали там ящик водки, ящик! (вы знаете, что такое ящик водки: 20 бутылок! а палата у нас была 11 человек; на каждого больше бутылки...)

Ну, в общем, мы жили тогда хорошо. И вот когда меня не послали снова в действующую армию и оставили на штатской работе, вот на другой день, мне стало худо.- С госпитальной пищи перевели на те харчи, которыми кормили работников госпиталя...

Ну потом, когда я стал секретарем горкома, стало лучше. А несколько дней ведь было совсем плохо...

Но понимаете ли, чувство, что мы прошли через все и что мы победили, это было такое всепоглощающее чувство, всеохватывающее, до глубин души доходящее, что мы считали себя и были счастливыми людьми.

И все эти теперешние разговоры, о том, что мы были угнетенными, рабами, задавленными, все это чепуха! Не чувствовали мы себя ни угнетенными, ни рабами, не задавленными, не чувствовали!

Раздвоение

Но вообще-то, чуть позже признался мне Александр Васильевич, чувствовали, порой, не совсем то, что надлежало. Жизнь и ощущение ее, как бы, раздваивались. С одной стороны то, что следовало показывать заезжим иноземцам, чем полагалось гордиться, то, как полагалось жить и чувствовать. С другой, — жизнь, которую от иностранцев да и от многих советских скрывали, чувства и переживания, которые опасно было выражать и описывать словами...

Вот об этой-то, скрытой от Стейнбека русской жизни 47-го года и о том, чем эти прошлые сокрытия оборачиваются в жизни сегодняшней, и пойдет речь в следующих передачах из серии «Три дневника. По маршруту Стейбкка полвека спустя»

Передача третья

Ресторан Метрополя

Начнем, как уже повелось, с цитаты из «Русского дневника»:

Сейнбек:

...мы узнали, что в Москве существуют два вида ресторанов: рестораны, где можно поесть по продовольственным карточкам и где цены довольно низкие, и рестораны, в которых цены неимоверно высоки, а еда приблизительно та же.

Коммерческий ресторан в «Метрополе» превосходный. Посреди зала высотой этажа в три — большой фонтан. Здесь же танцевальная площадка и возвышение для оркестра. Русские офицеры со своими дамами, а также гражданские с доходами много выше среднего танцуют вокруг фонтана по всем правилам этикета. /18/

Идеальное место

В этот ресторанный зал, где некогда выступали (каждый в своем репертуаре) Шаляпин и Ленин, я попал, послонявшись с познавательной целью по другим ресторанно-банкетным помещениям «Метрополя» и многочисленным комнатам для совещаний. Всюду очень респектабельно, комфорт граничит с роскошью. Поразили названия: «зал Пушкина», «зал Гоголя», «зал Достоевского», Радищева, Лермонтова, Бунина, Тургенева, Чехова и т. д. Ну, просто союз писателей какой-то, где каждый классик закусывает и совещается в отдельном кабинете. В холле меня, извинившись, остановил пожилой индус в тюрбане: с путеводителем в руках он разыскивал «зал Жуковского»- «идеальное, — как сказано было в брошюре,- место для небольших деловых встреч». Наследник культурных традиций «Махабхараты» и «Рамаяны» поинтересовался, как правильно произносить по-русски это немыслимое для него сочетание «Zhukovsky Zal», — ведь пока не выговоришь, невозможно спросить, где находится это «идеальное место».

Поразивший воображение Стейнбека зал ресторана «Метрополь», (на Западе он знаком многим,- и этим отель ныне гордится,- по неудачной, на мой взгляд, попытке воспроизвести метропольскую роскошь в фильме Дэвида Лина «Доктор Живаго»), вместительное как вокзал помещение пустовало. Лишь за одним из столиков засиделось заморского вида семейство.

Шла подготовка к вечерним пиршествам. И уже появился оркестр. Разумеется, не тот, что слушал здесь в 47-м Стейнбек

Оркестр, кстати, очень громко играл самую скверную американскую джазовую музыку, которую мы когда-либо слышали.

Теперь музыка была другая... Ко мне подошел руководитель джазового квартета — кларнетист и саксофонист Валерий Киселев. (Некогда он играл в известных советских биг-бэндах Олега Лундстрема и Анатолия Кролла.) Валерий — выпускник Московской консерватории. В студенческие годы стремился стать академическим музыкантом, играл с такими дирижерами как Геннадий Рождественский, Рудольф Баршай, Мстислав Ростропович. Но, как написано на компакт-диске, который Киселев мне подарил, «любовь к джазу, возникшая еще в детстве, оказалась сильней».

— Валерий, как живется вам здесь, в ресторане?

-В принципе живется неплохо. Сейчас джаз вернулся туда, откуда он вышел в 20-е годы. Если, допустим, в Советском Союзе для джазовых музыкантов как-то считалось немножко не престижно играть в ресторанах, и мы работали в "Росконцерте«(я работал в биг-бэндах и в малых составах, игравших чисто джазовую музыку), то сейчас жизнь заставила нас прийти в ресторан. Но играем мы здесь тоже джазовую музыку, но немножко подслащенную, джазовую музыку не для любителей джаза, а для широкой публики.

— Валерий, Стейнбек, когда приехал сюда в 1947 году, интересовался повседневной жизнью... И собственно, я о том же хотел расспросить и вас...

— Ну, я считаю, что жизнь идет своим чередом. Все так должно быть, как идет. Жить нелегко. Но... Бог дает, и мы трудимся, крутимся, вертимся, делаем какие-то новые программы, шьем себе какие-то новые хорошие костюмы — сами! — и пытаемся выглядеть...

Есть конкуренция. Допустим, сюда приходят другие коллективы прослушиваться; мы постоянно выдерживаем конкурс... Но я считаю, что это нормально.

— В сравнении с другими ансамблями, играющими в ресторанах, как у вас с заработками здесь, в «Метрополе»?

— Я скажу так: положение среднее. Есть музыканты, которые намного больше нас зарабатывают в ресторанах, но здесь — стабильно.

В «Метрополе» мы работаем уже 3 года, и нами здесь довольны, и мы довольны: то, что Бог дает, это хорошо.

— А кто вот эта публика, которая, скажем так, заказывает музыку здесь?

— Ну, публика здесь бывает самая разная. Здесь в отеле отдыхает очень много иностранцев. И не все они глухи к джазовой музыке.

Здесь бывают все знаменитые артисты. Здесь был Иегуди Менухин. (Он прошел мимо сцены, дал нам 10 долларов; я хотел автограф взять, но не успел сохранить эту бумажку.) Здесь и Шерон Стоун слушала нас с удовольствием и просила касcету ( у меня с собой не было, к сожалению). Здесь ужинают, ну, все заезжие гастролеры, политики... Здесь часто собираются престижные клубы. Здесь был недавно кутюрье Валентино (был большой прем)...

И вот, мы перед самой серьезной и ответственной публикой постоянно играем. (Причем, играем, опять же, разную программу!) Здесь я познакомился с директором оркестра памяти Вуди Германа (из штата Денвер) — профессиональный джазмен...

— Валерий, вы замечаете: вы все время говорите об иностранцах. А русские-то бывают?

— К сожалению, та публика, которая ходила в 70-е — 80-е годы на наши московские джаз-фестивали, которые проходили ежегодно в Олимпийской деревне и в ДК «Москворечье», сейчас эта публика не может прийти в «Метрополь». [...] Часто спрашивают, где можно послушать ваш ансамбль? — Я приглашаю в «Метрополь», но воспринимается это как шутка. Потому что здесь, конечно, для любителей джаза, для той интеллигенции, это дороговато.

«Стерлядь с соусом шампанское»

Да, уж не дешево! Любезно принесенное мне к тому времени меню ненавязчиво рекомендовало «начать свой ужин» с «икры зернистой астраханской осетровых рыб на льду с блинами» за 49 долларов или с «паштета из гусиной печени с яблоками и малиновым соусом» (39 долларов). Но можно было стартовать и скромнее — с «коктейля из маленьких креветов в половинке дыни» (всего лишь 23 доллара) или с «балыка осетрового с лимоном и оливками» (13 долларов — дешевле здесь закуски нет).

Далее шеф-повар предлагал приобщится к его коронному блюду -«ноге барашка жареной с гарниром по выбору и острым соусом из слив». За эту конечность, рассчитанную на 4 порции, нужно было выложить 138 долларов. Но вдобавок, всего лишь за 5 долларов на человека можно заказать «овощной салат». От списка блюд на гриле голова пошла кругом. Уже натренированный глаз остановился на самом дешевом и поэтичном — «Дуэт судака и семги-гриль с икорным соусом» (всего 24 бакса).

Очень милые и тактичные официанты, видя некоторое мое замешательство, деликатно предложили не растекаться вниманием по тривиальным международным блюдам вроде «утки жареной с вишневым соусом» и «копченого филе телятины», а сосредоточится на выборе из настоящих русских, исконно национальных блюд («такого ведь нигде больше не найдете; и не так уж дорого»). Запомнилось: «свежая стерлядь, приготовленная на пару, с соусом шампанское и отварным картофелем» (57 долларов) и «бефстроганов с картофелем Пушкин» (всего за 34 зеленых — подлинная поэзия и в гастрономии очень демократична).

Да, у Стейнбека в 47-м было попроще да и подешевле:

На ужин подали 400 граммов водки, большую салатницу черной икры, капустный суп, бифштекс с жаренным картофелем, сыр и две бутылки вина. И стоило это около ста десяти долларов на пятерых, один доллар — 12 рублей, если считать по курсу посольства.

Ну, а официальный курс — как писал Стейнбек, — был тогда один доллар к пяти рублям. О нынешнем многие из тех, с кем я беседовал, предпочитают не вспоминать...

Списка десертов я читать не стал. А вместо того, чтобы заказывать еду, продолжил беседу с Валерием Киселевым.

— Как я понимаю, ваши гости и слушатели — в основном иностранцы. Но вот мне говорили про новых русских в «Метрополе»...

— Да, в основном из наших соотечественников здесь новые русские. Но я придаю немножко свой оттенок этому термину: я не считаю, что новые русскиеэто те, которые, знаете, используют свой жаргон... Новые русские, я считаю, это деловые люди, которые в будущем накормят Россию.

И дай Бог, чтобы их было побольше. И очень многие из них, кстати, очень внимательно слушают наш джаз.

— То есть у вас есть уверенность, скажем так, что кто-то накормит Россию, что это не уйдет все в песок?...

— Я лично верю в это. Верю. Но это будет сложно. И те люди, которым сейчас трудно, им это сложнее понять.

А вкусить гастрономических чудес «Метрополя» мне тогда не удалось. В который раз вспомнил «Русский дневник» Стейнбека:

...На то, чтобы обслужить нас ушло два с половиной часа, что нас сильно удивило, но мы убедились, что в русских ресторанах это неизбежно.

И хотя я, по своему опыту, знал, что темпы обслуживания в российских ресторанах возросли, я боялся опоздать на очередную встречу.

Снова Ирина

Мы вновь — уже как старые знакомые — беседуем с руководителем метропольского маркетинга Ириной. Снова — о вчерашнем и сегодняшнем дне «Метрополя». Спрашиваю: что значит для нее Стейнбек и то обстоятельство, что некогда он жил в той гостинице, где она ныне работает?

— Слово Стейнбек — это не пустой звук, безусловно. (У нас есть возможность получить в этой стране определенное образование, и что-то мы знаем и читаем.) А то, что он жил в этой гостинице... Ну, что я могу сказать?

В этой гостинице жили когда-то многие известные люди, и вероятно, то, что Стейнбек здесь жил... Я рассматриваю его не просто как человека, который со временем стал, получил широкую известность, а как любого нормального человека, который может жить в этой гостинице

Подслушивание

Под впечатлением рассказанного мне Александром Васильевичем Карагановым о подозрениях Стейнбека, я задаю Ирине следующий деликатный вопрос:

— Вот когда этот нормальный человек жил в 47-м в вашей гостинице, а потом в «Савое», его постоянно мучило ощущение, что за ним подсматривают и его подслушивают. И известно, что ресторан в вашей гостинице был обеспечен в советское время системой прослушивания. Как сейчас обстоит дело?

— Ну, я думаю, в 47-м году такое ощущение было не только в нашей гостинице, но и вообще в нашей стране. (Мне трудно судить: меня тогда не было, я могу только по отдельным каким-то воспоминаниям моих знакомых, родственников, близких об этом судить.) Я допускаю такую возможность.

Могу сказать наверняка то, что сегодня в этой гостинице этого[...] не существует. Иначе у нас не было бы возможности принимать достаточно высокопоставленные делегации.

— Ну, послушайте,- сказал я Ирине,- высокопоставленные делегации останавливались в вашей гостинице всегда. Но это никогда не было помехой подслушиванию. (Через пару лет после Стейнбека здесь, в 49-м, как рассказали мне ваши коллеги, останавливался Мао Цзе-дун, здесь же, в одном из ресторанных залов, они выпивали со Сталиным... Что же их не подслушивали, что ли?... Вот недавно здесь, в Москве, опубликованы очередные мемуары кремлевского охранника — сталинской еще поры; автор, со ссылками на другие новейшие российские публикации, утверждает, что тогда подслушивали даже Иосифа Виссарионовича...) — Так что ни технической, ни политической помехой для прослушивания высокое положение гостя отеля раньше никогда не служило. Поэтому, простите, я не понимаю ваш аргумент.

— Дело в том, что в 47-м году возможно не было достаточно широкого выбора для размещения в Москве. Был вероятно достаточно ограниченный круг гостиниц, которые могли предоставить услуги и сервис определенного уровня.

Сегодня в Москве существует уже значительное количество гостиниц, которые вполне активно могут конкурировать с нами. И одним из многочисленных требований, предъявляемых к размещению, например, правительственных делегаций, является эта безопасность, безусловно.

Я помню, просто был такой любопытный инцидент, когда у нас жила премьер-министр Турции. И перед тем, когда она приехала в гостиницу, служба безопасности Турции проверяла номер, в котором она должна была жить, и в одной из наших антикварных ваз она нашла устройство..., э-э, сигнализацию.

Так после этого прошла совершенно разгромная статья в прессе, что у нас, в наших вазах находятся подслушивающие устройства. Нам пришлось собирать специальную пресс-конференцию, демонстрировать, как работает наша система сигнализации (поскольку предметы антиквариата, которые находятся в гостинице, они находятся на сигнализации). И после этого последовало опровержение. Так что...

Другая версия

Я тоже помню этот скандал, связанный с визитом г-жи Чиллер в Россию. Тогда, в мае 95-го, «Известия» со ссылкой на Ассошиэйтэд Пресс, писали:

Жучками встретил «Метрополь» прекрасную турчанку. Газеты в Баку пишут, что визит премьер-министра Турции Тансу Чиллер в Москву на праздник Победы был омрачен чрезмерным вниманием к личности высокой гостьи со стороны спецслужб России. В номере гостиницы «Метрополь», отведенном под резиденцию главы турецкого государства, служба ее охраны обнаружила пять подслушивающих устройств.

«Жучки» были спрятаны под настенными табло и вазами. Сотрудники милиции в отеле пытались уверить их, что, мол, эти «аппараты предназначены не для прослушивания, а для предотвращения кражи из номера.

Затем последовало заявление ФСБ о том, что российские спецслужбы «уважают подписанный с Турцией договор об поддержке и обязательства по отношению Турции».

А спикер российского МИДа Григорий Карасин дал тогда этой истории примерно такие же объяснения, как и сегодня Ирина, добавив при этом, что публикации об этом инциденте, появившиеся в ряде турецких газет, могут быть рассматриваемы лишь как предумышленная попытка некоторых турецких кругов испортить успешное развитие отношений между Россией и Турцией.

Уже упомянутая мной заметка в «Известия» завершалась так:

Однако, провести турок не удалось. «Мы осмотрели и другие номера в отеле, но там ничего подобного не нашли». После этого заявления хозяевам ничего не оставалось, как принести свои извинения.

Но припоминать все это гостеприимной хозяйке и спорить с ней было неловко. Поэтому я просто спросил Ирину:

— Ну, коли вы так компетентны и категоричны, скажите, а в каком году отменили у вас прослушивание, когда аппаратуру демонтировали?..

— Вы знаете, я предполагаю (насколько я понимаю, сегодня, в этой жизни, никто категоричен и уверен на 100% быть не может — это жизнь), но я предполагаю, что после того, как гостиница была открыта после реконструкции, и когда началась перестройка в этой стране, и когда несколько изменились условия жизни и принципы жизни в этой стране, то, вероятно, тогда и исчезла вот та аппаратура, о которой вы говорите. Если она была!..

В общем, все сведено к вопросу из произведения основоположника соцреализма: «А были ли мальчик-то?» — Была ли вообще подслушка в «Метрополе»? Существовала ли (и что с ней произошло) служба подслушивания в СССР и России? — По телефону спрашиваю об этом научного сотрудника «Мемориала», автора справочника по структуре ВЧК-МГБ-КГБ Никиту Васильевича Петрова

Петров:

Прослушивание телефонных разговоров и прослушивание помещений, как способ добывания информации, использовался широко с самого начала деятельности советских органов государственной безопасности. Конечно, технические средства для прослушивания помещений, достаточно совершенные для того, чтобы это делать, появились в начале 30-х годов. Прослушивание телефонов начиналось практически сразу, уже известны и описаны в литературе примеры, как Сталин пользовался этим для того, чтобы знать планы и намерения своих политических противников. Организационно, отдел который занимался этими делами вылился в 1937 году в самостоятельное подразделение в центральном аппарате, и получил название 12-й отдел ГУГБ. Он отвечал и за прослушивание телефонов и помещения и вообще за применение всей оперативной техники. Позднее этим занимался специальный отдел в составе НКВД, а чуть позже — после войны — этим занимался отдел «Б» МГБ СССР. В 50-60 годы функции использования технических средств лежали на оперативно-техническом управлении (с 59 года в составе КГБ) и, позднее, это был 12 отдел КГБ, печально знаменитый совсем недавними расследованиями августовского 1991 года путча. Отдел сыграл решающую роль, чтобы Крючков и его окружение своевременно узнавали планы своих противников.

Трудно сказать в какой степени советские службы передали весь свой арсенал Службе Безопасности. Скорее всего, Федеральная служба безопасности действует в не менее широких диапазонах работы, как и их предшественники. Да в общем, об этом прямо говорится в Законе об оперативно-розыскной деятельности, где сказано, что подобные методы получения информации вполне легализованы, другое дело, что на их проведение необходимо получать обязательное разрешение: либо санкция суда, либо санкция прокурора и, к сожалению, эта сторона применения закона является тайной. Что касается гостиницы «Метрополь», я думаю, она не потеряла свое назначение как центральная гостиница, используемая наиболее важными гостями и эта служба также продолжает там работать. Трудно поверить, что эту гостиницу стали приезжать менее именитые или менее важные гости. Да и примеры показывают, что конечно же все осталось по-старому. Другое дело, что это слишком тайная и закрытая от глаз деятельность и говорить наверняка здесь действительно сложно. Но мы знаем, что в 40-е годы в гостинице «Метрополь» прослушивались визитеры Кремля и Сталину своевременно докладывалось кто и о чем говорил. Думаю, что эта практика продолжается и по сей день...

Политическая стабильность

Ну, а в «Метрополе» мне оставалось лишь признать, что начальник отдела коммерческих сделок Ирина Анатольевна Волкова прекрасно рекламирует свой отель.

Я продаю эту гостиницу, понимаете? И для меня очень важно, чтобы здесь постоянно находились гости. И, может быть, даже неважно какие. Конечно, мы очень рады всем «звездам» и знаменитым людям, но главное, чтобы дом жил. Если гостиница пустая, дом становится мертвым.

— А насколько она заполнена сейчас, в среднем, в год?

— Средняя загрузка по этому году планируется 64-65%.

— Это выше обычного?

— Это несколько выше обычного И насколько я понимаю, просто данный год достаточно стабилен — в политическом плане, в экономическом плане, — и загрузка хорошая не только в нашей гостинице, а в среднем — по городу.

«Мы считали себя...»

Главный «положительный герой» «Русского дневника» Стейнбека Александр Васильевич Караганов говорит мне:

Мы считали себя и были счастливыми людьми. И все эти теперешние разговоры, о том, что мы были угнетенными, рабами, задавленными, все это чепуха! Не чувствовали мы себя ни угнетенными, ни рабами, не задавленными, не чувствовали!

Усилия и результаты

В Москве 47-го убедить Стейнбека в этом было задачей не из легких.

Что только не делали! Показали величественную панораму советской столицы с высоты Ленинских гор: город до горизонта, солнце, отсвечивающее на золотых куполах Кремля — красота, дарующая ощущение счастья, тем кто видит это... А он записал в дневнике:

Это город больших новых зданий и маленьких деревянных домиков с деревянными кружевами вокруг окон, любопытный город с изменчивым настроением и своим характером. Точных цифр относительно его населения я не знаю...

Вдобавок, на обратном пути углядел вообще не то, на что хотели обратить его внимание:

На обочинах росла капуста, а по обе стороны дороги был высажен картофель. Москва еще не рассталась с тем, что у нас называлось «военными огородами» — у каждого был свой участок, засаженный капустой и картофелем, и владельцы яростно защищали свои угодья. За то время, что мы находились в Москве, двух женщин приговорили к десяти годам исправительных работ за то, что они украли из частного огорода три фунта картошки.

Ему демонстрировали изобилие больших московских «коммерческих» продмагов, где было все: пирамиды консервных банок, шампанского и грузинских вин, банки с крабами, на которых стояли японские торговые марки, и немецкие продукты. Стейнбек не мог не заметить роскоши лежавших тут же советских продовольственных товаров: больших банок с икрой, украинских колбас, сыров, рыбы и даже дичи — диких уток, вальдшнепов, дроф, кроликов, зайцев, маленьких птичек и еще какой-то птицы, похожей на белую куропатку... Однако перечислив все это в своем дневнике, он отмечал запредельно высокие цены и добавлял:

...все это были деликатесы. Для простого русского главным было сколько стоит хлеб и сколько его дают, а также цены на капусту и картошку.

Он постоянно обращал внимание не на то, на что ему предлагалось: в витринах гастрономов — на непривычную для американцев заполненность их муляжами вместо настоящих продуктов (даже банки с икрой — и те из воска), в промтоварных магазинах — на качество одежды, оставляющее желать лучшего, и, опять же, на дороговизну, в Музее Ленина — на отсутствие упоминаний о Троцком и нечеловеческую серьезность по отношению к Владимиру Ильичу.

Ленин с нами

Все, что касается этого человека, находится здесь, все, за исключением его юмора. И ничто здесь не говорит о том, что за всю свою жизнь он хоть раз подумал о смешном и легком, рассмеялся от всего сердца, что ему было действительно весело.[...]

В музее приходит в голову мысль, что Ленин сам сознавал, какое место в истории он занимает. Он не только сохранял каждый клочок своих мыслей и записей, здесь были еще сотни его фотографий. Его фотографировали везде, в любых ситуациях, в разном возрасте, будто он предвидел, что в один прекрасный день будет открыт музей, который назовут Музеем Ленина.[...]

Лысую голову и остроконечную бородку можно видеть повсеместно в Советском Союзе. Прищуренные глаза внимательно смотрят с холста и гипса.

(Теперь, конечно, этой повсеместности нет. Как нет уже и Советского Союза. Саша, дочка моей коллеги, еще несколько лет назад спрашивала в Москве «Мама, а помнишь, был на стенках такой лысенький с бородкой, куда он делся?» А имени уже припомнить не могла...)

Посольство

Тогда, в 47-м, Стейнбек из Музея Ленина, в торжественной обстановке которого ему, видите ли, не хватало шума и смеха, направился в американское посольство. И даже там, в дипломатическом представительстве его страны, страдающей, (как это понимали его гостеприимные и бдительные советские хозяева), «от ограничения демократических прав народа и преследования прогрессивных деятелей», Стейнбек умудрился увидеть аномалии советской жизни.

Мы зашли в американское посольство и здесь столкнулись с тем, чего я прежде никогда не встречал. В то время, как в большинстве посольств бесконечен поток туристов и посетителей, в московское посольство практически никто не приходит. Некому. Здесь нет туристов. Вообще очень мало американцев приезжает в Москву. И хотя у нас довольно большое посольство в Москве, общаться его сотрудники могут только между собой или с сотрудниками других посольств, поскольку для русских общение с иностранцами ограничено. В этой обстановке напряженности даже не возникает сомнения в том, что русские не желают, чтобы их видели с сотрудниками американского посольства, и это вполне понятно.

American club

Не знающих русского Стейнбека и Капу естественно тянуло в американский клуб при посольстве. Не только потому, что там говорили по-английски. Там было по-американски приветливо. Россия же, как заметил Стейнбек уже в первую неделю своего пребывания в Москве, «не слишком приветлива к иностранцам» .

А кроме того и писатель, и фотограф — оба — были в общем молодыми людьми.«Нам, — записал позднее Стейнбек,- нравилось глазеть на губную помаду, тушь для ресниц и крашеные ногти девочек».

Волна нравственности

А из строгих нравоучений хорошенькой советской переводчицы Светланы Литвиновой (Стейнбек и Капа именовали ее меж собой «Суит Лана»), они поняли:

Советскую молодежь захлестнула волна нравственности.[...] Приличные девушки не ходят в ночные клубы. Приличные девушки не курят. Приличные девушки не красят губы и ногти. Приличные девушки одеваются консервативно. Приличные девушки не пьют. И еще приличные девушки очень осмотрительно ведут себя с парнями.

Конфликтное столкновение двух культур стало очевидным.

У Суит Ланы были такие высокие моральные принципы, что мы, в общем никогда не считавшие себя аморальными, на ее фоне стали казаться себе весьма малопристойными, Нам нравится, когда женщина хорошо накрашена, и когда у нее стройные лодыжки. Мы предпочитаем, чтобы она пользовалась тушью для ресниц и тенями для век. Нам нравится ритмичная музыка и ритмическое пение без слов, и мы обожаем смотреть на красивые ножки кордебалета. Для Суит Ланы все это являлось признаками декадентства и капиталистического образа жизни.[...] Такими взглядами отличались все молодые люди, с которыми мы встречались.

Русские жены

Но даже и в клубе при американском посольстве, куда оба американца без своей высоконравственной советской наставницы отправились предаваться милому им «капиталистическому образу жизни» , Стейнбек умудрялся подмечать советскую несчастливость.

Среди женщин было много ныне всем известных жен американцев и англичан, которым не разрешали выехать из Советского Союза. Красивые и печальные девочки. Они не могут жить со своими мужьями в Америке и Англии и поэтому работают в посольствах, пока вопрос о них не будет решен окончательно.

Есть многое, чего мы не можем понять в Советском Союзе, в том числе и это. Таких женщин не более пятидесяти. Они уже не нужны Советскому Союзу. Они на подозрении. Русские не общаются с ними, и все-таки уехать им не разрешается. И из-за этих пятидесяти женщин, этих пятидесяти ничем не примечательных женщин Советский Союз приобрел себе дурную славу, даже худшую, чем он мог получить по любому другому поводу. Конечно же, такая ситуация не может возникнуть вновь, поскольку русским отныне запрещено жениться или выходить замуж за иностранцев. Так и сидят они здесь, в Москве, эти грустные женщины, уже не русские и еще не успевшие стать американками или англичанками. Нам совершенно непонятна логика, в силу которой их здесь держат.

Чего ж тут было не понять? — Чтоб другим неповадно было.

Такер

Вот что рассказывает американский исследователь сталинизма профессор Роберт Такер. (За год до приезда Стейнбека в Москву Такер, тогда сотрудник американского посольства в СССР, женился на студентке московского полиграфического института Жене. И поначалу молодые жили в том самом «Метрополе», где позднее поселился автор «Русского дневника». С профессором Текером по моей просьбе в США беседовала Лариса Силницкая.)

Сталин запретил браки советских граждан с иностранцами в марте 47-го года. Тогда-то и появился в уголовном кодексе СССР короткий абзац, в котором говорилось — запретить браки между иностранцами и советскими гражданами. Закон состоял только из этой формулировки.

Не так давно мы с женой были в Москве, и нам удалось в архиве КПСС ознакомиться с некоторыми материалами о заседаниях Политбюро в 47 году. Эти материалы подтверждают, что варварский закон о запрете браков с иностранцами был принят по решению политбюро. Но тогда, конечно, решения политбюро были решениями Сталина.

Политбюро не было самостоятельным органом власти, потому что Сталин был диктатором. Так что речь идет о сталинском законе.

Как и другие исследователи сталинизма, профессор Такер связывает сталинский запрет с началом холодной войны и разворачивавшимся, тогда еще подспудно, циклом сталинских ксенофобских кампаний:

Вскоре после войны в Москве, да и во всей стране, начались кампании против иностранцев. В 48-м году были организованы кампания против космополитизма и много производных кампаний.

Во время войны и в первые послевоенные годы несколько англичан и американцев, сотрудников посольств в Москве, женились на русских девушках. В некоторых случаях, когда речь шла о военных, они были отозваны на родину, другим было разрешено остаться. Дважды или раз в год Москва выдавала женам иностранцев несколько виз на выезд — они их получали обычно через полтора-два года после заключения брака. Но после публикации закона в марте 47-го года браки с иностранцами уже не заключались, но даже признанным женам иностранцев после марта 47-го года перестали выдавать выездные визы.

Такерам еще повезло: они зарегистрировали свой брак до указа 12 марта 1947 года.

Моя жена была тогда студенткой Московского полиграфического института. В начале нашего знакомства мы часто ходили в театр, затем я был представлен ее родителям, а в августе 46-го года мы поженились.

Мы расписались в ЗАГСе. Сопровождал нас первый секретарь американского посольства — он был свидетелем. Когда нас попросили показать паспорта, то в моем дипломатическом паспорте не было указано, женат я или нет. И сотрудник ЗАГСа обратил внимание на то, что по моему паспорту он не может узнать, есть ли у меня жена в Америке или нет. И тогда, господин Куртц, первый секретарь посольства Соединенных Штатов, заявил, что он готов под присягой подтвердить, что господин Таккер не женат. После его заявления нас, наконец-то, расписали.

Но покинуть Москву Такеры смогли лишь через 7 лет мучительного ожидания, уже после смерти Сталина.

А в 47-м Евгения и Роберт Такеры рассказывали Стейнбеку о своей московской жизни.

Мы гуляли с ним по Москве, наслаждались видом на различные памятные места, мы были и на Воробьевых горах. Он произвел на меня большое впечатление.

Тайное биологическое оружие

— «Бабы на экспорт — это наше тайное биологическое оружие,» — посмеиваясь говорит мне Слава, — большой ценитель острых закусок и, судя по боевой раскраске его спутницы, дамской косметики. С ним мы случайно разговорились в ресторане «Дядя Ваня».

Предмет, о котором Слава, попивая водочку, разглагольствует, он знает не понаслышке: его родная сеструха с начала перестройки замужем на Западе.

— С первым разошлась, — рассказывает Слава, — капитал его ополовинила. Второй — тоже не бедный — у нее под каблуком. Сейчас создали совместную фирму(импорт-экспорт, переводы, консалтинг и, так, по мелочам...), она там всем заправляет. В Москву давно уже не ездит. Подчиненных присылает (Слава крепко прихватывает свою раскрасневшуюся спутницу пониже талии). Сама предпочитает летом — в Италии, зимой — дома у себя и еще где, по миру...

Русские пришли

Ему несомненно нравится просвещать меня, заниматься, как он выражается, политпросветом.

— То, что мы ушли из Афганистана, их Венгрий-Чехословакий, из Азии потихоньку уходим, это вы (Слава разумеет — Запад) заметили. А то, что мы к вам пришли, вырасчухали не сразу. А мы давно уже пришли, и наши славные женщины,- Слава опять прижимает к себе свою подругу,- в первом эшелоне. Мы пришли, — повторяет он,- и уже заказываем музыку...

— Кто это "мы«?- спрашиваю я, воспользовавшись тем, что мой собеседник на секунду умолкает, переключившись на капусту по-гурийски. — «Мы»- Россия?...

— Мы — русские, — гордо ответствует Слава и уточняет: это все — и украинцы, и евреи, и «русская мафия», и (он так выражается) даже чеченцы; ему — одноразово. Он сам побывал и на Кипре, и в Израиле, и на Канарах, по делам (он — вкоммерческих структурах) летал в Афины и в Берлин — всюду русские теперь — сила, и с ними нельзя не считаться. И «мы еще себя покажем...»

— Вот только жаль, — Слава неожиданно меняет тему,- что его племянницы совсем не говорят по-русски. Лопочут по-немецки, по-итальянски, могут по-английски. А по-русски не говорят. Но понимают! И характер у них наш. Когда он приезжал к сеструхе, сами — а ведь они еще дети! — водили его в ресторан и сами платили (даже на чай ему не дали добавить, все — сами), знай наших!..

Признаться, мне, прожившему в эмиграции уже более 15 лет, русская роль в экономической и общественной жизни Запада (в том числе и женская), представляется куда более скромной. И слушая этот сумбурно-горделивый монолог, я вспомнил о Борисе Парамонове, делающем на РС программу «Русские вопросы»: надо бы задать Боре вопрос, не являются ли эти хвастливые уверения («мы еще себя покажем!») выражением извечной русской идеи, которую он так любит обсуждать?

Многое, с чем не соглашались

Из «Русского дневника» Стейнбека:

Вероятно, самое сложное в мире для человека — просто наблюдать и воспринимать окружающее. Мы всегда искажаем картины нашими надеждами, ожиданиями и страхами. В России мы увидели многое, с чем не соглашались и чего не ожидали...

Передача четвертая

Настроение неважное

Те, кто слышал предыдущие передачи этой серии, надеюсь, уяснили уже, что начало визита Стейнбека в 47-м году в СССР, оказалось для писателя и сопровождавшего его фотографа Роберта Капы до некоторой степени обескураживающим.

Вероятно, самое сложное в мире для человека — просто наблюдать и воспринимать окружающее. Мы всегда искажаем картины нашими надеждами, ожиданиями и страхами. В России мы увидели многое, с чем не соглашались и чего не ожидали...

Да и радушные их советские хозяева началом московского визита Стейнбека были, похоже, удовлетворены не вполне. Человеком он оказался недоверчивым, внимание его часто концентрировалось не на том, что ему демонстрировалось, да и выводы из увиденного он зачастую делал, по советским представлениям, неправильные. А главное, за первую неделю пребывания американского писателя в Москве убедить его в том, что он находится в эпицентре счастья, не удалось: общие впечатления Стейнбека и Капы были довольно мрачными, настроение, как позднее записал Стейнбек, «неважное».

Мы не могли точно уяснить себе, почему именно, а потом до нас дошло: на улицах почти не слышно смеха, не видно улыбок. Люди идут, вернее, торопятся мимо, головы опущены, на лицах нет улыбок. Может, из-за того, что они много работают, что им далеко добираться до места работы. На улицах царит серьезность, может, так было и всегда, мы не знаем.

Отсутствие смеха

Пораженные этим своим открытием Стейнбек и Капа поделились им с коллегами — иностранными корреспондентами, которые пребывали в Москве дольше их.

Мы ужинали с Суит Джо Ньюменом и Джоном Уокером из «Тайма» и спросили, заметили ли они, что люди здесь совсем не смеются. Они сказали, что заметили. И еще они добавили, что спустя некоторое время это отсутствие смеха заражает и тебя, и ты сам становишься серьезным. Они показали нам номер советского юмористического журнала «Крокодил» и перевели некоторые шутки. Это были шутки не смешные, а острые критические. Они не предназначены для смеха, и в них нет никакого веселья.

Оргмероприятия

Да, в Москве 47-го года заставить Стейнбека согласиться с тем, что жизнь, которую он наблюдал здесь наполнена радостью, было непросто. А ведь усилий не жалели! И ведь как ему шли навстречу! — Если поначалу, в соответствии с совместным секретным предложением главы советских писателей Александра Фадеева, председателя правления ВОКСа Кеменова и В. Василенко (из отдела печати МИДа) сопровождавшему Стейнбека Капе было запрещено фотографировать в Москве («Согласен»- начертал свою резолюцию зам министра иностранных дел Андрей Вышинский), то потом уважили американских гостей, разрешили, «под контролем нашего работника», разумеется.

И хотя один из этих, «наших», сигнализировал о возможных опасных последствиях такого фотографирования:

(«Когда мы проезжали мимо машины, с которой производилась продажа пирожков, Капа попросил разрешения остановиться и заснял эту сцену. Вокруг продавщицы стояла толпа людей, протягивающих деньги. При желании это фото может быть истолковано в невыгодном для нас свете, как свидетельство «тяжелого продовольственного положения в Москве»), американцам не только позволили снимать, но даже и вывезти с собой непроявленные негативы разрешили!

И даже к несанкционированным съемкам Капы относились терпимо. Только — опять же — внимательно следили за тем, что он исподтишка фотографирует:

На той стороне улицы в доме на втором этаже находилась мастерская по ремонту фотоаппаратов. Там работал человек, который долго просиживал над камерами. Позже мы обнаружили, что, по всем правилам игры, пока мы фотографировали его, он снимал нас. [...]

Капа постоянно фотографировал людей на улице из окна нашего номера. Он устраивался за занавесями и снимал людей, бредущих под дождем, покупающих что-то в маленьком магазинчике напротив. Он и человек из «Ремонта фотоаппаратов» подолжали дуэль, щелкая своими камерами.

И оплату пребывания в СССР за счет гонораров, причитающихся здесь Стейнбеку за переводы его произведений, тоже разрешили. (Хотя Стейнбек и намекал раньше, что деньги эти он израсходует не на себя, а на дар Советскому Союзу.)

А еще — по просьбе американских гостей внесли изменения в план их пребывания в Советском Союзе, направленный на утверждение секретарю ЦК ВКП/б/ Михаилу Андреевичу Суслову. Если поначалу предполагалось, что Стейнбек и Капа в Москве посетят только Союз писателей, Музей Ленина, Третьяковку, памятники Кремля, МГУ, школы, детсад, Ленинскую библиотеку и Дом культуры завода им. Сталина, то потом в этот план добавили и посещение Елисеевского гастронома (о результатах я уже рассказал), и одну из комиссионок, и визиты в кукольный театр, на киностудию, а также посещение «семьи московского рабочего». (Рабочего, правда, судя по отчетам, заменили позднее на Константина Симонова.)

«Считаю нецелесообразным»

А отказали лишь в малости — в просьбе посещения «одного из московских заводов» (В секретной депеше замминистра иностранных дел Якову Малику участник сегодняшней передачи Александр Васильевич Караганов написал: «Посещение и фотографирование московского завода считаю нецелесообразным».)

Неблагодарный

И вот всех этих усилий показать ему московскую жизнь с разных и наилучших сторон Стейнбек по-настоящему не оценил, записав позднее:

У нас сложилось мнение, что русские — худшие в мире пропагандисты собственного образа жизни, что у них самая скверная реклама.

Счастье

Тогда, в первую неделю в Москве, Стейнбек не увидел в ней счастья о котором говорил ему (и мне полвека спустя Александр Караганов.)

Но оно было! И то особое, послевоенное советское, о котором поведал Александр Васильевич, и простое человеческое.

Ровесник «Русского дневника» Стейнбека, родившийся в 1947 году историк Рудольф Пихоя примеривает эту сложную проблему на себя:

— Я думаю, что коэффициент счастья присутствует в каждом времени примерно одинаково, потому, что счастье — это ни какая-то сиюминутная ситуация.

Счастье — это такая вещь, которая, дай бог, должна будет присутствовать, по крайней мере, всегда, только во всех временах она будет разная.

Другой моей московской собеседницей о счастье 47-го года и тех 50-ти годах, которые нас от него отделяют, была Галина Васильевна. Полвека назад она была прехорошенькой барышней и училась в 7-м классе 409-й женской школы в Центральном проезде (сейчас это Авиамоторная улица). «А школа,- говорит Галина Васильевна,- превратилась в какой-то новомодный лицей.»

Жизнь тогда, конечно, была трудная. Это я сейчас понимаю... Но самые счастливые люди — это дети, потому что они живут и принимают эту реальность как закон. Даже во время войны — уж какое там было! Голод был — все равно мы были детьми, видели удовольствие какое-то в жизни. Я даже помню как отменили карточки. Это я очень хорошо помню. У меня даже есть, вот я вам принесла показать какие были карточки. Очень был голодный год этот 47-й. Сестренка младше меня была, а я все-таки уже была подростком. И одна мама — отца у нас в 41-м году не стало...

С разными людьми довелось мне беседовать о той далекой советской послевоенной поре. Все, как Стейнбек, говорили о бедности. Но многие из тех, кто были счастливы тогда, как Галина Васильевна напирали на благотворную уравнительность этой бедности

Ну очень бедно было, бедно... Но все были бедными. То есть вот это содружество бедных людей, эта взаимопомощь. Я помню еще до отмены карточек, дочка моей учительницы потеряла карточки. А у нее было двое детей. Это была страшная вещь! Буханка хлеба стоила триста рублей, а получали по девятьсот. Почти половина зарплаты... А еще плата была за газ, за электричество. Причем тогда было не так, как сейчас — «разлюли малина» — тогда проверяли счетчики и отключали электричество. И все! Дети — это дети. Нам давали на завтрак бублик и конфетку — называлась «Кавказская». Я с тех пор очень люблю их — к сожалению, их сейчас нет нигде. Мы копили эти бублики, и она плача брала. Плакала. Вот такое содружество бедных людей — оно очень сильно. Через это пройти — и это останется на всю жизнь..

Сейчас уже не каждый понимает: как это сопрягается — бедность и счастье...

Ощущение счастья в детстве — оно не зависит от политики. Оно не зависит даже если бы этот ребенок в тюрме родился. Все равно у него моменты счастья будут. Это не зависит ни от чего.

Юрию Гендлеру, тому самому моему директору, который отравил меня в поездку по следам Стейнбека, в 47-м было 11 лет. Задумываясь сегодня над той далекой порой, он вспоминает и рассказывает:

Все мы ностальгируем по детству.

В первые годы эмиграции Петербург, который я покинул в 73-м и как тогда казалось навсегда, мне никогда не снился. Зато были неясные ночные видения песчаной дороги в лужах после дождя, по сторонам сосны и за ними — Щучье озеро.

Короче, мне снился 1947-й год. Первый полный послевоенный год. Полный и первый потому что уже окончательно вернулись домой отцы — мой отец в середине 46-го — а значит восстанавливался и довоенный быт.

Все лето 47-го я провел на даче в Келомяки — нынешнее Комарово. Так навсегда в памяти остались три остановки -Олило, Келомяки, Териоки, то есть ныне Солнечное, Комарово, Зеленогорск. В Келомяки был спаленный дом Маннергейма с потрясающим видом на Финский залив, а неподалеку большой парк за громадным забором с внушительными воротами, всегда закрытыми Я никогда не видел чтобы в них кто-нибудь входил или въезжал. И внутри — мертвая тишина. Взрослые проходя мимо говорили — почему-то шепотом: Там обкомовская дача.

Однажды мы с ребятами все же попытались через щель посмотреть: что же там. И вдруг откуда ни возьмись — громкий окрик: отойти от забора! Больше мы к нему никогда не подходили. А зачем?

В начале прилива или отлива мы, мальчишки, уходили на дальние камни метров 200 от берега и там на самую примитивную снасть налавливали связку судаков, ну, скажем так, судачков.

Что еще добавляло к тому, что 47-й год в моей жизни претендует войти в тройку призеров по разряду самых счастливых лет? — Вдруг я перестал болеть, я и дети моего поколения переболели всеми возможными болезнями в жизни: тиф брюшной и сыпной, корь, скарлатина, все виды ветрянок и краснух, коклюш преследовал еще в 46-м году, и вдруг все кончилось, и отсюда — невероятный прилив энергии, мы могли играть в футбол, ну, 12 часов подряд!

Сегодня даже трудно вообразить, какое место тогда занимал футбол не только в нашей детской жизни, но и мире взрослых. Телевидения, конечно, не было, но все матчи полностью транслировались по радио и голос Вадима Синявского был самым узнаваемым во всей России. До сих пор помню всю пятерку нападения ЦДКА — команды лейтенантов, как тогда ее называли: Гринин, Николаев, Федотов, Бобров, Демин. Я как то здесь в Праге рассказал молодому коллеге из Грузинской редакции какой гол забил Борис Пайчадзе «Зениту» осенью 47-го года. Он посмотрел на меня с ужасом: уж не в 19-м ли веке я родился? А для меня это было совсем недавно!

Вот также совсем недавно, 2 недели назад, я посмотрел фильм Чухрая «Вор», который довольно точно описывает советский быт того времени. Посмотрел и сильно расстроился: я ведь тоже жил такой жизнью, девять семей, 34 человека в одной коммунальной квартире. Как я всего этого не замечал? Как можно было быть счастливым? Загадочная эта штука -жизнь...

Да, Юра, загадочная... И права Галина Васильевна: детское счастье, детское восприятие жизни и воспоминание о них — вещь особая, ни с чем не сравнимая.

Но вернемся к нашему центральному сюжету: Стейнбека в 47-м (и меня через полвека) интересовали и взрослые. И прежде всего — герои «Русского дневника».

Один из них — Иван Дмитриевич Хмарский, заведующий Американским отделом ВОКСа. Тот самый «наш работник», на которого возложен был контроль за тем, что и как фотографирует Капа, что говорит Стейнбек, с кем он встречается, тот самый Хмарский, который должен был сопровождать обоих американцев в их поездках по СССР и подробно докладывать об увиденном.

Г-н Хмарский, приятный, маленький человечек, изучающий американскую литературу.[...] Хмарский всегда немного волновался, когда мы начинали выражаться иносказательно. Поначалу он пытался было вслушиваться, но потом понял, что это бесполезно, и перестал слушать вообще. Порой срывались все его планы: за нами не приходили заказанные им машины, не улетали самолеты, на которые он брал нам билеты. И мы стали называть его «Кремлевский гремлин»

— А что это за «gremlin»? — поинтересовался он.

Мы подробно рассказали о происхождении этих гномов, как это началось в RAF (Roal Air Force — Королевские военно-воздушные силы Великобритании- ВТ), какие у них дурные привычки. Как они останавливают в полете двигатели, покрывают льдом крылья самолета, засоряют бензопровод.

Он слушал с большим вниманием, а потом поднял палец и сказал:

— В Советском Союзе в привидения не верят.

Спрашиваю о Хмарском у Александра Караганова.

— На чем же погорел бедный Иван Дмитриевич?

Поначалу Караганов отвечает неохотно: «Вряд ли,- говорит,- вам это интересно. А погорел он на деле профессоров Клюевой и Роскина.»

— На «деле КР»? — переспрашиваю я.- Именно так обозначена эта драма в истории советской науки, драма, один из актов которой разворачивался в Москве в то самое время, когда там в 47-м гостил Стейнбек.

— Верно,- подтверждает Караганов и добавляет:

— Первые подступы к теоретическому изучению проблемы онкологии — рака.

— По этому делу, — начинаю припоминать я,- сел академик Парин, а «погорел» министр Митерев.

Александр Васильевич оживляется:

Митерев — погорел, Парин — сел. Но потом Парин не просто реабилитировался, а стал руководителем медицинской части всего нашего космоса. А в ту пору они, желая добра, желая распространять информацию о советской медицинской науке в эти самые Соединенные Штаты, они им передали рукопись Клюевой и Роскина и это было трактовано, как будто они передали какие-то военные секреты врагам — и отсюда начались исключения из партии, снятия с работы.

«ДЕЛО КР» — история, скрытая от Стейнбека, скрытая при участии одной из ее жертв. Об этом деле в «Русском дневнике» выдающегося американца — ни строчки. И тем не менее сразу после рекламной паузы мы продолжим наш рассказ об этом деле, продолжим хотя бы потому, что кроме Ивана Хмарского и другие персонажи «Русского дневника» оказались так или иначе вовлеченными в эту историю, послужившую одним из поворотных моментов в событиях «холодной войны».

[...]

У посла

Оказавшись летом 47-го в Москве, Стейнбек был радушно принят в посольстве Соединенных Штатов.

Американский посол генерал Смит пригласил нас на ужин. Мы увидели, что это умный и осторожный человек, который отчаянно пытается сделать все возможное для улучшения отношений между двумя странами. И надо признать, что работает он в очень трудных условиях, потому что на дипломатические службы иностранных государств распространяются такие же ограничения, как и на корреспондентов. Им не разрешается выезжать из Москвы, они не могут путешествовать по стране, ходить в дома к русским они могут крайне редко. И дело не в том, что это запрещено,- просто их не приглашают. А если кто-то приглашает русского, то обязательно что-то случается.

Что-то случилось...

За год до приезда Стейнбека случилось небывалое: радеющий об улучшении американо-советских отношений посол Уолтер Б. Смит при содействии министра здравоохранения Г. А. Митерева и советской Академии медицинских наук посетил в Институте эпидемиологии, микробиологии и инфекционных болезней лабораторию член-корра Академии меднаук Н. Г. Клюевой, разработавшей совместно с мужем — профессором Г. И. Роскиным — некий «препарат КР», отличавшийся хорошими результатами в разрушении злокачественных образований у мышей. (Информация об этом препарате была уже известна на Западе по ряду советских и зарубежных публикаций.)

Впечатленный работой советских ученых генерал Смит, с широтой, подобающей послу великой державы, пригласил Клюеву и Роскина приехать в США для ознакомления с американскими антираковыми изысканиями, а также предложил свою помощь в обеспечении их лаборатории необходимым оборудованием. Посол просил также позволить и американским ученым посетить лабораторию их советских коллег.

Освещение визита

Высокий визит был обставлен подобающе: по оценке чекистов, «беседа Смита с профессорами Клюевой и Роскиным была организована нормально». К американскому послу был приставлен «переводчик Минздрава», а также — для освещения визита — журналист. Естественно, в Инстанции и органах было получено сразу несколько отчетов о произошедшем. Журналист, в частности, завершил свое донесение так:

Сообщая Вам обо всем этом, я хотел бы этим способствовать улучшению условий работы по КР. Если препарат оправдает надежды, то вне всякого сомнения, открытие Роскина и Клюевой явится своеобразной биологической «атомной бомбой» . Это, к сожалению, еще не все у нас понимают.

Ключевые слова

Ключевое слово, похоже, было найдено. Проблемами разного рода «атомных бомб» в Советском Союзе ведали Политбюро и лично товарищ Сталин.

Именно в Политбюро с этого момента и скапливаются все важнейшие материалы по «препарату КР»: министр Митерев распоряжается об издании «безо всякой очереди» рукописи монографии Клюевой и Роскина, сообщает о предложениях американского посла Молотову и «просит указаний» на сей счет; МГБ тоже доносит об интересе Смита к антираковой вакцине... Туда же (Жданову) и в госбезопасность адресуют свои прошения о поддержке их работы и необходимости отстаивания приоритета советских ученых (еще одна ключевая фраза!) во внедрении антираковой вакцины и сами Клюева и Роскин. С их просьбами знакомятся и Берия, и Микоян, и Вознесенский.

Первый результат (в декабре 46-го): секретное постановление Совмина «О мерах помощи лаборатории профессора Клюевой». Одна из мер — обеспечение «секретности» работ над КР. (Уж кто-кто, а высшее руководство советским атомным проектом знало, что секреты «атомной бомбы» -даже если она "биологическая«!-надо бдительно хранить).

Высший взлет Клюевой и Роскина — в начале янаваря 47-го: отпечатана тысяча экземпляров их совместного труда «Биотерапия злокачественных опухолей». 982 из них задержаны в издательстве по соображениям секретности. Но 18 распространены среди высшего руководства страны. Первый — лично Иосифу Виссарионовичу.

Смена курса

Ученые супруги еще не успели насладится высочайшим вниманием к своим трудам, еще не успели дождаться разрешения на распространение их книги (а в феврале 47-го ее разрешили, наконец, распространять, увеличили тираж до 10 тысяч и организовали хвалебные рецензии), как судьба уготовила им страшный удар: в конце января Клюеву вызвал на допрос в Кремль Жданов. Его интересовали «обстоятельства передачи документации об изготовлении антираковой вакцины Соединенным Штатам Америки».

Парин

Дело в том, что еще зимой 1946 года Генеральный Хирург США при содействии уже упоминавшегося в нашей передаче посла Смита пригласил академика-секретаря советской Академии медицинских наук Василия Парина «совершить большую ознакомительную поездку по американским больницам и крупнейшим центрам, ведущим исследования в области рака». С собою в Штаты Парин взял рукопись Клюевой-Роскина и несколько образцов препарата КР. В ходе переговоров об издании рукописи Василий Васильевич и передал все это своим американским коллегам.

Медицина и политика

Молодой питерский историк Н. Л. Кременцов, публикация которого и является частью документальной основы моего рассказа о «деле КР», восклицает:

Трудно поверить, что Жданов не знал о том, что разрешение на передачу рукописи американцам было дано непосредственно Сталиным.

Да конечно же, знал! Как знал и то, что Сталин к тому времени решил, что антираковую вакцину можно использовать не только в медицинских, но и политических целях.

Допросы и ответы

В последующие дни Жданов без устали допрашивал Парина, министра Митерева, его заместителей... Иногда ему помогал Ворошилов. Материалы допросов и письменные объяснения всех участников встречи со Смитом в лаборатории Клюевой направлялись Сталину. За день до того, как разрешено было распространение книги Клюевой и Роскина, генсек провел Политбюро, обсудившее «дело КР».

О некоторых результатах мы с Александром Васильевичем Карагановым уже говорили: Парин был обвинен в американском шпионаже и приговорен к 25 годам лагерей; Митерев расстался с министерским креслом и стал руководить Санитарным институтом; кто-то вылетел из ЦК, кто-то из партии... Вот, и Иван Дмитриевич Хмарский, оказывается, пострадал — сослали на родину Владимира Ильича!

Ad usum externum internumque

Но как это ни чудовищно, может быть, после такого перечня покалеченных судеб звучит, результаты «дела КР» были куда серьезнее.

Как и некоторые другие медицинские препараты «КР» оказался средством как для «наружного», так и для «внутреннего потребления».

В качестве «наружного средства» дело КР послужило возвращения научного сообщества под жесткий контроль партаппарата и борьбы с возродившейся было среди советских ученых в годы войны вредной идеей мирового содружества ученых.

За 2 недели до приезда Стейнбека Политбюро запретило издание выходившего в Москве под редакцией Петра Леонидовича Капицы по-английски «Journal of Physics» и других научных англоязычных изданий, на том основании, что их выпуск «весьма облегчает зарубежной разведке следить за достижениями советской науки».

(Достижения западной науки можно было использовать, но не открыто, и, главное, под контролем партии; с этой целью отчасти и был создан — именно тогда, когда Стейнбек находился в СССР, в сентябре 1947-го,- Комитет информации при Совете министров СССР, объединивший внешнюю разведку МГБ и ГРУ Вооруженных сил).

В лицо же Западу в связи с делом Клюевой-Роскина было устами академика И. Д. Страшуна сообщено следующее:

Прошли те времена, когда «окно в Европу» доносило в нашу страну свежий ветер. С октября 1917 года свежий ветер дует не с Запада на Восток, а с Востока на Запад.«Новый свет» перестал быть новым светом — теперь наша страна светит всему миру

Ну, а для «внутреннего потребления» «препарат КР» использовали еще хлестче. Весной 47-го, когда Стейнбек обсуждал с Капой планы их поездки в СССР, Сталин обсудил со Ждановым план мероприятий по воспитанию народа в «духе советского патриотизма и преданности советскому государству». Одним из средств этой «педагогики» решено было сделать «суды чести»

Театр эстрады

Суд над Клюевой и Роскиным должен был стать первым в череде такого рода мероприятий и послужить образцом для последующей практики. Он состоялся за полтора месяца до приезда Стейнбека и проходил в течение трех дней в Театре Эстрады.

Сценарий спектакля написал сам Жданов. И сам же представил суду свои показания свидетеля. Обвинения, разумеется.

А обвиняли советских патриотов Клюеву и Роскина в антипатриотизме, низкопоклонстве перед Западом и утрате приоритета советской науки.

Может быть, красочнее всего расскажут об этом чудовищном спектакле и его последствиях 2 короткие цитаты из документов.

Первая — из речи доведенной обвинениями в «продаже родины» до истерики Клюевой; вот как она пыталась доказать свой патриотизм:

...если американцы будут лечить больных применяя препарат, приготовленный по переданной в США технологии..., в которой кое-что намеренно пропущено, то у них больные будут получать шок или умирать

А это — из показаний арестованной позднее, в 49-м академика Лины Штерн:

После состоявшегося над Роскиным и Клюевой суда чести я всякое общение с иностранцами прекратила. Но независимо от этого я признаю себя виновной в том, что, практикуя широкое общение с иностранцами, я была с ними откровенна и свободно рассказывала им о достижениях советской науки, совершенно не учитывая того, что этим самым наносила вред Советскому Союзу.

Суд состоялся в начале июня. В августе, когда Стейнбек приехал в Москву, где его поразила мрачность местных жителей и их настороженность по отношению к иностранцам, «закрытое письмо ЦК» о деле КР обсуждалось на закрытых же партсобраниях всех предприятий советской столицы...

Итак, заразившись московской серьезностью и неулыбчивостью, Стейнбек и Капа в первую свою московскую неделю 47го года пребывали в мрачном расположении духа. Счастье советской повседневности, в котором их пытались убедить гостеприимные хозяева, представлялось им пропагандой и скверно сделанной рекламой. Они с нетерпением ожидали разрешения выехать в другие советские города. — Долго жившие в Москве их американские коллеги рассказывали, что там все иначе и веселее...

Пожалуй, действительно, в провинции, куда рвался Стейнбек было несколько иначе. Вот что рассказал мне о своем родном городе ровесник «Русского дневника» историк Рудольф Пихоя:

Я родился на Урале, в маленьком рабочем поселке, который возник еще в 30-ые годы восемнадцатого века. Но уж так складывалась его судьба, что он всегда развивался в годы войны. И эта война — последняя война — не была исключением.

Это был удивительный мирок, который создавался на Урале, и, может быть, он чем-то поразительно напоминал петровские времена. На той улице, на которой я жил, рядом жили: француз Буше, эстонец Пихоя, мой отец, литовец Жидялис, русские Завъялова и Соловьева, украинец Ермаков — это все были мои ближайшие соседи по дому.

Это удивительное ощущение какого-то единства, уличного единства, которое всегда приходит в голову, когда мы говорим о прошлом, о пятидесятых годах. Общая улица, общие проблемы, очень похожая жизнь, она отличалась в каждой семье, но, в тоже время, была удивительно похожа. Это возможность ходить друг к другу в гости, то, что создавало какую-то свою, в хорошем смысле, коммунальную обстановку.

Было и другое, конечно это была страшная бедность. Бедность просто как норма жизни. Женщины, которые донашивали в быту гимнастерки своих, пришедших с фронта, или, работавших на стройке в стройбатах, мужей. Это самое большое лакомство нашего детства — кусок черного хлеба, который посыпался сахаром и смачивался сверху водой, и слаще этого ничего на свете не бывало. Это очереди. Это очереди за черным хлебом, это еще больше очереди за белым хлебом. Это детское восприятие магазина. Когда я приходил в магазин, меня мать приводила в магазин и я стоял в очереди, то я знал, что я стою за хлебом. Здесь же, в этом маленьком заводском поселке, под стеклом лежала невероятно красивая колбаса, какие-то удивительные папиросы — это то, чего в быту не было никогда. Это своеобразный и навсегда ушедший мир, даже гастрономический мир. Это праздники, на которых непременным атрибутом была селедка и килька. Это винегрет, который нарезался целыми громадными тазами и, конечно, это была брага. Это была целая культура изготовления браги с вишней и со всеми делами, со своим фольклором, со своими рассказами, как у соседа выстрелила бадья с брагой, которая стояла на русской печи и теперь он не может забелить этот потолок. Этот тот мир, который ушел и который не вернется, конечно.

Но ни в 47-м, когда приезжал Стейнбек и родился Рудольф Пихоя, ни много позднее иностранцам этого мира не демонстрировали. И вот почему:

Пихоя:

По существу это был спецпоселок. Гости, к отцу часто приходили, немцы сосланные из Поволжья, которые курили невероятно вонючие самокрутки из рубленой махорки. Они были сосланные, но собственно и отец был сосланный.

И его приятели, которые работали здесь — нормальные, трезвые, хорошо работающие мужики — русские, эстонцы, украинцы, латыши, все это был сосланный народ. Кто-то из них ездил отмечался в комендатуру, кто-то не ездил отмечался. Но, по существу, вот этот замкнутый мирок был замкнут не только был коммунальными проблемами, но и тем, что называется внеэкономическое принуждение. Причем тонкие проблески этого внеэкономического принуждения они были во всем: в бидоне, который отец подвешивал к рулю велосипеда и вез молоко от коровы, которую кормила семья, и сдавал это молоко, в каких-то других деталях.

Конечно золотого века тогда не было. Это нищенские зарплаты, мама (учительница) получала где-то 600 рублей и для того, чтобы кормить семью, нам нужны были постоянные приработки. Отец, который имел все мыслимые и немыслимые трудовые награды, получал немногим больше 1000-1200 ( это считалось по тогдашним временам заметными деньгами ).

Но на самом деле это был порог привычной бедности, которая даже как бедность и не воспринималась.

Конечно, прилетевший из самой богатой страны мира Стейнбек воспринимал эту бедность именно как бедность. Человек, повидавший мир, он видывал и ее. То, чего он страстно желал в Москве в начале августа 47-го, это увидеть, наконец, поскорее другую (пусть самую бедную) советскую жизнь. И потому был страшно рад, когда дождался разрешения выехать из неулыбающейся ему советской столицы на Украину..

Передача пятая

Разрешение

Итак, после недельного пребывания в Москве, напуганной недавними судами чести и закрытым письмом ЦК ВКП(б) происках американского империализма и необходимости повышения бдительности, СТЕЙНБЕК И КАПА, неведавшие о причинах московской настороженности и неприветливости к ним, но явственно их ощутившие, получили, наконец, разрешение вылететь за пределы советской столицы.

Все уверяли нас, что за пределами Москвы все будет совершенно иначе, что там нет такой суровости и напряженности.

Это расхожее среди иностранных журналистов и дипломатов мнение безусловно имело реальные основания. Но не надо забывать, что Москва не собиралась ни на каплю ослаблять свой надзор за каждым шагом иностранных гостей даже тогда, когда они находились и в далеке от нее. Когда Стейнбек и Капа под присмотром сопровождающих ходили по московским магазинам и музеям, еще не ведая, что суровый зам министра иностранных дел СССР (бывший прокурор на расстрельных показательных процессах) Андрей Вышинский милостиво утвердил план их поездок по Союзу, в Москве уже шло разделение отвественности по надзору за ними на Украине.

Секретно.
В 2-х экземплярах.
(1-й — в адрес, 2-й — в дело)
5 августа 47-го года.
И. о. ЗАВ ОТДЕЛОМ ПЕЧАТИ МИД СССР
товарищу ВАСИЛЕНКО
В связи с Вашим запросом по телефону сообщаю:

1. Работу с Стейнбеком и Капа начал ВОКС ( при участии Союза Советских Писателей). В их первой поездке на Украину Стейнбека и Капа сопровождает Зав. Американским отделом ВОКС И. Д. Хмарский.
2. Контроль за фотосъемками возложен на сопровождающего Стейнбека и Капа работника ВОКС ( в этой поездке на тов. Хмарского).[...]

Заместитель председателя правления ВОКС А. Караганов

6 часов лета

7 августа 47 года Стейнбека и Капу ни свет, ни заря отвезли на аэродром. Выйдя из машины они мельком увидели ту, другую Россию, с которой так жаждали познакомиться поближе.

В это предрассветное время в московском аэропорту толпились люди: поскольку все самолеты вылетают рано утром, пассажиры начинают подъезжать сюда сразу же после полуночи. Одеты они по-разному. На ком-то меховые шубы, которые согреют в арктическом климате Белого моря или на севере Сибири, на других легкая одежда, которая вполне подходит для субтропиков Черноморья. Шесть часов лета от Москвы — и вы можете попасть в любой климат, какой только существует на свете.

Могли, конечно!.. Если бы не 47 год, а вы бы не были иностранцем. Для иностранцев существовала 40-километровая зона вокруг Москвы, внутри которой многие места, огороженные от постороннего глаза высокими заборами и охраняемые вохрой, были запретными и органиченное количество дозволенных маршрутов, на каждый из которых следовало (как в случае Стейнбека) получать специальное разрешение. Да и советские люди могли тогда «попасть в любой климат, какой только существует на свете» только теоретически...

Впрочем, от советских, покорно ожидавших на своем убогом скарбе небесного перемещения по «просторам Родины чудесной» , воксовских гостей немедля отделили.

Нас провели через зал ожидания в боковую комнату, где стояли стол, несколько диванов и удобные стулья. И здесь под строгим взглядом нарисованного Сталина мы пили крепкий чай, пока не объявили о посадке на наш самолет.

«Что волнует большинство американцев»

Пока ждали рейса, Стейнбек скрупулезно переписал все награды на мундире написанного маслом генералиссимуса и добавил: «Здесь будет весьма кстати обсудить то, что волнует большинство американцев». Что же их, по мнению будущего лауреата Нобелевской премии, тогда, в 47-м, их волновало?

Все в Советском Союзе происходит под пристальным взглядом гипсового, бронзового, нарисованного или вышитого сталинского ока. Его портрет висит не то что в каждом музее — в каждом зале музея. Его статуи установлены на фасаде каждого общественного здания. А его бюст — перед всеми аэропортами, железнодорожными вокзалами и автобусными станциями. В парках он сидит на гипсовой скамейке и обсуждает что-то с Лениным. Дети в школах вышивают его портрет. В магазинах продают миллионы и миллионы его изображений, и в каждом доме есть по крайней мере один его портрет. Одной из самых могучих индустрий в Советском Союзе является, несомненно, рисование и лепка, отливка, ковка и вышивание изображений Сталина. Он везде, он все видит. Концентрация власти в руках одного человека и его увековечение внушают американцам чувство неприязни и страха, им это чуждо и ненавистно. А во время общественных празднеств портреты Сталина вырастают до немыслимых размеров. Они могут быть высотой с восьмиэтажный дом и пятидесяти футов шириной. Его гигантский потрет висит на каждом общественном здании.

Уж не знаю, как «большинство американцев», но самого Стейнбека сталинская тема в 47-м весьма волновала. И всюду, где он бывал тогда в Советском Союзе — в Москве, Киеве, Тбилиси, Сталинграде — он пытался ее обсудить. (Те иностранцы, кто находился в России к тому времени куда дольше автора «Гроздьев гнева», знали, что это — табу, нарушить которое в разговорах с советскими гражданами можно разве что шепотом и под одеялом; да и то — не со всеми). Советских собеседников Стейнбека его вопросы о Сталине, как правило, пугали. Но, надо сказать, от ответов они не прятались. Потому что были к ним подготовлены. (Мне, вот, только и теперь, по прочтении многочисленных секретных отчетов об этих беседах неясно: понимал ли тогда сам знаменитый американец, что неподготовленных собеседников о Сталине у него в 47-м не было?..)

Мы разговаривали об этом с некоторыми русскими и получили разные ответы. Один ответ заключался в том, что русский народ привык к изображениям царя и царской семьи, а когда царя свергли, то необходимо было чем-то его заменить. Другие говорили, что поклонение иконе — это свойство русской души, а эти портреты и являются такой иконой. А третьи — что русские так любят Сталина, что хотят, чтобы он существовал вечно. Четвертые говорили, что самому Сталину это не нравится, и он просил, чтобы это прекратили. Но нам казалось, что то, что не нравится Сталину, исчезает мгновенно, а это явление, наоборот, приобретает все более широкий размах. Какова бы ни была причина, очевидно одно: все в России находится под постоянным сталинским взором — улыбающимся, задумчивым или суровым. Это одна из тех вещей, которую американец просто не в состоянии понять.

Сопоставляя этот фрагмент «Русского дневника» Стейнбека с упомянутыми уже секретными отчетами о его разговорах о Сталине, я подметил, что не все из перечисленных писателем ответов его советских собеседников о сталинских изображениях (рассуждения о царистской окраске национального русского восприятия и о портретах Сталина как суррогате иконы, к примеру) вошли в донесения о поведении Стейнбека. Свои предположения, почему это произошло и кто были те «некоторые русские», кто ускользнул от внимания авторов прочитанных мной донесений, я высажу чуть позднее.

А сейчас стоит отметить, что молчаливые размышления Стейнбека за чаем под портретом вождя в московском аэропорту выплеснулись буквально через 2 дня в Киеве. В субботу, 9 августа 47 года, там было составлено секретное донесение, в котором сообщалось:

Тов Хмарский говорил со Стейнбеком о т. Сталине.

Стейнбек сказал, что он считает неправильным имеющийся в СССР культ Сталина. Неправильно, что Сталин так долго находится у руля управления страной.

Тов. Хмарский выразил удивление: — почему неправильно? Ведь это — гений, доказавший в тяжелейших испытаниях свою способность руководить жизнью всего советского народа.

На это Стейнбек ответил так: у нас Рузвельта переизбирали четыре раза. Если бы его кандидатуру поставили пятый раз, то я бы, при всем своем преклонении перед Рузвельтом, голосовал бы против. Излишне долгое правление одного человека приводит к излишнему централизму и к тому, что человек подчиняет своей воле весь государственный аппарат. Правитель должен быть слугой народа, чувствовать временность своего пребывания у руководства, поэтому правителей надо чаще менять. Это наша американская точка зрения.

Полвека спустя

Надо ли говорить, что повторяя летом 97-го стейнбековский маршрут 47-года, я ни в Москве, ни в Киеве никаких парадных портретов нынешних вождей и руководителей на казенных зданиях не увидел?

Московский аэропорт по-прежнему был заполнен отлетающими в разные концы бывшего Советского Союза, отягащенными не только чемоданами и тюками, но и — вот он — знак перемен! — заботами о прохождении таможенного контроля. В зале V. I. P. (в «ВИПе», как его здесь называют) по-прежнему — очень удобные кресла, но совершенно новые и заграничные. Любезно предлагают кофе из итальянской кофеварки.

О политических лидерах и государственных деятелях здесь напоминали разве что тихо звучавшая ария жены аргентинского президента из «Эвиты» да карикатура на Ельцина на обложке какого-то журнала, который лениво листал тучный молодой красавец, украшенный запорожскими усами, массивным золотым перстнем и роскошным, но неумело завязаным галстуком. В отличие от изображений Сталина в 47-м, Борис Николаевич выглядел на журнальной картинке ни грозно и ни ласково, а жалобно. Но усатого читателя это изображение российского президента абсолютно не интересовало: он сосредоточенно изучал рекламу самозаводящихся швейцарских часов...

Sic transit Gloria Mundi

А изображения Сталина в этой поездке (в компании с тем же Ельциным, Горбачевым, Брежневым, Лениным и еще каким-то неузнаваемым типом — кажется, Андропов) я в основном встречал там, где торгуют матрешками. Сталин, чаще всего, почему-то, из этих деревянных болванчиков самый маленький и почти неузнаваемый.

Пик спроса на этот товар давно уже прошел. Покупают его по большей части заезжие американцы из числа «наших дорогих соотечественников» и другие заграничные чудаки; и для российских и для украинских граждан это недешево, да и эстетическая ценность близка нулю. Именно поэтому вероятно и перекочевал матрешечный Иосиф Виссарионович со товарищи в зарубежные сувенирные лавки — я встречал их и в Тунисе, и в Мадриде, и в русской бакалее в Бостоне. В одном из магазинчиков Праги, набитом такого рода поделками я недавно расспрашивал троих юных жителей Брайтон-Бич, чьи родители прибыли туда из ныне «нэзалэжной» Украины, знают ли они, кто есть кто из этих деревянных, беременных один другим кукольных мужчин. Старшие девочки признали только (по пятну на лбу) Горбачева; одна назвала изображенного с роскошной шевелюрой Ельцина Клинтоном; а младший- Боря (он интересуется политикой, смотрит даже иногда передачи Ларри Кинга и мечтает стать телевидущим), вглядевшись в тараканьи усики крошечньй куколки Сталина, выпалил: «Саддам Хусейн!»

Вернемся, однако к полувековой давности путешествию Стейнбека:

После четырех стаканов крепкого чая объявили наш самолет, и мы загрузили свой багаж. [...] Люди вносили в салоны свои узлы и складываали их в проходах. Все взяли с собой еду — буханки черного хлеба, яблоки, колбасу, сыр и копченую ветчину. Они всегда берут с собой еду, и мы поняли, что это прекрасная идея. С буханкой черного ржаного хлеба в сумке вам нечего бояться: если что-нибудь случится, два дня вы голодать не будете. Система кондиционирования воздуха обычно не работает.[...] Пахло чем-то кислым, и я долгое время не мог понять, чем именно. Но потом понял. Люди выдыхали запах черного хлеба. Но стоит самому съесть кусок черного хлеба, как запах перестаешь замечать.

В нашем, летящем в Киев «Ту», кондиционеры натужно, но работали. Пахло довольно противно — пылью и дешевым аэрозолем, но исконного — не пятидесятелетней, а многовековой давности запаха России, — запаха черного хлеба вперемешку с луком, чесноком, перегаром и скверным табаком,- запаха, раздражающего непривычных до первой надкушенной ими краюхи черняшки, его как не бывало. Потому что не было черного хлеба. Вообще никто не жевал прихваченное с собой. Все ждали, пока подадут скудную самолетную пищу. А она — это меня поразило на всех рейсах, куда бы не летел — в Волгоград, в Киев, в Тбилиси — всегда была иноземной: канадские галеты, финский сыр, словацкое масло, израильские соки, турецкие сласти. Тут не было места черному хлебу. Хотя вообще-то однаджы в самолете мне его дали. Консервированный «Vollkorn» из Гремании.

Духовная пища

В отличие от своих советских спутников по полету в Киев Стейнбек и Капа окормлялись в самолете пищей духовной. Дело в том, что Капа, привычно и безо всякого спроса «одалживающий», как он выражался, книги у их владельцев спер таким образом у московского корреспондента АП Эда Гилмора новый детектив Эллери Куина. Капа, — как вспоминал впоследствии Стейнбек, — «воровал книги до последнего дня пребывания в России. Кроме того, он уводил женщин и сигареты, но это прощается легче.»

Надо, наверное, пояснить: западному корреспонденту ввезти в СССР 47 года изданную за пределами Союза на иностранном языке книгу было не так уж сложно. (Я сужу по начитанным мною мемуарам той поры.) Таможенники и пограничники не очень-то владели языками; можно было протащить даже откровенную антисоветчину. Другое дело: объем ввозимого багажа нельзя было увеличивать до бесконечности. А иностранцы везли с собой массу вещей — от одежды на все времена года, лекарств и пишущих машинок до еды, курева, выпивки и туалетной бумаги. Все это повышало ценность ввозимых ими книг, ведь чтобы захватить их, нужно было пожертвовать чем-то существенным. Эти книги превращались во внутриклановую святыню еще и потому, что ими опасно было поделиться с посторонними. Когда через пару лет после приезда Стейнбека другой иностранный корреспондент предложил своей русской любовнице почитать привезенный им «1984» Джорджа Оруэлла, она в ужасе воскликнула: "Что ты со мной делаешь?«(1) (Оба в тот момент осознали, что над ними нависли кары уголовной статьи об антисоветской пропаганде и агитации.) Именно поэтому иностранные книги в СССР 47-го в том узком кругу дипломатов и корреспондентов, где Стейнбек оказался на 2 месяца своим, считались неприкосновенными, а воровство их — страшным грехом. В своем «Русском дневнике» Стейнбек записал:

Если бы Капа одолжил или стащил красавицу жену Эда Тамару, может, это потрясло бы Эда больше, но так бы не разолило.

Снова русские жены

Упомянутая Стейнбеком Тамара была одной из тех немногочисленных «русских жен», регистрация браков с которыми была в 47- запрещена, выезд которым с их мужьями за границу не разрешался, а если мужья выезжали отдельно, то жены почти всегда немедля исчезали в ГУЛАГе.

Именно с ними встречался Стейнбек в «американском клубе» в Москве и в «Метрополе», где большинство из них в 47-м со своими заграничными мужьями проживало.

Об упомянутых им Гилморе и его прелестной наложнице Тамаре поселившийся через 2 года после Стейнбека все в том же «Метрополе» Гаррисон Солсбери вспоминал так:

Все знали, что корреспондент АП Эдди Гилмор забаррикадировал свою комнату на пятом этаже и не показывался оттуда из опасения, что кто-нибудь похитит прекрасную пятнадцатилетнюю Тамару (впрочем, мне казалось, что тогда ей было уже семнадцать), которую он отобрал у английского торговца табаком, сбив его ударом на землю, и отнес как древний рыцарь в свой номер. Так почему же ему не защитить свою дрезденскую куколку — ведь он заставил Уинделла Уилки обратиться лично к Сталину, когда московская полиция отправила Тамару обратно в бревенчатую хибару ее бабушки в пятидесяти милях от Москвы рубить лес? Правда, Эдди не мог жениться на Тамаре, поскольку его жена в Вашингтоне не давала ему развода. Эдди был все время настороже и, забаррикадировавшись, жил в своей угловой комнате. Я не берусь утверждать, что Эдди убил бы каждого, кто посмел бы похитить Тамару, но, думаю, он мог это сделать. Баррикада была весьма необычной. Она была сооружена из банок с консервами, мешков муки, сахара, порошкового молока и других продуктов.[...] Только после смерти Сталина Эдди и Тамара смогли пожениться, и Эдди, наконец-то, привез молодую жену в свой родной город Селму, штат Алабама.

Как рассказывал уже нам Роберт Такер, во второй половине 40-х гг. их было немного — этих «русских жен». Но в истории понимания Западом Советского Союза они, мне кажется, сыграли значительную и до сих пор недооцененную роль. Именно от них их иностранцы узнавали о советской жизни то, что тщательно старались скрыть от стороннего взгляда советские власти. Именно они часто и давали мужьям-журналистам, на основании статей которых и формировалось в значительной степени западной представление о России, тот «черный хлеб» понимания страны, не вкусив которого, невозможно было ощутить прелесть ее аромата.

Думаю, именно они, эти метропольские затворницы, имевшие возможность неподнадзорных бесед со Стейнбеком, и были теми «некоторыми русскими», кто высказал ему крамольную мысль о царистском восприятии Сталина в народе и о сталинских портетах как заменителях икон.

Наверное, об их трагических судьбах и приключениях можно было бы сочинить не один роман. Но... я говорил уже: я — не писатель. Я просто делаю передачу о полувековой давности путешествии писателя Стейнбека. [...]

Дистанция огромного размера

В 47-м перелет из Москвы в Киев на полученном по ленд-лизу старом американском транспортном самолете занимал немало времени. Стейнбек и Капа успели проспаться и еще изрядно поскучать над бескайней равниной Украины. Я, следуя по их маршруту через 50 лет, в своем «Ту» чтолько и успел, что наспех перелистать «украинские» страницы «Русского дневника», экземпляр которого к тому времени был уже изрядно потрепан, исчиркан различными пометами, но зато украшен добрым автографом Александра Васильевича Караганова.

В киевских записях Стейнбека я прочел:

Наверное, когда-то город был очень красив. Он намного старее Москвы. Это — мать русских городов/.../ Некогда это было любимое место отдыха царей, и здесь находились их летние дворцы/.../ А сейчас Киев почти весь в руинах/.../ Здесь немцы показали, на что они способны /.../ Одна из маленьких побед справедливости заключается в том, что немецкие военнопленные помогают расчищать эти руины

Боже, как это все-таки много — 50 лет! Русские «цари» давно уже строят свои дворцы и летние резиденции в других краях. А на Украину давно уже в отпуск не ездят. Да и по делам редко.

Немецкие военнопленные давно уже разобрали киевские руины и и понастроили помпезных сооружений в послевоенном русском стиле: сталинский ампир, сталинское барокко, сталинская эклектика... И удивительное дело: почти каждое из эти сооружений чудовищно и безобразно, но все вместе, вдобавок в соединении с более старыми зданиями они создают ансамбль; немолодая и многодетная «матерь городов русских» весьма привлекательна и в меру возраста красива

Может быть оттого, что заботы об оказавшихся за границей детях (русских городах) ее не мучат?

Прилет

Вернемся, однако к «Русскому дневнику» 47 года

На летном поле нас встречали украинцы из местного ВОКСа. Они все время улыбались. Они были веселее и спокойнее, чем люди, с которыми мы встречались в Москве. И открытости и сердечности было больше. Мужчины были крупными, почти все — блондины с серыми глазами. Нас ждала машина, чтобы везти в Киев [...] Нашим гидом был Алексей Полторацкий, крупный человек, немного прихрамывающий из-за раны, полученной под Сталинградом. Это украинский писатель, прекрасно владеющий английским, человек с большим чувством юмора, сердечный и дружественный.

Полторацкий был тогда заместителем председателя Украинского Общества культурных связей, и большинство отчетов о пребывании Стейнбека на Украине, поступивших в секретную канцелярию ВОКСа в Москве принадлежит его перу, поскольку московский сопровождающий американцев Иван Хмарский вынужден был через пару дней вернуться домой. Надо сказать, что принадлежность Полторацкого к писательской братии благотворно сказалась на стилистике его донесений, они живее и читать их легче, чем секретные дневники Ивана Хмарского; впрочем, руководствовался Полторацкий все же инструкциями Ивана Дмитриевича:

Тов. Хмарский дал мне и т. Дмитерко следующую ориентировку об Стейнбеке и Капа: Стейнбек считает свои «Гроздья гнева» пройденным для себя этапом. В настоящее время он пишет пессимистические произведения, считая, что война не принесла ожидавшегося средним американцем разрешения социальных проблем, но не видит выхода из того положения, в котором находится сегодняшняя Америка.

Газета «Нью-Йорк Геральд Трибюн», от которой он и Капа едут, помещает об СССР сравнительно-лояльную информацию, но «к бочке меда примешивает ложку дегтя».

Неясно, едет ли Стейнбек с намерением писать об СССР честную книгу или его наняли написать ответ на «Русский вопрос» Симонова, во всяком случае необходимо быть бдительным. О пьесе Симонова он отзывается как о глупой пьесе. Он заявил, что в СССР интересуется не политикой, а бытом среднего челдовека, особенно колхозника. [...] Резюме из информации т. Хмарского сводилось к тому, что нельзя с уверенностью сказать о наличии антисоветского стремления у Стейнбека. Наша задача — быть бдительными и показать ему факты, которые сами заставят его сделать выводы в нашу пользу и не дать пищи для провокации.(2)

Люба

Как и Стейнбека, меня ждала машина. И если его встречали радушные сероглазые блондины, то меня — приветливая сероглазая блондинка Люба. (Питавшему слабость к блондинкам Стейнбеку она бы очень понравилась!) Люба — жена Леши, приятеля моего новорусского приятеля Коли. Сам Леша сейчас очень занят решением важных проблем в железнодорожной сфере, а потому поручил встретить меня своей жинке. И она очень рада. Потому что очень уважает Колю, и меня очень уважает, и Радио Свобода, конечно. И еще — Колину жену Иру, которая для нее — образец для подражания: у Иры «джип», вот и мы едем по Киеву на «джипе», Ира занимается бизнесом, и Люба тоже занималась... Но сейчас — в основном детьми и мужем. А в преждней жизни, когда был Советский Союз, а детей еще не было, она была комсомольским функционером. Но нынешняя жизнь ей нравится больше. («Возможностей больше, и вообще...») И независимость Украины ее тоже устраивает. И то, что Ельцин призвал недавно россиян думать о судьбе Украины ей тоже нравится. Она так и сказала по телефону своей русской родне (она вообще-то русская): думайте о нас, а мы — о вас...

Все это Люба поведала мне, пока мы ехали в гостиницу, в которой Леша распорядился меня испоместить. Из открытого окна «джипа» я глазел на киевлян. Как и Стейнбеку за полвека до меня они мне сразу понравились.

Оптический обман

Тогда он записал:

По дороге в гостиницу мы заметили, как это, наверное, замечают все, что украинские девушки очень красивы, большинство из них — блондинки, с прекрасными женственными фигурами. Они улыбчивы, обаятельны, ходят, покачивая бедрами. И хоть одеты так же, как и москвички, одежда на них, как нам показалось, сидит лучше.

Украинки действительно красивы и улыбчивы и всем, чем надо, покачивают. Но написать, что большинство из них блондинки даже сегодня, когда успехи бытовой химии и импорта заграничных красителей для волос достигли небывалых высот, я бы не рискнул А Стейнбек и не усомнился. Он так это видел. Иначе, чем большинство

А вот одеваются киевлянки ныне не совсем так, как в Москве. Вернее, вот что: молодые — так же (но точно так же, как и в Праге, Варшаве или Лейпциге — один стиль: джинсы, майки (ти-шортс), мини-по летнему времени-юбки...) Но те, кто постарше, в одежде консервативнее своих московских ровестниц. Да и наряды (в массе) поскромнее. — Разница в средних доходах населения все же заметна... В тех случаях, где ее нет, одеяния киевлянок по форсистости своей московским не уступают.

Славяне отдельной ветви

И снова — из «Русского дневника» знаменитого американца:

Хотя Киев разрушен очень сильно, а Москва — нет, киевляне все же не кажутся такими смертельно усталыми, как москвичи. Они не сутулятся при ходьбе, плечи расправлены, на улицах часто слышится смех. Может, это типично для этих мест, ведь украинцы отличаются от русских — это славяне отдельной ветви

Кажется, я понял, почему украинцы показались Стейнбеку нацией веселых и красивых блондинов и блондинок. Тут нет никакого секрета: на Украине его просто куда более радушно и сердечно приняли, нежели в Москве («там, — по его словам,- нет такой суровости и напряженности»; «эти люди были настроены весьма дружелюбно»). И — такое бывает! — случился «оптический обман»: улыбчивые украинские красавицы в восприятии Стейнбека сблизились с привычным и любезным ему образом красивой блондинки, улыбавшейся 50 лет назад с экранов кинотеатров и обложек иллюстрированных изданий.

«Разговор только завязался»

А принимали их с Капой по первому разряду. После обильного завтрака — кино про Закарпатскую Украину. Щадя утомленных дорогой гостей — только одну часть. (Стейнбеку кинопропаганда уже в Москве обрыдла.) Затем снова — выпивка-закуска:

В гостинице «Интурист» украинские хозяева устроили нам превосходный обед. На обед подали спелые помидоры и огурцы, мелкую соленую рыбешку, черную икру и водку. Мы ели жаренную днепровскую рыбу и прекрасно приготовленные бифштексы с украинской зеленью. Мы пили грузинское вино, а украинские колбасы были великолепны...

За этим обедом — серьезный для хозяев разговор: им надлежало уточнить с подвыпившими гостями «специфические вопросы» — об их отношении к коммунизму и атомной бомбе. В «Русском дневнике» Стейнбека беседа эта не отражена, но в секретном дневнике Алексея Полторацкого в тот же день записано:

т. Хмарский спросил, какого мнения они об Американской компартии. Капа и Стейнбек единодушно ответили, что они считают ее сектой, которая ведет глупую политику.

Затем Капа заявил, что в своей юности он был сторонником марксизма, но считает, что марксизм также является довольно узкой доктриной.

Разговор зашел об атомной бомбе. Капа сказал, и Стейнбек к нему присоединился, что они считают атомное оружие страшной вещью в руках сил, которые не смогли бы разумно контролировать ее применение. Капа оговорился при этом, что он надеется, что атомная бомба вообще не будет применена в будущей войне, как в этой войне, не были применены газы. И кроме этого он вообще считает, что третьей войны удастся избежать.(3)

Утомленные перелетом, впечатлениями и обедом американские гости давно уже спали, а их бдительные хозяева еще подводили итоги первого дня киевского визита и строчили секретные донесения. Ответ на вопрос о компартии подтверждал прежние опасения. Про атомную бомбу — вселял надежду. Стейнбек, похоже, пытается отмолчатся. (Это настораживало.) Капа, напротив, всюду сует свой нос и подозрительно многословен. (Это тоже настораживало.) «Работу» с ними с ними следовало продолжать теми же методами (демонстрация достижений, выпивка, разговоры, бдительность и еще раз бдительность...) Поздно вечером 7 августа Полторацкий резюмировал:

Таким образом, разговор только завязался. Дальнейшее его развитие последует позже. Общее заключение об их поведении такое, что Стейнбек молчаливо присматривается и предпочитает пока больше слушать, чем говорить. Капа более активен.(4)

9 августа это донесение было прочитано в Москве и легло в сейф секретной канцелярии ВОКСа.

«Текс-Мекс» по-украински

Мой первый киевский день завершился куда позднее, чем некогда у Стейнбека. Через час после вселения в респектабельный гостиничный номер, поразивший меня импортными золотистыми водопроводными кранами, в которых напрочь отсутствовала горячая вода, и внушительных размеров японским телевизором, показывающим несколько европейских программ и даже CNN (правда, как-то непривычно: правая часть изображения постоянно перескакивала в левую часть экрана), приехал Леша — гигант, внешностью своей и усами несколько напоминающий Тараса Григорьевича Шевченко, но только веселого и молодого. Он немедля повез меня в какой-то «национально-мыслящий» ресторан (мне очень хотелось вкусить знаменитые яства украинской кухни).

Через 2 часа поглощения борща с пампушками, драников с колбасой, вареников с вишнями и тому подобной снеди, запиваемой горилкой «Княжый кэлых», разбавляемой постоянными разговорами о проблемах процветания экономики независимой Украины («трудности есть, но все будет хорошо!») и общих знакомых («давай выпьем за йих здоровье и здоровье йих диток!»), Леша (совсем как его тезка Полторацкий полвека назад) резюмировал: «Разговор только начинается. Давай, съездим поработаем, а вечером его продолжим. И ты еще подивишься, какие ресторанные заведения существуют ныне в столице вильной та нэзалэжной Украины!» И мы разъехались: он в свой оффис, а я в киевское бюро Свободы, поразившее меня внушительными размерами, местоположением (как раз напротив того театра, где некогда подвыпивший Стейнбек силился постичь глубины драматургии «Грозы» Островского (я еще об этом расскажу), а также изобилием юных длинноногих красоток (как они все умещаются в 3 часа ежедневного вещания наших дорогих украинских коллег?)

А вечером Люба на своем «джипе» долго куда-то везла нас по темным улицам, и Леша ввел меня в какой-то подвал и с тихой гордостью спросил: «Ну, как?» Я был потрясен. Мы оказались в ресторане мексикано-техасской кухни (в Текс-Мексе), каких пруд пруди не только в Техасе или Калифорнии, но повсюду от Мадрида до Москвы (в Праге — в 15 минутах ходьбы от моей работы). Вот они — явственные плоды независимой от какого бы то ни было колониального диктата экономической политики! Всей душой устремившись в мировое сообщество, но еще не успев вступить ни в НАТО, ни в объединенную Европу, Украина уже решительно шагнула во всемирное общепитовское братство! Украинский космонавт еще не успел взлететь тогда «на нибо», а тахос с тунцом и курятиной и ребрышки с острым томатным соусом уже совершили мягкую посадку на открытых ныне всем культурным начинаниям просторах Украины!

Хлопцы в сомбреро

Еще не успели нам подать тортиллас и сальсу, чтоб зажевать выпитую по первой текилу, как в зале уже появились гарные хлопцы в сомбреро с гитарами и барабанами. Бодро поприветствовав немногочисленную публику на своем непонятном большинству латино-американском языке ( я разобрал только «Буэнос ночас!»), они немедля принялись за музыкальную обработку закусывающих, переходя от столика к столику и почти не делая перерывов между «кукараччей» и «паломой».

Обсуждать актуальные проблемы развития независимой Украины по причине этого мелодичного глушения стало совершенно невозможным. Покорившись песенной стихии, мы с интересом подметили, что пребывание певцов прерий на вольной Украине не прошло для них бесследно: их жилетки, сорочки и усы более всего напоминали гуцульские, а страстные песнопения были окрашены любезным нам украинским лиризмом. Тут они и добрались до нашего столика и завопили с такой силой, что в фужерах с минеральной водой появилась рябь. Владеющий лишь одним иностранным языком — русским -

Леша растерянно смолк, не зная как обуздать разбушевавшееся искусство. Собрав крохи своего туристического испанского и невпопад разбавляя их вежливыми английскими словами, я стал умолять служителей муз хоть чуточку отойти.

— Шчо ж, нэ трэба, так нэ трэба! Звыняйтэ! — обиженно сказал старшой.

Воспользовавшись минутным затишьем оправившийся Алексей вежливо спросил у меня:

— Ну, как тебе вообще у нас?

Я ответил, что очень, и что много поражающего и неожиданного — и эти мексиканские гуцулы, и удивительная красота старого города, и обилие русской речи на улице, телевизор в номере, столь непривычно изображающий мировые события.

— Минуточку, — сказал Леша, включил свой нательный телефон, с которым ни на минуту не расстается, и опасливо вышел в холл, поскольку вооруженные музинструментами хлопцы снова (уже у соседнего столика) грянули про какую-то «мучачас». Когда подали горячее, он вернулся и радостно сообщил, что сейчас мы покушаем, потом посмотрим ночной город, а когда я приеду в отель, меня переведут в другой номер. «Так надо!»- руководящим тоном сказал мой радушный хозяин. Спорить было бесполезно.

«Через пару лет»

Уже когда влюбившийся в Украину Стейнбек покидал ее, он записал:

Люди, с которыми мы здесь встретились, были очень гостеприимные, добрые м великодушные и очень нам понравились. Это были очень умные, очень энергичные, веселые люди с чувством юмора. На месте руин они с упорством возводили новые дома, новые заводы, строили новую технику и новую жизнь. И неустанно повторяли:

— Приезжайте к нам через пару лет, и вы увидите, чего мы добьемс

В половине второго ночи я под руководством трех гоничных завершил свой переезд в новый номер. За окном чернели «новые дома и заводы», возведенные за те полвека, что прошли с приезда Стейнбека. Телевизор был исправным, но уже было не до него. Горячая вода в золотистых кранах по-прежнему отсутствовала. Но исполненная мягкого украинского юмора коридорная, пожелав мне спокойной ночи, добавила:

— Приезжайте к нам через пару лет и увидите: горячая вода обязательно будет!

---

1. See: Harrison E. SALISBURY. A Journey for Our Times. A Memoir. Harper&Row Publishers, 1983. Part 27: Olga.
2. ГАРФ, ф.5283, оп. 22с, д. 26, л. 176.
3. Там же, л. 177.
4. Там же.

Передача шестая

Второй киевский день 47 года начался для Стейнбека с посещения Партизанской выставки. Расчитывавшие на силу ее пропагандистского воздействия на американцев киевляне были разочарованы:

Из секретного дневника Полторацкого: И Стейнбек, и Капа проходили по выставке с довольно равнодушным видом. У экспонатов не задерживались, почти не задавали вопросов. На снимки, демонстрирующие гитлеровские зверства и геройские дела партизан реагировали очень вяло, по крайней мере, ничем свои впечатления не подчеркивали. [1]

Кроме того в головы бдительных хозяев закралось страшное подозрение: Стейнбек знает русский и понимает больше, чем следует.

Из секретного дневника Полторацкого: Рассматривая образцы разных самодельных предметов, изготовленных партизанами, Стейнбек весело улыбнулся при слове «зажигалка», прежде чем посмотрел на нее. Видимо, он все-таки знаком с русским языком. [2]

По ходу последующего обеда эти подозрения, подогретые алкоголем, усилились:

Из секретного дневника Полторацкого: Во время этих бесед все более возникало подозрение, что Стейнбек, и особенно Капа, знают в какой-то мере русский язык: они отвечали раньше, чем успевали переводить, явно реагировали на сказанное до перевода. [3]

Теперь-то я понимаю, что опасения эти были безосновательны. После того, как пошли в эфир первые передачи этой стейнбековской серии, один из моих давних слушателей прислал мне копии нескольких опубликованных, но мне до того неизвестных писем Стейнбека. Одно из них, адресованное Паскалю Ковичи, написано в августе 47-го в Киеве. Стейнбек в частности пишет:

Мне страшно тяжело дается написание русских имен, а мой словарный запас ограничивается примерно десятью словами, и те в основном связаны с выпивкой. [4]

Но тем не менее бдительность была повышена; еще и потому, что слишком уж, по мнению хозяев, стал любопытничать Капа:

Из секретного дневника Полторацкого: ...подскочил к окну, и стал рассматривать, что происходит на дворе. Капа проявляет стремление посмотреть «черные ходы» тех мест, где находится. [5]

Хозяева вновь попытались направить интерес американцев в идейно выдержанное русло: стали показывать им фильмы о партизанской борьбе. Первую, короткую документальную ленту американцы просмотрели молча, как сказано в секретном отчете, «никакими репликами не выдавая своих впечатлений». Но когда сразу после «Народных мстителей» стали показывать фильм «Она защищает Родину», не выдержали. Полторацкий доносил:

Из секретного дневника Полторацкого: Оба, Стейнбек и Капа, проявили открытое недовольство, заскучали и заерзали на стульях. Капа вскоре бесцеремонно заявил: «Я надеюсь, что она защитит Родину очень быстро, потому что я зверски голоден.» Стейнбек улыбнулся. [6]

Превосходный, по оценке Стейнбека, обед в «Интуристе» их уже ждал. Чтобы разговорить «отмалчивающегося» писателя водки и вина не жалели. А для новой идеологической атаки на него к столу были приглашены зам директора Партизанской выставки товарищ Кузовков и украинский письменник товарищ Владко. Полторацкий и Хмарский «посоветовали» им «заговорить со Стейнбеком о нравах американской реакционной прессы». [7] Водка подействовала, и расчет удался. Как докладывал вечером того же дня Полторацкий,

Из секретного дневника Полторацкого: Вскоре и Стейнбек, и особенно Капа заговорили уже без пауз. Капа буквально перебивал и тараторил без умолку.

Основная тема, вокруг которой вертелись споры — был вопрос о том, что советский народ дружелюбно настроен к американскому народу и его отрицательное отношение касается только американских реакционных кругов. Стейнбек настойчиво повторял, что часть наших газет пишет о «плохих американцах» вообще, не отделяя народ от правительства. Капа вторил. Мы отвергали это. Но Стейнбек остался при своем мнении. [8]

В своем секретном суммарном отчете о киевкой поездке Стейнбека, составленном тремя неделями позднее, Иван Дмитриевич Хмарский уведомлял ЦК, МИД и собственное начальство:

Стейнбек ответил встречными обвинениями. Он заявил, что советская печать распространяет в народе шовинистические настроения, подвергая нападкам все американское.[...] В доказательство справедливости своего мнения [он] привел тот факт, что ко всему плохому советская печать добавляет слово «американский», что оскорбляет национальное достоинство американцев. Я разъяснил, что эпитет «американский» в дурном смысле применяется у нас только к американскому империализму.

«Вот видите, — возразил Стейнбек,- даже имериализм и тот американский. [9]

Полвека спустя

Полвека спустя это словосочетание («американский империализм») мне на Украине довелось встретить лишь однажды. Когда я вместе с моим киевским коллегой Пашей Бальковским приехал в штаб-квартиру скандального революционно-националистического движения УНА-УНСО. На одной из стен жалкого двухкомнатного подвальчика, украшенного потретами Бендеры, Донцова, Че Гевары и Хомейни висел лозунг «В двадцять пэршэ столiття бэз американьского империализму!»

«Лучше быть подальше»

Сейчас это — архаичная экзотика. Но 50 лет назад советские пропагандисты говорили о нем постоянно. А рупором американского империализма объявлялась вся американская печать. Кроме коммунистической, разумеется.

От многого, что печаталось в Штатах в 47-м, и что там тогда происходило, Стейнбек был не в восторге. В уже цитированном мною киевском письме Паскалю Ковичи он писал:

Я не получаю новостей из Америки, и это даже приятно. Я все равно ничего не могу изменить, а потому уж лучше быть подальше от наших проблем. [10]

Почему не контролируют газеты

Но даже в этом депрессивном настроении, характерном для многих американских интеллектуалов летом 47-го, Стейнбек не намерен был терпеть обобщенные пропагандистские нападки на его страну, и на ее печать, которую он, кстати, в Киеве и представлял. Поначалу он пытался объяснить что-то своим советским собеседникам в доступных для них терминах: «у нас в США сейчас идет настоящая гражданская война между реакционерами и прогрессивными силами» [11]; говорил и о том, что (я процитирую по донесению Полторацкого)"херстовская и прочая реакционная пресса не выражает мнения всего народа" [12]

Из «Русского дневника»: И тут всплыл старый-старый вопрос, который возникает всегда:"Почему же тогда ваше правительство не контролирует газеты и журналистов, которые призывают к войне?" И нам снова приходилось объяснять, как и много раз до этого, что мы не считаем, что нашу прессу нужно контролировать, и думаем, что побеждает, как правило, правда, а контроль просто загоняет все плохое вглубь. /47/

Скрытые намеки?

Теперь, прочтя секретные отчеты Хмарского и Полторацкого, об этой сильно разогретой алкоголем и взаимным недорверием беседе, я знаю, что советские собеседники Стейнбека восприняли все эти доводы, как скрытый намек на советские несвободы.

Из секретного дневника Полторацкого: В общем Стейнбек и Капа упорно намекали на отсутствие свободной прессы в СССР, «нажиме» на сознание.

Из секретного дневника Хмарского: В доказательство ошибочности и опасноcти такого рода убеждения мы привели в пример немецкий народ, на который многолетняя фашистская пропаганда оказала пагубное влияние.

Стейнбек запротестовал, заявив, что между американским и немецким народами аналогия невозможна. «Немецкий народ испортила не пропаганда, а экономические условия», — сказал он.

— В чем состояли эти условия в фашистской Германии,- спросили мы.

— В том, что в Гeрмании человек, который не являлся членом партии, не мог прокормить своих детей,- ответил Стейнбек раздельно и многозначительно, намекенув на известный клеветнический тезис антисоветской пропаганды в США о якобы имеющейся «аналогии» между СССР и фашистской Германией. [13]

«Время Тухачевских»

Эта застольная перепалка, в которой говорили сразу о многом — о классовой борьбе (Стейнбек утверждал, что классов в США в марксистском понимании нет) и о расовой проблеме, о порочности советской пропаганды и том, что от членов украинской культурной делегации в США потребовали "оскорбительной регистрации«,- этот сумбурный спор нашел на страницах «Русского дневника» лишь частичное отражение. Не попали в «Дневник» сюжеты довольно интересные. И то, что они остались «за бортом», для меня, — свидетельство весьма лояльного отношения американского писателя к стране, в которой он гостил. Ну, вот к примеру:

Из секретного дневника Полторацкого: Стейнбек заявил [...]: В 1936 году я приехал в СССР. Я был обыскан до нитки, все мои чемоданы перевернуты вверх дном, отняты даже американские газеты. Это было время тухачевских. Но я отдавал себе ясный отчет в значении происходившего и никаких неправильных выводов не сделал.«

Хмарский тут же объяснил Стейнбеку, что это был особый исторический период, когда немецкая разведка — наш общий враг, наводнила страну шпионами, готовясь к нападению на СССР. Стейнбек и Капа с горячностью заявили, что именно так все было воспринято — Стейнбек же по возвращении домой ничего об этом не писал и никого не обвинял.14

Когда я в архиве впервые прочел этот абзац потраченного временем секретного дневника Полторацкого, я задумался: а понимал ли Стейнбек в 47-м, о чем он предпочел промолчать в 36-м? Понимал ли он, что тот «особый исторический период» (время террора, если попросту) в СССР в общем-то отнюдь не кончился. Да, «тухачевских», как он выразился, перестреляли, поубивали и многих из их палачей. Но другие — и Вышинский, утверждавший программу пребывания Стейнбека в Союзе 47-го года, и Ульрих, живший в «Метрополе» в нескольких шагах от номера Джо Ньюмена, в котором останавливался Стейнбек (он мог просто встречать его в коридоре — этого щедро надушенного «Шипром» коротышку), не говоря уже о Сталине, без разрешения которого в СССР (это Стейнбек сам писал!) ничего не происходило — все эти люди продолжали жить и активно действовать. «Особый исторический период» продолжался. И уже состовлялись списки псевдо-шпионов (на сей раз американских и английских), и уже шли первые их аресты (об академике Парине я уже говорил в одной из предыдущих передач)...

Знал ли об этом Стейнбек, когда уверял своих собеседников в лояльности?

«Стейнбек, видимо, получил указание...»

Так или иначе, они ему не поверили, более того, заподозрили, что он действует по наущению. Хмарский сообщал начальству:

Из отчета Хмарского: Из этой беседы я вынес убеждение, что Стейнбек и Капа хорошо подготовлены, вероятно в «Нью-Йорк Геральд Трибюн», по основным вопросоам американо-советских отношений. Установка, которой придерживаются Стейнбек и Капа, состоит в следующем: американский и советский народ хотят мира и сближения, но этому, с одной стороны, препятствует правительство Трумэна, а с другой стороны — «тоталитарное советское правительство» и, в частности, советская печать, якобы воспитывающая народ в духе шовинизма. Стейнбек, видимо, получил указание не связывать себя никакими заявлениями, которые могли бы дать повод обвинить его как «плохого американца». [15]

Фишер

Казалось бы, после нескольких часов выпивания и политических дискуссий все остались при своих: [Стейнбек не поступился принципами, советские ему не поверили. Казалось бы... Если б не появился в результате этого обеда в «Русском дневнике» писателя пассаж о неком «американце, который приехал в Киев в составе делегации какого-то международного комитета». (На самом деле речь шла о представителе УНРРА Фишере, которого советские заподозрили в сборе материалов о голоде на Украине.) Со слов своих киевских хозяев Стейнбек записал, что американец этот мало что узнал об их стране, поскольку редко выходил из своего номера в отеле. И тем не менее, вернувшись в Штаты, написал книгу об Украине. «Украинцы, — пишет Стейнбек,- утверждали, что в книге много неточностей». Стейнбек уловил их беспокойство по поводу того, что такому автору в Америке могут поверить как знатоку Украины. (А ведь даже его начальник признал наличие этих неточностей! — закусывая говорили Стейнбеку киевские весельчаки, несмотря на обильную выпивку не забывавшие о своей миссии; ссылка на начальника была, думаю, тоже не случайной. — Они предупреждали... )

Из «Русского дневника»: Они рассказали со смехом, как однажды вечером с улицы у гостиницы, где американец ужинал, донесся автомобильный выхлоп. Американец сильно вздрогнул и закричал: «Большевики расстреливают заключенных!» Скорее всего, сказали украинцы, он до сих пор этому верит/45/

Стейнбек записал этот эпизод без комментариев. Не думаю, что скрытое в рассказе его киевских собутыльников предупреждение подействовало. Он, может быть, даже и не поверил в эту веселую историю. Просто сработал декларированный писателем принцип: записываю то, что слышу.

Но то, что эпизод этот в версии его расказчиков вошел в изданную в Штатах книгу, было для них большой идеологической победой. Ресторанные затраты на веселое гостеприимство были оправданы!

«Идеи и выводы обдуманы и предрешены»

Оставим на некоторое время Стейнбека, Капу и угощавщих их советских хозяев, дружно посмеявшихся над американским специалистом по украинскому сельскому хозяйству Фишером, поверившим, что он слышит звуки расстрелов. (Я, между прочим, думаю, — историки, если захотят, легко проверят, — что названный американец был тем самым Фишером,- бывшим сотрудником АРА.- перу которого принадлежит первое исследование о голоде в советской России; так что он вполне представлял, о чем говорил, и напрасно подвыпивший Капа, соглашаясь со своими киевскими хозяевами, окрестил его «злопыхателем и дураком».) Оно и понятно: про Фишера ни Стейнбек, ни Капа раньше слыхом не слыхивали, но уже твердо знали — они будут делать свою книгу иначе, чем он. Суммируя в своем секретном отчете то, что удалось вытянуть из них в ходе затянувшегося застолья в «Интуристе», Полторацкий сообщал:

Из секретного дневника Полторацкого: Стейнбек и Капа несколько раз отчетливо сформулировали цель своего посещения СССР: направление их будущих статей и книги, главные идеи и выводы, обдуманы и предрешены ими еще до приезда сюда. Они приехали не за тем, чтобыполучить новые знания, сведения, а чтобы организовать материалы, которые составят техническое оснащение их работы — послужат способом доказательств перед американским читателем, что написанное ими в действительности существует — они сами это видели и слышали. Они ясно намекали присутствующим, что поэтому их не нужно учить или разъяснять им положение вещей, а лишь помочь им в выборе и накоплении фактического материала наблюдений... [16]

И, если «идеи и выводы», обдуманные еще до приезда на Украину, и вызывали у хозяев некоторые опасения, то просба помочь «в выборе и накоплении фактического материала» вполне устраивала.

Черновол

Вот об этом-то «фактическом материале» (не специально для иноземных гостей отобранном, а о том, что запомнилось из каждодневной голодной мальчишеской послевоенной жизни) и беседовал я в Киеве с депутатом Верховной Рады, бывшим советским политзаключенным Вячеславом Максимовичем Черноволом.

Вячеслав Чорновол: Вы знаете, это были очень тяжелые для Украины послевоенные годы. Я рос в семье сельских учителей. Они имели какую-то гарантированную зарплату и чуточку лучше жили, но все-таки сельские учителя это были те же крестьяне, тоже надо было и корову пасти, и живность домашнюю содержать, и так далее. Разрывались между огородом, полем и школой. Мы босыми бегали от снега до снега. Ну, и это был еще голод 1947 года на Украине. Когда говорят о голоде 1933 года, это было все-таки еще до меня, это уже рассказывали. Мне показывали полусумасшедшую женщину, которая убила одного своего ребенка, варила и кормила других детей. Показывали места, заросшие уже кустами, где сбрасывали и мертвых и еще немножко живых в 1933 году. Но это было раньше, это была история. А теперь я видел сам. Возле школы, отец был тогда директором школы, выстраивалась очередь голодных детей, которых мы все-таки немного подкармливали, что-то давали. Делали так называемую затирушку. Это муку растирали на горячей воде, какой-то кулеш, раз в день. И вот они с утра, знали, что будут кормить где-то после обеда. Они с утра становились в эту очередь. Жадные глаза. Опухшие дети. Много умирало. Вот это был таким 1947 год на Украине.

Черновол родом из центральной Украины (в 47-м это была Киевская, а сейчас Черкасская область). Послевоенной вооруженной борьбы там, в отличие от западной Украины не было.

Вячеслав Чорновол: У нас лесостепь. Вот в этих лесах прятались так называемые дезертиры. Это те, которые не хотели идти в армию. Иногда даже были случаи убийств, нападений и так далее. Но вооруженное сопротивление было долго, до середине 50-х годов на Западной Украине. Об этом я узнал уже позже, когда начал работать в Западной Украине и познакомился со многими участниками этого движения. У нас этого не было. В наших краях сопротивление кончилось в 25-26 году. Недалеко от нас Холодный Яр. Это знаменитая Холодноярская республика, которая держалась еще даже после смерти Ленина, там еще партизаны, восставшие против советской власти, держались. Ну, и были выступления отдельные в конце 20-х начале 30-х годов, когда проводили коллективизацию. Но в послевоенные годы уже некому было выступать. Село было обессилено.

Вот еще что. Не было мужчин. Очень было много вдов.

С Вячеславом Черноволом мы беседовали и о тех пятидесяти годах, что отделяли нас от приезда Стейнбека в СССР. Для Украины самым важными (эпохальными, можно сказать) за эти полвека были, наверное, два события — Чернобыль и создание независимого украинского государства. Вячеслав Максимович согласился со мной, но добавил:

Вячеслав Чорновол: Я бы назвал еще третье. Это, наверное, для всего Союза. Это, наверное, смерть Сталина, и вот эта оттепель хрущевская, и прекращение физического истребления народа. Ведь были массовые репрессии.

Помню моего отца, еще таскал в КГБ в конце 40-х, начале 50-х годов из-за того, что он очень хорошо преподавал свой предмет. Это был украинский язык и литература. Его сразу сделали украинским буржуазным националистом. Вот это еще события.

Все-таки, подсчитывают ученые, если взять все потери — гражданская война, не нами организованная, потом вот репрессии еще с ленинских времен начиная, вывоз населения массовый, раскулачивание и другое, голодоморие одно и другое, да еще естественный прирост населения истребленных, — Украина бы сегодня начисляла бы около 100 миллионов человек. То есть половина нации уничтожена.

Ну, а Чернобыль, наверное, все-таки пробудил народ. После Чернобыля перестали верить. Народ был готов.

Референдум 1 декабря 1991 года показал — 92 процента. Это не только украинцы и русские, и другие голосовали за независимость.

Другое дело, что мы не сумели распорядиться своей независимостью. Так, как распорядились, допустим, там эстонцы, латыши и так дальше. Мы оставили у власти старую номенклатуру, которая быстренько поменяла флажки с красного на сине-желтый. Вместо секретаря райкома партии был представитель президента, сидел в том же кабинете и так далее. Реформ они никаких не хотят, они им не нужны, они не умеют их делать. И вот до сих пор мы пожинаем плоды незрелости украинской демократии этих годов.

Советский цирк

Слегка проспавшись после политдискуссионного обеда, Стейнбек и Капа в сопровождении Полторацкого и старшего референта УОКСа Ушомирской отправились в цирк. Стейнбек записал:

Из «Русского дневника»: В любом русском городе, независимо от его величины, есть свой постоянный цирк, который размещается в постоянном помещении. Но немцы конечно же сожгли киевский цирк, поэтому пока он размещается под шатром, но является все же одним из самых популярных в городе заведений[...]

Лучше всех были клоуны. Когда они в первый раз вышли, мы заметили, что все смотрят на нас, и скоро мы поняли почему. Теперь их клоуны неизменно изображают американцев. Один изображал богатую даму из Чикаго, и то, как русские представляют богатую даму из Чикаго, поистине замечательно. Зрители посматривали в нашу сторону: не обидит ли нас такая сатира, но было действительно смешно. И точно так, как некоторые наши клоуны цепляют длинные черные бороды и выходят с бомбой, называя себя при этом русскими, так русские клоуны называют себя американцами. Публика смеялась от души.

На богачке из Чикаго были красные шелковые чулки и туфли на высоком каблуке, усыпанные фальшивыми бриллиантами, на голове — смешная, похожая на тюрбан шляпа. Ее вечернее платье с блестками было похоже на длинную уродливую ночную рубашку. Женщина ходила зигзагами по манежу, тряся искусственным животом, а ее муж кувыркался и пританцовывал, поскольку он был богатым чикагским миллионером. Шутки, по всей вероятности, были очень смешными; мы не понимали их, но публика стонала от хохота. Все, казалось, были рады, что мы не обиделись на клоунов. /51-52/

Они не обиделись, хотя мало что поняли. (Ведь старший референт Ушомирская, представленная им переводчицей, шуток не переводила; она вообще не для того присутствовала.) Вечером Полторацкий записал в своем секретном дневнике:

Из секретного дневника Полторацкого: Обоим очень понравились номера и сама обстановка непринужденного народного веселья, что их видимо больше всего занимает. [17]

Корнейчук

Но не ради этого непринужденного народного веселья повели в цирк американцев, и даже не для того, чтобы продемонстрировать им клоунскую сатиру на чикагских миллионеров. В цирке запланированно было ввести в действие тяжелую пропагандистскую артиллерию — как бы случайно оказавшегося там орденоносца и лауреата Александра Корнейчука — человека доверенного и проверенного (и обаятельного!), бывавшего и на Западе и в Кремле, личного знавшего и товарища Хрущева, и товарища Кагановича, и самого товарища Сталина. Именно из-за Корнейчука и прибыла в цирк старший референт Ушомирская; Полторацкому, прекрасно, как писал Стейнбек, знавшему английский, переводчик не требовался.

О забытом сегодня уже многими Александре Корнейчуке нам рассказывает литературовед, профессор Мариэтта Чудакова:

Мариэтта Чудакова: Советский драматург Корнейчук прославился, пожалуй, более чем либо другим своей пьесой «Фронт» 1943 года. К тому времени, когда он берется за пьесу «Макар Дубрава» в 1948 году, он уже четырежды лауреат Сталинской премии первой степени, и хорошо знает, как пишутся пьесы на премию.

Прочитаем первые же ремарки пьесы, которая пишется об Украине через 3-4 года после разрушительной войны: «В саду домик на две квартиры. На веранде зеленеют листья дикого винограда. Вдали в пышных садах рабочий поселок. В центре поселка большая площадь, на которой находится дом культуры, школа, больница».

Создается впечатление греческого или римского полиса, города-государства, в котором полностью благоустроенная жизнь, ничем не напоминающая о войне только что проутюжившей, можно сказать, эту территорию. Отрицательный герой пьесы, (возьмем слово «отрицательный» в кавычки, широко распространенный термин в советское время), — под конец выправляющийся начальник шахты недооценивает научные методы и надеется на силовые приемы. Но семья его стоит на страже. Тесть — старый шахтер, он и есть Макар Дубрава, давший имя пьесе, пишет в газету о том, что на шахте плохо используется техника. Жена-медик предупреждает мужа, что приводит в своем докладе пример его шахты как отрицательный. Простые шахтеры вовремя предлагают ему свою помощь — передовые методы. Припертый к стенке семьей герой соглашается. Оставленный женой за плохую работу он за 4 месяца одинокой жизни выправляет дела на шахте, готовится к экзаменам в институт и едет сдавать, поняв теперь значение высшего образования. В конце пьесы виднеется хэппи-энд.

В третьем томе Краткой литературной энциклопедии, которая вышла в 1966 году, сообщалось: конфликт между сторонниками передовых методов шахтерского труда и теми, кто препятствует их внедрению — основа сюжета пьесы «Макар Дубрава», государственная премия 1949 года. Статья о Корнейчуке занимает в этом томе полторы страницы. На полстраницы с небольшим меньше, чем следующая за ней статья о Корнеле. А спустя 30 лет в однотомном Большом энциклопедическом словаре 1997 года пропорции изменились. Статья о Корнеле занимает 13 строк, о Корнейчуке — 8. Перечислено пять его главных пьес, охарактеризованных одной фразой — характерные образцы драматургии социалистического реализма.

«Располагающий подъем»

Корнейчук появился цирке в антракте между вторым и третьем действием. Полторацкий зафиксировал:

Из секретного дневника Полторацкого: Сразу завязалась непринужденная беседа. Тов. Корнейчук создал подъем в настроении Стейнбека и Капы, и этот располагающий подъем все время возрастал. [18]

«Ривьера»

После цирка — опять ресторан, на сей раз «Ривьера», с открытой танцплощадкой и видом на Днепр, оркестром, исполнявшим одесские мелодии. Стейнбеку эта, как он решил, «русская, украинская и грузинская музыка» очень понравилась; Днепр, как известно, чуден при тихой погоде — В общем условия дальнейшей работы общества культурных связей с американцами — самые благоприятные. Способы идеологического воздействия на них в «Ривьере» были применены для голодающей Украины, можно сказать, традиционные — автор «Гроздьев гнева» запомнил «хороший шашлык, обязательную икру и грузинские вина». (Ну, и водка, конечно.) Плюс — непринужденная веселая беседа в которой солировал Корнейчук.

Из «Русского дневника»: Александр Корнейчук, известный украинский драматург, человек с большим обаянием и юмором. Они с Полторацким стали приводить стали приводить нам старые украинские поговорки, а украинцы знамениты этим. Нашей любимой стала: «Лучшая птица — колбаса». [...] Они научили нас произносить на украинском тост «Выпьем за счастье наших родных». И опять они произносили неизменные тосты за мир. /52/

Не забывавший за тостами о своих обязанностях Алексей Полторацкий фиксировал:

Из секретного дневника Полторацкого: Совершенно очевидно большое расположение Стейнбека к т. Корнейчуку и надежда, котоую он возлагает на предстоящие встречи с ним в смысле писательского взаимопонимания, откровенных бесед. [19]

Между тостами, икрой и шашлыком Корнейчук участливо расспросил Стейнбека, о его впечатлениях и том, с чем он еще хотел бы познакомиться. Американец отвествовал, что (я цитирую секретный отчет) «больше всего он хотел бы повидать простых людей — колхозников, рабочих — и их послевоенный быт и труд», и что завтра он собирается поехать в колхоз. Ненавязчиво подчеркнув, что когда он был в Нью-Йорке и Детройте, ему «с простым народом встретиться не удалось», драматург-орденоносец предложил свою помощь: поехали вместе; он (я опять цитирую один из секретных отчетов) «хорошо знает украинские колхозы, пишет о них и надеется быть полезным Стейнбеку. Стейнбек выразил большое желание поехать с т. Корнейчуком».

Взаимное угощение байками

Слегка захмелевший Полторацкий был в восторге: все, на что он расчитывал, получалось:

Из секретного дневника Полторацкого: В ресторане последние льдинки сдержанности Стейнбека сломились. Он был очень оживлен, разговорчив, много смеялся, и радовался шуткам т. Корнейчука, который «угощал» его украинскими анекдотами и пословицами. Стейнбек много пил и произносил дружеские тосты. Тов. Корнейчук явно его к себе расположил. [20]

Подвыпив, Стенбек действительно разговорился: стал рассказывать, как он запросто встречался с покойным президентом Рузвельтом, писал для него речи, потом принялся ругать сына Рузвельта — Эллиота («дурак», написавший глупую книгу об отце). Корнечук поддакивал, жаловался на то, что в мемориальном музее Рузвельта — он сам видел! — сняли все фотографии, на которых президент изображен с т. Сталиным... Стейнбек обещал разобраться: поговорить с Элеонорой Рузвельт. В общем работа шла!...

Что не вошло в отчеты

Не все, что происходило в тот веселый вечер в «Ривьере» и что говорилось за изобильным столом, нашло отражение в секретных донесениях Полторацкого и Хмарского, которые мне довелось прочитать. Несмотря на подпитие и непонимание многого, что происходило вокруг, Стейнбек сумел заметить и описать то, на что не обратили внимания его советские собутыльники: и «дикий танец» двух бритоголовых русских солдат — «танец топающих сапог и машущих рук», и одинокую, танцующую сама с собой девушку, и воспоминания пьяных фронтовиков «о том, как человек грел руки в крови только что погибшего друга, для того, чтобы спустить курок пистолета.» Не попало в отчеты и имя подошедшего к их столику поэта, поразившего Стейнбека загадочной «русскостью» рассказа о своих переживаниях:

Из «Русского дневника»:

— У меня есть теща, и, когда война пришла в Ростов, теща не захотела уезжать, потому что у нее был восточный ковер, которым она очень дорожила.

Он продолжал: Мы отступили, мы сражались всю войну и потом вернулись в Ростов. Я приехал к ней, она была жива, и восточный ковер тоже сохранился.

— Знаете, — сказал он,- когда в город входит армия, происходит много несчастных случаев, людей убивают по ошибке. И когда я пришел к своей теще, и она подошла к двери, в моей голове промелькнула мысль — а что, если теперь с ней произойдет несчастный случай? Почему бы моему пистолету случайно не выстрелить?

И он закончил: Этого не произошло. И до сих пор я думаю, почему? /53/

На пути из ресторана, в машине состоялось окончательное братание: Корнейчук пригласил Стейнбека к себе и сказал, что его жена, товарищ Ванда Василевская очень ценит «Гроздья гнева» и имеет к их автору ряд вопросов; Стейнбек"высказал ему — по словам Полторацкого — свои симпатии, как писателю, вышедшему из народа«.

Из секретного дневника Полторацкого: Стейнбек сказал о себе, что он сам был рабочим многих квалификаций — маляром и т. д. — и терпеть не может писателей-белоручек, замкнутых интеллигентов.

Расстались на том, что 9-го едут вместе в колхоз.[21]

Загадочный сбой

И вот тут произошел непонятный для меня сбой. Стейнбек и Корнейчук отправились спать, Полторацкий и Хмарский, весьма довольные вечером и завтрашними планами — строчить для своего начальства секретные дневники, но еще кто-то, мне неизвестный (хотя я поименно знаю теперь почти всех, кто был за писательским столиком в «Ривьере») сигнализировал в недремные по ночаминстанции, и там, похоже, поведение Корнейчука в ресторане не было одобрено.

Ни свет, ни зоря похмельный драматург позвонил Полторацкому и сообщил, что получено директивное указание (я-то знаю теперь: от секретаря ЦК Компартии Украины Литвина) — в колхоз он со Стейнбеком не поедет; Полторацкий должен сообщить американцам, что Корнейчук «заболел»...

Но все это было уже завтра. А пока, в предвкушении своего завтрашнего свидания с простым народом — с той самой настоящей Россией, ради которой они и ехали в такую даль, Стейнбек и Капа мирно спали...

---

1. ГАРФ, ф. 5283, оп. 22с, д.26, л. 178.
2. Там же.
3. Там же.
4. «Наедине со временем. Письма американских писателей» Сборник. М., «Прогресс», 1988, с. 374.
5. ГАРФ, ф. 5283, оп. 22с, д.26, л. 178.
6. Там же.
7. См. ГАРФ, ф.5283, оп 22с, д.21, л. 158.
8. ГАРФ, ф.5283, оп 22с, д.26, л. 179.
9. ГАРФ, ф.5283, оп 22с, д.21, л. 159.
10. "Наедине со временем..."с.375.
11. ГАРФ, ф.5283, оп 22с, д.26, л. 179.
12. Там же, л.181.
13. ГАРФ, ф.5283, оп 22с, д.21, л. 159.
14. ГАРФ, ф.5283, оп 22с, д.26, л. 179.
15. ГАРФ, ф.5283, оп 22с, д.21, л. 160-161
16. ГАРФ, ф.5283, оп 22с, д.26, л. 182.
17. Там же.
18. Там же, л.183.
19. Там же, л.185.
20. Там же, лл.183-184.
21. Там же, лл.185.

Передача седьмая

Письмо

За несколько дней до выхода в эфир этой передачи я получил ругательное письмо из Киева. Отдавая должное качеству используемых в «Трех дневниках» архивных материалов, анонимный автор называет меня «праздным эстетом», которому нет дела до страданий народных, а лишь бы описывать разносолы и посмеиваться над Стейнбеком.

Оправдываться было бы глупо. Но вот сегодня как раз речь пойдет об этих народных страданиях, которые от Стейнбека сумели скрыть — о голоде на Украине. Ну, а разносолы — это как «слово из песни»: ни из «Русского дневника», ни из дневников тех, кто следил за Стейнбеком, этого не выкинуть. Будут они и в сегодняшней передаче.

Как решилось?

Когда я, лет 10 назад, впервые прочитал «Русский дневник», я никак не мог понять, почему же так рискнули советские власти: повезли американца, хорошо понимающего сельскохозяйственные проблемы, знакомиться с колхозной системой именно на Украину, переживавшую голод, истерзанную войной и послевоенными поборами?

Теперь, после того, как я проехал по тем местам, куда 50 лет назад возили, по сути дела, обдуривать Стейнбека, когда я выслушал рассказы людей, знающих ту далекую уже пору не по книжкам, а по собственной жизни, теперь, когда я прочел жалкие, в общем-то, секреты людей, приставленных к американскому писателю, чтобы его дурить (их планы и отчеты по осуществлению этого обмана), мне кажется, я начинаю понимать, почему именно голодающая Украина была избрана в качестве плацдарма, с которого в сознание «отсталых американцев» надлежало всаживать пропагандистский снаряд «преимуществ колхозного строя».

Ну, во-первых не было выбора: голод в 46-47 гг. царил не только на Украине, но и в Молдавии, и в областях Центрального Черноземья, где долгие годы позднее его пытались объяснить засухой 46-го. Но и в нечерноземных областях, и в Среднем и Нижнем Поволжье, где последствия засухи были не столь губительны, и даже в Сибири, на Кубани, в Казахстане и Киргизии, где в 46-м и 47-м был получен сравнительно неплохой урожай, тоже голодали.

Украина как сцена, на которой можно было продемонстрировать американцам «успехи социализма» в сельскохозяйственной сфере, была предпочтительна прежде всего потому, что аграрная культура и урожайность зерновых там была исходно выше, нежели во многих других союзных республиках. Много позднее Никита Хрущев (в 1946-47 гг. он был Предсовмина на Украине), вспоминая об этих страшных послевоенных годах, рассуждал:

Я сам русский и не хочу обижать русских, а просто констатирую, что на Украине выше культура земледелия.

С другой стороны, американцы знали, что Украина в недавнем прошлом была зоной активных боевых действий; и про засуху 1946 года тоже, в общем, знали. Поэтому все нежелательное для советских властей, что Стейнбек и Капа могли увидеть в украинских колхозах, можно легко было списать на «зверства немецко-фашистских оккупантов» и климатические несчастья 1946-го.

Маскировка

Действительно, как пишет ныне российский историк — исследователь послевоенного голода, «советское правительство всячески стремилось скрыть масштабы трагедии 1946-47 гг. от собственного народа и от Запада. В средствах массовой информации упорно создавалась иллюзия, успешного преодоления трудностей, улучшения положения в стране».

Весной 1947-го, в то самое время, когда Стейнбек с нетерпением ждал своей визы в СССР, «Правда» ликующим тоном сообщала миру:

Советский народ с радостью узнает о том, что колхозники районов, особо сильно пострадавших от за

сухи, успешно преодолевают трудности, самоотверженно борются за высокий урожай. Курская область засеяла на 400 тыс. га больше, чем в прошлом году. [...]

На 500 тыс. га больше в сравнении с прошлым годом засеяли колхозы Воронежской области. [...]

Колхозы Украины, борясь за осуществление своих обязательств, принятых в письме тов. Сталину, выполнили на 105% план сева яровой пшеницы. [...]

Молдавская ССР, сильно пострадавшая от засухи, в нынешнем году выполнила план колосовых культур на 109% .

Думаю, недавнее замечание российского историка, что в процитированной публикации «специально были названы области, составлявшие в то время центр массового голодания сельских жителей и, в первую очередь, колхозников», вполне основательно.

Людоедство

А голод 1946-го — 1947-го годов на той же Украине был ужасающе страшным. Только много лет спустя низвергнутый уже Хрущев решился записать на магнитофонную ленту свои воспоминания о той далекой поре:

Стали поступать сигналы, что люди умирают. Кое-где началось людоедство. Мне доложили, что нашли голову и ступни человеческих ног под мостом у Василькова (городка под Киевом), то есть труп пошел в пищу.

Кириченко (он был тогда первым секретарем Одесского обкома ВКП/б/) рассказывал тому же Хрущеву, о своем посещении хаты одной из колхозниц:

Ужасную я застал картину. Видел, как эта женщина разрезала труп своего ребенка, не то, мальчика, не то девочки, и приговаривала: «Вот уже Манечку съели, а теперь Ванечку засолим. Этого хватит на какое-то время». Эта женщина помешалась от голода и зарезала своих детей. Можете себе это представить?

А что же, Хрущев — тогдашний глава совета министров Украины, где Стейнбеку предстояло убедиться в растущем благоденствии колхозного крестьянства?

Я докладывал обо всем Сталину, но в ответ вызвал лишь гнев: «Мягкотелость! Вас обманывают, нарочно докладывают о том, чтобы разжалобить и заставить израсходовать резервы!»

В этих, запомнившихся Хрущеву словах вождя — одна из скрытых пружин голода 1946-47 годов. Он был не только государственной тайной (первое открытое упоминание о нем было дозволено в Советском Союзе лишь 4 с лишним десятилетия спустя), но и, как сейчас выспренне пишут, рукотворным. Ведь причинами трагедии, стоившей жизни миллионов людей, были не только неурожай, засуха, послевоенная разруха и органическая дефективность социалистического сельского хозяйства, но и совершенно сознательное репрессивное ограбление крестьян.

Голод и продрезервы

Может быть, это звучит парадоксально, но Сталин, в условиях нагнетаемой им самим военной истерии, похоже, испытывал недоверие не только к крестьянам вообще, но и к своей любимой колхозно-совхозной системе, а потому полагался лишь на постоянно наращиваемые, огромные, скрытые запасы продрезервов. — Пусть эти хлеборобы хоть подохнут, но тайные, бдительно охраняемые запасы хлеба в государственных зернохранилищах должны только расти!

И они росли: в голодном 1947-м, когда приезжал Стейнбек, из колхозов, совхозов и единоличников было выколочено (с учетом переходящего остатка от предыдущего засушливого и выморочного года) более 31 миллиона тонн зерна, а на внутреннее потребление страны направлено лишь 19 миллионов тонн; остальное — госрезервы и экспорт. Госпоставки только возрастали: в следующем, 1948-м году они почти на 3 миллиона тонн превысили уровень довоенного 1940-го года. И это при том, что производство зерна в 48-м было на треть меньше, чем в 40-м. А вот потребление зерна в эти голодные годы лишь сокращалось: в 1947-м — на 1,7 раза меньше, чем в засушливом 1946-м. В результате в год, когда Стейнбека решили поразить щедрым хлебосольством, хлеба в СССР было выпечено втрое меньше, чем до войны, в 40-м. [1]

Сельский план для Стейнбека

Если судить с высот нашего сегодняшнего знания, план по околпачиванию оказавшегося «в степях Украины» одного из всемирно признанных американских интеллектуалов выглядел довольно примитивно. Не стану утомлять вас нудным цитированием его по многочисленным секретным отчетам, перескажу коротко:

Поскольку по приезде в СССР Стейнбек заявил, что главное, что он хотел бы видеть здесь — уборка урожая, подготовить сразу 2 колхоза, в которых можно было бы предоставить Стейнбеку такую возможность. (Два нужны для того, чтобы в одном сделать упор на ужас разрушительных последствий оккупации, а во втором — на трудовые достижения колхозного крестьянства; ну, и вообще, чтоб не подумал, что ему демонстрируют единственный показательный...)

«Подготовить» — в данном случае означает, во-первых, отобрать такие колхозы, где последствия голода не однозначно очевидны; все «персонажи», которые могут навести американцев на мысль об этом несчастье, должны не попасть в поле их действия и — уж, Боже упаси! — в объектив фотоаппарата Капы. Во-вторых, поскольку Стейнбека интересовали разговоры с рядовыми тружениками, заранее отобрать и проинструктировать тех, кто к такому общению будет допущен; в случае нехватки подходящих для этого кандидатов, загодя пополнить их проверенными товарищами из числа партийных кадров. В-третьих, заранее нужно было решить, о чем можно и должно говорить пейзанам и исполняющим их роли парттоварищам с американцами. Здесь проще все же будет прибегнуть к цитированию одного из секретных дневников: учитывая, что Стейнбек продолжал коснеть в своем заблуждении, будто простой народ в СССР хорош и «занят по горло восстановительной работой», а вот «советское правительство ведет свою линию — подготовки войны и „оклеветания“ американского народа — дескать, рядовые американцы, по заявлению нашей, советской прессы — империалисты» , Полторацкий и Хмарский решили:

Мы постараемся устами колхозников и тех, кто еще будет встречаться со Стейнбеком и Капой, заявить им, что у нас народ и правительство — это единое целое, и что ни наша пресса, ни наше правительство — вплоть до т. Сталина в его известных ответах на вопросы американским корреспондентам не натравливают советских людей против американцев, а наоборот, с большой симпатией говорят об американском народе, подчеркивают, что американский народ не хочет войны, как и наш, о чем говорил американцам, в известных интервью т. Сталин.

Ну, и еще одна немаловажная деталь «подготовки»: чтобы у Стейнбека не возникло и мысли не то что о всеобщем, но и о его личном голоде, надлежало заранее завезти в эти колхозы в достаточном количестве продукты, необходимые для дружественного обеда, и, учитывая масштабность американского писателя и его пристрастий, — в больших количествах спиртное.

Завышенная норма

Когда уже в Москве я рассказывал своим знакомым об этих пиршествах Стейнбека в украинских колхозах, меня вдруг спросили: «Где же они еду-то брали? Ведь был же голодомор...»

Задавшая этот вопрос Оксана родилась в Казахстане. Туда вместе с родителями привезли где-то в 50-х ее мать; она еще девчонкой была. Родом они с Тернопольщины. В колхозе не состояли. А в 1947-м попали под постановление возглавлявшегося Хрущевым украинского правительства «О порядке заготовок сельскохозяйственных продуктов у кулацких хозяйств». Дед говорил Оксане, что кулаком он не был, но тогда всех середняков приравняли к кулакам и обложили хлебопоставками по завышенной норме. Не выполнил (а дед еще и подрался с кем-то из районных) — 58 статья, часть вторая: от 5 до 10-ти с конфискацией... Про голод 47-го он Оксане и рассказывал. И бабка-покойница тоже; как вспоминала, всегда плакала...

Голод и райком

И вот теперь Оксана изумленно слушает меня: про то, что в райкомах, отвечавших за продовольственное обеспечение Стейнбека, когда он ездил в колхозы, голода в 47-м не было. Да, «микояновский паек» 1933 года для совпартактива, состоявший из 20 различных наименований продуктов питания, в 47-м несколько сократился: 1-му секретарю райкома или предрайисполкома давали лишь 16 наименований еды и промтоваров, включая 3 бутылки водки в месяц, папиросы и мыло...(2) Так что эти при любом голодоморе как в пословице: и сыт, и пьян, и нос в табаке...

Драч

Но меня больше интересовали нормальные люди. Об их жизни в 47-м мне 50 лет спустя рассказывал в Киеве известный на Украине поэт и общественный деятель Иван Драч. (В 47-м ему было 11 лет и жил он на юге Киевской области, в колхозе имени 17-го партсъезда):

— У нас в селе во время войны погибло примерно 150 человек, а от голода — более 300. — Голод забрал больше. (Правда, не голод 37-го, а 33-го. Так что все это за счет съездов, тех самых, который 17-й.)

При всем при том это было прекрасное время, время детства. Детство — самое счастливое время для каждого человека.

С хлебом было действительно тяжело. Хлеб надо было воровать. Воровать в колхозе.

— Вы воровали, Ваня?

— Обязательно, как же? Без этого мы бы не выжили. Вот рядом со мной жила титка Ярына, она уворовала шесть кг зерна, ее посадили на шесть лет.

Я помню, все время ходил с мамой вместе на поле, когда собирал все эти колоски. Один раз мы насобирали этих колосков, за нами объездчик погнался, — чуть я, было, не утопился в этой речке. Потому что сначала меня эти колоски держали, а потом это все пошло на дно...

Это все 47-й год. Тяжелый год был. Без хлеба.

Неудачное начало

Колхозная эпопея началась для Стейнбека неудачно. С утра ему сообщили, что Корнейчук, с которым они намерены были вместе выехать в колхоз, внезапно «простудился».

На самом деле, как я уже говорил в предыдущей передаче, ему просто вдруг запретили ехать: похоже, кто-то «стукнул» на него ночью в ЦК и там его ресторанное братание со Стейнбеком не было одобрено.

Рассчитывавшие на развитие их — драматурга и писателя — отношений в колхозе приставленные к Стейнбеку Полторацкий и Хмарский были огорчены. Хмарский особенно. Ему нужно было возвращаться в Москву, а вместо этого пришлось тащиться в колхоз; ведь нельзя же оставлять двух иностранцев на одного Полторацкого.

Судя по его донесению начальству, Хмарский в качестве источника этих своих неприятностей заподозрил старшего референта УОКСа Ушомирскую, накануне вечером присутствовавшую в ресторане в качестве переводчика Корнейчука и потому под благовидным предлогом постарался от нее отделаться:

... я порекомендовал тов. Ушомирской не ехать, узнав, что она готовила колхоз для посещения Стейнбека, и это может обнаружиться. [3]

Стейнбека, рассчитывавшего ехать в колхоз в компании с Корнейчуком и Ушомирской, а вовсе не с Хмарским (тот его своими политическими беседами и наставлениями все более раздражал), отсутствие означенной дамы дополнительно огорчило, а присутствие Хмарского настроило на полемический лад.

Дорожные дискуссии

И Хмарский тут же дал повод для дискуссии:

По дороге мы заговорили со Стейнбеком о безработице в США. Стейнбек и Капа, как всегда вмешивавшийся в разговор, утверждали, что в Америке всякий желающий может получить работу, что существует нехватка рабочей силы как и во всех остальных странах. Я спросил, почему же в таком случае в США существует безработица. Означает ли это, что условия труда и оплаты не удовлетворяют рабочих. Стейнбек ответил, что существует сезонная безработица, связанная с прекращением полевых и других работ, и перевел разговор на другую тему.

Пока тряслись по мощеной булыжником дороге, темы дорожной беседы несколько раз менялись: говорили и об американских шоссе, и о положении в Англии, и о налоговом законодательстве Соединенных Штатов, способствующим, по мнению Стейнбека, стиранию граней между имущими и неимущими.

Хмарский всякий раз пытался навязать политическую дискуссию, а Стейнбек умолкал: надоело.

Я сказал, что несмотря на высокие налоги на наследство богачей, никто из наследников от него не отказывается. Это доказывает, что наследовать большие состояния в Америке все же выгодно, что подтверждается накоплением огромных богатств в руках некоторых людей, которые сами не работают. Стейнбек иронически усмехнулся и промолчал.

Я заметил, что в тех случаях, когда факты опровергают его представление об Америке, Стейнбек становится недоволен и делает вид, что все это избитые тезисы «антиамериканской пропаганды».

Шевченко под номерами

Когда, наконец, приехали в колхоз имени Шевченко, писатель сразу же оживился. Правда жизни, за которой он ехал в такую даль, была перед ним! (Между прочим, второй колхоз, который они с Капой посетили через пару дней был тоже имени Шевченко. Чтобы не перепутать, Стейнбек стал именовать их Шевченко-1 и Шевченко-2.)

Колхоз Шевченко-1 никогда не относился к числу лучших, потому что земли имел не самые хорошие, но до войны это была вполне зажиточная деревня с тремястами шестьюдесятью двумя домами, где жило 362 семьи. В общем дела у них шли хорошо.

После немцев в деревне осталось 8 домов, и даже у этих были сожжены крыши. Людей разбросало, многие из них погибли. [...] Село потеряло на войне 50 человек разного возраста, здесь было много калек и инвалидов. [...] Инвалиды, которые хоть как-то могли работать, получили работу и почувствовали себя нужными, участвуя в жизни колхоза, поэтому неврастеников среди них было немного.

Ну, вот так примерно описал он, то, что увидел. Вернее, то, что ему рассказали. У него была хорошая память.

Цифры и факты

И напрасно Полторацкий и Хмарский беспокоились, что Стейнбек не записывает называемых ему цифр и показателей -

(Мне непонятно, — сообщал в Москву Полторацкий, — о чем же он будет писать, если он имеет только зрительные впечатления и ни одного факта, ни одной цифры?)

— Цифр в описании колхоза Шевченко-1 предостаточно. «Зрительных впечатлений» тоже (у автора «Гроздьев гнева» был цепкий профессиональный взгляд). И богатые познания сельскохозяйственного производства (быстро разобрался и с качеством почвы и с породой колхозных пчел, и с сортом колхозных огурцов.) И... очень слабое понимание того, что же в действительности он видит, а ему изображают! Поэтому не срабатывает заранее составленная им схема: как надо описывать советскую деревню — надо оспорить то, что пишут о колхозах в Штатах... Результат этого спора столь же скромен, как победа в бою с ветряными мельницами. Вот, например:

Нас всегда убеждали, что в колхозах люди живут в бараках. Это неправда. У каждой семьи есть свой дом, сад, цветник, большой огород и пасека. Площадь такого участка — около акра. Поскольку немцы вырубили все фруктовые деревья, были посажены молодые яблони, груши и вишни.

Никто из жителей с этнографическим старанием описанных Стейнбеком новоотстроенных хат не мог рассказать ему, каким налогом облагаются эти молодые деревья. Они могли говорить лишь то, к чему «подготовила» их старший референт Ушомирская: о дружеских чувствах, которые питает советский народ к американскому народу, о некоторых неясных, по их мнению, местах в последней книге Стейнбека, о Трумэне и Уоллесе, об американских атомных бомбах и мирной политике советского правительства...

В голову Стейнбека, осчастливленного состоявшимся, наконец, его свиданием с простым колхозным народом, похоже ни разу не закралось сомнение: а с кем он собственно беседует обо всем этом?

Колхозный спектакль

А ведь все это было лишь продолжением утренней беседы с Иваном Дмитриевичем Хмарским. И только. Во всяком случае, в своем секретном дневнике Хмарский деликатно записал:

Тов. Полторацкий и я умышленно не вмешивались в беседу, но при переводах я формулировал вопросы колхозников и их высказывания более четко.

Бдительный переводчик подметил при этом, что порой гости все же начинали догадываться об обмане этой, похожей на пьесу Корнейчука, инсценировки:

К обеду пришел секретарь райкома партии т. Головко. Со Стейнбеком и Капа его познакомили как бухгалтера. Во время обеда т. Головко начал было подсказывать вопросы хозяину дома, которые тот задавал Стейнбеку. Я незаметно попросил т. Головко прекратить это. Однако Капа догадался, что т. Головко не бухгалтер и при прощании многозначительно подчеркнул это, Сказав с усмешкой: «До свидания, бухгалтер!»

Путь к сердцу проходит через желудок

Но в «Русском дневнике» об этом ни слова. А главное, там ни слова о том, что было для Украины главным в 47-м — о голодоморе. Только подробные описания приятных и обильных выпиваний и закусываний, что в Шевченко-1, что в Шевченко-2. Там он провел пару дней, закармливаемый специально приставленной к нему и Капе стряпухой-«мамочкой». (Первый завтрак — в полтретьего ночи — начинался со стакана водки, соленого огурца и жареной рыбы, и так все дальше и катилось — с танцами, песнями и озорными шутками сельских вдов; только борщи сменялись ухой, галушки варениками, парное молоко вишневкой, а расспросы крестьян, продемонстрировавших поразительные познания и интерес к особенностям американской политической жизни, тостами за мир во всем мире и вечную память президента Рузвельта...) О каком голоде могла идти речь, если «мамочка», как вспоминал позднее Стейнбек, «практически закормила нас до смерти».

Победа над «мифом о голодной жизни»

А сопровождавший его и в этой поездке Алексей Полторацкий с удовлетворением сообщал по начальству:

И Стейнбек, и Капа подчеркивали, что одного описания завтраков и обедов, которые так легко можно было получить для них в колхозе, достаточно, чтобы разбить миф о голодной жизни в колхозах. Это было одним из самых убедительных аргументов, который ввиду непринужденного характера угощения, настолько понравился американцам, что они не переставали говорить по этому поводу.

Этот фон изобилия крепко врезался в сознание Стейнбеку и Капа. Чувствовали они себя все время в исключительно приподнятом настроении. Обстановка была действительно настолько естественной, , что можно не сомневаться в искренности американцев.

Стейнбек сказал, что виденное, в смысле выполнения их задачи по подготовке наиболее показательного фактического материала, разнообразия его (труд, быт, развлечения, экономика колхоза) — превзошло их самые радужные надежды.

Лирический финал

Перегруженный этим «показательным фактическим материалом» и самогонкой Стейнбек уже не в состоянии был любоваться «изобильным урожаем» и «самоотверженным трудом колхозников», а потому большую часть своего последнего дня в Шевченко-2, как сообщил Полторацкий, «отдыхал лежа на траве около дома».

Ему и в голову не приходило, что через несколько дней весь этот «изобильный урожай» в соответствии с «первой сталинской заповедью»: «собрал хлеб — расплатись с государством» из колхоза исчезнет, как исчезнут и скатерть-самобранка «мамочки», а затем — и некоторые из его собеседников. Моральных и физических сил выдающегося писателя хватило лишь на то, чтобы принять участие в прощальной трапезе. Появившееся в через несколько месяцев ее описание было наполнено теми самыми советскими надеждами, над которыми Стейнбек еще недавно посмеивался:

Люди, сидящие за столом, стали говорить о будущем их колхоза. Через год или два его электрифицируют и механизируют. Они очень гордятся своим колхозом. Скоро, сказали они, привезут новые тракторы, и скоро деревенские жители смогут хорошо питаться и хорошо жить, и им не придется так ужасно много работать.

— Приезжайте к нам через год, — говорили они,- и посмотрите, как у нас все переменится. Мы начнем строить кирпичные дома, построим кирпичное здание для клуба, крыши из черепицы и жить будет намного легче.

«Шевченко» полвека спустя

В бывший колхоз имени Шевченко мы с Пашей Бальковским приехали через 50 лет после Стейнбека. Все выглядело так, как обещано было американцам в 47-м: много кирпичных домов (выделялись несколько, особо богатых, построенных киевскими «новыми украинцами»), черепичные крыши, претенциозное здание клуба и еще старая, очень красивая барочная церковь. Сориентировавшись на выставленную в скверике гигантскую, покрашенную бронзой гипсовую голову печального Тараса Григорьевича, нашли здание правления и сельсовета. Там не было никого, но вскоре прибежала какая-то тетка, из-за внушительного вида пашиного «мерседеса» принявшая нас за важное киевское начальство, и сообщила, что голова сельской рады «сейчас будут».

Действительно, через несколько минут на бричке, которую катила пара коренастых лошадок, подкатил вооруженный мобильным телефоном статный 49-летний красавец Чихун Иван Федорович. К иностранным гостям он привык (село небедное, всего в 50 км от Киева — «их привозят»), а потому, поинтересовавшись откуда мы, и выразив сдержанное удовлетворение тем, что Свобода — радиостанция не российская («не москальска, а амэриканьска») приступил к «докладу», оговорившись, что будет говорить по-украински:

— Я можу й по-руськи, але воно получиться нi по-руськи, нi по-украiнськи. Так що лучше по-украiнськи. Ми ж живемо на Украiнi. I на сьогоднiшнiй день Украiна наша свободна, так що ми повиннi, як кажуть, держать свiй етикет.

В селе 110 жителей, в «господарстве працюють» 280 человек — механизаторы, животноводы, полеводы...

— Живем на сьогоднiшнiй час непогано. Як бачите, до села асфальтнi дороги, по селу асфальтнi дороги. Село наполовину газифiковане. Може, десь iз коштами e якiсь негаразди, та все-таки вулицю Шевченка закiнчуeмо газифiкувать. В дальнiйшому також думаeмо вишукать кошти i будем думать щось продовжувать. I якийсь благоустрiй, i будувать. Будем прикладать, як кажуть, зусилля i вишукувать все неможливе, щоб наше життя i наших громадян покращувалось, процвiтало. На благо, як кажуть, нашоi держави. Я думаю, що все-таки життя лучше, тому що сама духовна, сама моральна обставини, якi все-таки люди роками це старалися, щоб воно було, як кажуть, своя держава.

Слушая Ивана Федоровича, я все время вспоминал известного мне из «Русского дневника» Стейнбека и из секретных дневников Хамарского и Полторацкого товариша Скотаренко — преседателя колхоза имени Шевченко: тот также складно «докладал» американцам о колхозных достижениях, объясняя их не только самоотверженным трудом селян, но и заботами советской власти.

Теперь, правда, объяснения причин достижений несколько изменились:

— Ну шо можно сказать. Поскiльки зараз, тепер ми все-таки незалежнi, от, духовно i можно сказать морально, самi, як кажуть, хазяeви i що робимо, те i маeмо. Ну на сьогоднiшнiй час дiйсно eсть економiчнi проблеми, а це тому, що ще не повнiстю стали на ноги. Значить. Але eсть якiсть iзмeни. О це таке йде щось. Якщо взять, то йде реформування, частнi i iншi господарства рiвноцiннi.

По словам Ивана Федоровича, зарабатывают бывшие колхозники неплохо, по 200-300 гривен. (Это уж потом я выяснил, что платят заработанное нечасто. фермеры, — а их выделилось пока 4 хозяйства, — получают не меньше, но пока и не больше работников коллективного «господарства».

Ну, а проблемы?- Проблемы только те, что во всей незлалэжной Украине:

— Ну, на сьогоднiшнiй день це щось може тiльки... Якщо сказать в масштабi краiни, то трохи неплатежi, достатньо всього, но я, на мою думку, мабуть, це залежить тому, що наше виробництво трохи приостановилося. Мабуть, треба бiльше свого вироблять, менше завозить. Буваe неякiсне, а його завозять, а наше пропадаe. Будем менше ввозить, менше вивозить — будем краще жить.

Со сторонником украниского протекционизма заговорили мы и о проблеме культурного досуга:

— Вина як такого, то його у нас немаe. Але, як кажуть, виходим зi своiх можливостей. Iз сахару. Ранiше робили iз пшеницi, пророщували хлiб, зараз не роблять. З бурякiв зараз немаe. Бiльше з сахару, нiж з буряка.

— А пьют много?

— У мiру. Як украiнськi козаки пили, так i ми. Але в мiру.

От слов к делу

Сочтя на этом интервью законченным, Иван Федорович проследил, чтобы я выключил магнитофон, отдал по мобильному телефону краткие, но ценные указания своей жене Вере, а затем сообщил, что настало время «практицки» убедится в возросшем сельском благосостоянии и качестве народного напитка, давно уже изготовляемого не из свеклы, а из городского сахара...

Через пару часов я покидал бывший колхоз, а ныне коллективное сельскохозяйственное предприятие имени Шевченко примерно в том же состоянии, что и Стейнбек за 50 лет до меня. Хозяин с новой громадной бутылкой из под «Абсолюта», наполненной бурого цвета жидкостью, стоял на крыльце и требовал, чтоб еще по последней — «на ход коня», а затем — «на хвост коня», и совсем уж как полвека назад Стейнбеку говорил:

— Приезжай к нам еще, через пару лет, и увидишь, чего мы добьемся...

---

1. См.: В. Ф. Зима, указ. соч., с.34. (2) См.: В. Ф. Зима, указ. соч., с. 56. (3) ГАРФ, ф.5283, оп. 22с, д.21, л. 162.

Передача восьмая

50 лет назад в СССР прилетел известный американский писатель Джон Стейнбек. В 48-ом в США вышла его книга об этой поездке — «Русский дневник».

Сталинград, который Стейнбек вместе с фотомастером Робертом Капой и сотрудником Вокса Иваном Хмарским посетили, Хмарский тоже вел свой, доступный лишь начальству дневник, вызвал у американцев сложные и противоречивые чувства. 50 лет спустя я направился по следам этого путешествия. И нашел секретные дневники людей, следивших за Стейнбеком. Из найденных документов, моих записей и по-новому прочитанной книге Стейнбека и сложился цикл «Три дневника. По маршруту Стейнбека, полвека спустя».

Если поездка на Украину воспринималась Стейнбеком как высшая точка его советского путешествия 47-го года, то визит в Сталинград, последовавший через несколько дней после того, как он прилетел из Киева в Москву, оказался для него и Капы самой большой неудачей за те два месяца, что они провели тогда в СССР. И даже Александр Васильевич Караганов, принимавший их всякий раз, после того как американцы возвращались из провинции в Москву, чтобы выяснить промежуточные итоги и внести корректировку в планы дальнейшей работы с иностранцами, вынужден был сообщить начальству, что «поездка в Сталинград прошла менее успешно, нежели поездка в Киев». Читая русский дневник, можно заключить, что основная причина недовольства Стейнбека — постоянные запреты, с которыми он сталкивался в Сталинграде. Нельзя посмотреть съемки фильма «Сталинградская битва», надо предварительно согласовать этот вопрос. Нельзя, катаясь на пароходе по Волге, снимать на берегу заводы и так называемые военные объекты. А что же там было еще в 47-ом, кроме развалин? Нельзя фотографировать Сталинградский тракторный.

«Мы хотели увидеть и сфотографировать Сталинградский тракторный завод. Именно на этом заводе рабочие продолжали собирать танки под немецким обстрелом. Господин Хмарский сказал, что попытается организовать нам посещение этого завода. А утром нам с достаточной уверенностью было сказано, что мы сможем увидеть завод.»

Но когда дошло до дела, все обернулось иначе.

«Мы подъехали к воротам, откуда вышли двое охранников. Посмотрели на фотооборудование, которое осталось у Капы в автобусе, позвонили куда-то по телефону, и через секунду вышли еще охранники. Они посмотрели на наши камеры и стали звонить опять. Решение их было бесповоротным: нам не разрешили даже вынести камеры из автобусов.»

Декларировавший еще в Киеве свою лояльность и готовность описывать преимущественно положительные стороны советской жизни, Стейнбек был потрясен.

«Нам было очень обидно, потому что в каком-то смысле этот тракторный завод был таким же положительным явлением, как и маленькие украинские фермы. Здесь, на заводе, который обороняли его рабочие и где эти же рабочие собирали тракторы, можно было ощутить дух русской обороны. И почему-то здесь, где дух проявился с такой силой и убежденностью, мы обнаружили, как страшатся они фотоаппарата. Мы не поняли, почему нам запретили здесь фотографировать. Потому, что — во время осмотра убедились — практически все оборудование было сделано в Америке. И сборочная линия, и методы сборки были разработаны американскими инженерами и техниками. Если рассуждать разумно, можно предположить, что если у американцев в отношении этого завода существовал какой-то свой умысел, скажем, бомбовый удар, то информацию о заводе можно было получить у американских специалистов, которые хорошо разбираются в технике и наверняка все помнят».

У тех, кто знает сегодня о советских умонастроениях 47-го года, эти разумные рассуждения Стейнбека вызывают лишь улыбку, по поводу его непонимания того, с чем он столкнулся. Конечно, и он, и Капа с его четырьмя фотокамерами, как и любой другой редкий тогда заморский гость, возбуждали в условиях недавних постановлений о бдительности особые подозрения. Это ведь именно тогда родилось двусмысленное и неприличное присловье совслужащих «лучше перебдеть, чем недобдеть». О бомбовых ударах вряд ли кто вспоминал. Думали о возможных, со стороны начальства, карах за отступление от инструкции по охране тайн и о собственной шкуре. А тайна состояла вовсе не в том, что на сталинградском тракторном изготовляли танки. Главная военная тайна послевоенной поры заключалась, и я уже говорил об этом ранее, в широком использовании для наращивания советской мощи заимствованной на Западе технологии. Разумеется, Стейнбек не мог знать об уже выкраденных в Штатах атомных секретах. Но даже то, что он видел сам — и американскую сборочную линию на СТЗ, и американские самолеты, и продемонстрированную ему в Киеве механизированную линию по выпечке хлеба, Стейнбек лишь усмехнулся: русские действительно верят, что это придумали именно они? А Микоян позднее с гордостью скажет в Солсбери, что вывоз этой технологии из Америки — одна из главнейших его заслуг перед СССР. Всего этого американский писатель тогда вот под таким углом зрения обобщить не мог. Как не мог он понять и того, почему видеть все это ему лично, с учетом его лояльности, дозволено, а его американским читателям на фото не разрешается. Отвечая на эти недоумения, Хмарский довольно иронично высказался в том смысле, что надеется на литературный талант Стейнбека, которым он восполнит недостающие фото. Но ни этой реплики, ни описания последовавшей затем полемики в «Русском дневнике» не найти. А в секретном дневнике Ивана Хмарского об этом рассказывается так.

«Стейнбек саркастически заявил: я никогда не понимал и не пойму цензуру. Я ответил ему в тон, что меня это удивляет, так как в Америке он имел хорошую возможность изучить цензуру. Стейнбек начал было уверять, что в Америке цензуры не существует, но я опроверг его слова несколькими примерами.»

Надо сказать, что к поездке в Сталинград Иван Дмитриевич Хмарский, прозванный Стейнбеком и Капой «кремлевским гремлином», стал их уже сильно раздражать своими политическими дискуссиями о пороках капитализма и преимуществах социализма, поучениями, как американцам надлежит себя вести, и полной, как им казалось, неспособностью что-либо организовать. В сталинградском аэропорту их никто не встретил. Пришлось полтора часа ждать автобуса. Виноват Хмарский. Не разрешили фотосъемку на тракторном заводе, а ведь он обещал, — опять же его вина. А когда уже на обратном пути в Москву выяснилось, что авиабилеты почему-то не заказаны и нужно из аэропорта несолоно хлебавши возвращаться в сталинградский «Интурист», Стейнбек и Капа готовы были просто растерзать бедного Ивана Дмитриевича.

«Мы взрывались, говорили ему неприятные вещи, только часть которых была правдой. Сказали, что он должен все-таки следить за своим злым гномом, который просто помыкаем им. Мы критиковали его позицию, его костюм, его галстуки. Мы были очень жестоки к нему. И все из-за того, что нам пришлось просидеть в душном аэропорту целый день.»

Хмарский не сдавался. Вечером он зафиксировал в своем секретном дневнике.

«С аэродрома американцы приехали в самом мрачном настроении и сразу же попросили водки».

Он сообщил также начальству о своем находчивом ответе о причинах неорганизованности, в результате которой американцы бесплодно просидели в сталинградском аэропорту 6 часов.

«Я ответил, что одной из причин является пережиток в сознании людей, унаследованный еще от царской России, когда люди работали не на себя, а на хозяев».

«Я, — добавил в своем сообщении Иван Дмитриевич, — сказал, что советская пресса борется с неорганизованностью.» Он вообще старательно обо всем сообщал из Сталинграда. Ну, к примеру, о неправильном отношении Стейнбека к упадочническому искусству и неверном толковании Капой основ марксистской диалектики. Всякий раз, и это американцев особенно бесило, Хмарский давал им отпор и разъяснения, которые в свою очередь тщательно фиксировал в своих донесениях о неудачной сталинградской поездке.

«Я объяснил Стейнбеку и Капа ошибочность фаталистического и релятивистского подхода к истории и искусству. Стейнбек, услышав слово „релятивизм“, расстроился, обвинив меня в догматизме, и ушел. В тех случаях, когда речь заходит о марксистском толковании событий, он, видимо, чувствует шаткость своих идейных позиций, обычно начинает сердиться и прекращает беседу».

А вот как описал эту философскую перепалку Стейнбек.

«Во время споров Хмарский сказал нам, что мы релятивисты. И тогда мы, хоть и не совсем понимали, что это такое, успешно атаковали его с позиций релятивизма. Не то, чтобы мы его убедили, но, по крайней мере, мы не сдавались и не уступали, а потому кричали еще громче».

В общем-то, эти крики и раздражение можно понять. Их поездка в Сталинград действительно не удалась.

В отличие от полувековой давности поездки Стейнбека в Сталинград мой волгоградский двухдневный визит удалось организовать ну просто здорово. Очень помог заместитель главы администрации города Станислав Гаджиевич Глинджев.

Поселился я в гостинице «Волгоград». Это бывшие «Столичные номера», в которых в гражданскую войну заседал большевистский комитет по изъятию у местного населения продовольствия — ЧОКПРОД. В двух шагах от гостиницы памятник, который воздвиг пролетариат красного Царицина героям, павшим в 19-м году. Вечный огонь. Раньше возле него стояли в карауле пионеры. «Потом, — рассказывает мне сопровождающая меня на встречу с Глинджевым Юля, — объявили, что это им вредно — газ, дескать. Так ведь их часто меняли! Да и газ тоже, бывало, отключали,» — добавляет она, явно сожалея об исчезнувшей традиции. С газом сейчас, похоже, все в порядке. Презирая его вредное воздействие и жару, на парапете вечного огня сидела в обнимку юная парочка, уплетавшая мороженое. За ними виднелся тяжеловесный «Интурист», в котором некогда жил Стейнбек, а рядом — описанный им универмаг. «На центральной площади лежали развалины того, что раньше было большим универмагом, бывшим последним опорным пунктом немцев после окружения. Фон Паулюса захватили именно на этом месте. Здесь же и завершилась битва».

Все эти достопримечательности я осмотрел уже позднее. Сейчас мы спешили на прием к заместителю главы городской администрации. Станиславу Гаджиевичу Глинджеву 48 лет. Как и все остальные работники в волгоградской областной и городской администрациях, (Станислав Гаджиевич, это «все» особо подчеркнул), он закаленный партаппаратчик. Был секретарем и в райкомах, и в горкомах комсомола и партии. Работал и в обкоме. С партбилетом и по сей день не расстается, хотя партвзносов теперь никуда не платит. Но моральный кодекс строителей коммунизма по-прежнему высоко ценит и верность целевым установкам программы КПСС, в общем, хранит:

Глинджев:

Я бы не хотел доводить до примитива: наша цель — коммунизм, — в таком варианте. Я рассматривал прошлое как улучшение благосостояния людей. Как то, что раньше называлось гармоническое воспитание личности, я бы к этому привел. Если говорить о сегодняшнем дне, я бы точно также сказал, что все то, что было, если посмотреть, оно даже не разойдется... Сегодня очень много говорят о религии, оно не разойдется с христовыми заповедями.

К так называемым демократическим преобразованиям Глинджев -опять-таки, особо это «так называемым» выделяет — и к демократам он относится скептически.

Глинджев:

Люди отдельные искренне верили, а другие искренне их не туда вели, и спутали одно. Есть категория людей для работы на площади, и для работы в системе управления.

Ну, коли вы так считаете, — говорю я ему, — почему же вы не вступаете в Российскую коммунистическую или какую-то другую компартию.

Глинджев:

Первое, то, что, наверное, я вижу всю полноту ответственности тех людей, которые сегодня стоят у верхушки. Для них новое заполнение котла новыми материальными ценностями я усматриваю. Потому что требовалась замена той номенклатуры, которая уже сформировалась. Она привела в никуда, и она не имеет морального права возглавлять коммунистическую партию. Второе, то, что дело в том, что интеллект покинул партию. Остались люди догматические, уже не способные сложившимися стереотипами осмыслить те жизненные явления, которые происходят. Эта категория должна уйти с современной арены исторической. Хочется просто что-то в жизни сделать.

Глинджев убежденный государственник и регионалист:

Глинджев:

Если брать перспективу на будущее, независимо от того, что будут решать, как думать будут в Москве, во многом будут определять регионы, будут определять периферии. Эти конфликты, которые сегодня есть по Приморью, это конфликты не случайные. Это конфликт как раз регионов.

Наша беседа затянулась, а между тем Станислава Гаджиевича ждала его привычная стихия заседаний, меня — встреча с ветеранами войны и труда, среди которых было не мало тех, кому, по выражению Глинджева, нужно было дать уйти. Поэтому я вынужден был задать ему свой последний вопрос:

— Скажите мне, вот как вы представляете, как изменится город, в котором вы работаете, руководите? Как изменится жизнь здесь к концу вашей деятельности, в результате отчасти этой деятельности? Что ждет нас на финише?

Глинджев:

Если ничего не помешает нормальным поступательным движениям, меня, например, устраивает то, что происходит. Да, тяжело смягчить для людей вот эти сложности жизненные условия переходного периода. Но идем, мне кажется, мы в нужном направлении. Я просто вижу, будет расти экономический потенциал, будет улучшаться благосостояние. И мало того, что сейчас растет хорошая молодежь. Меня, например, радует, много сегодня плохого говорят о молодежи, а меня радует. Меня радует потому, что они умнее нас. Я на своего сына ориентируюсь. Он когда со мной беседует, я у него вижу те мысли, которые у меня, в моей голове и не могли родиться. Потому что он уже мыслит новыми категориями. Он уже прожил вот эти десять лет в новых условиях жизни вот этого идеологического и политического плюрализма, в комфортности и свободе он прожил. Он уже это почувствовал. И это не сковывает, может быть, его мысли. И это, я думаю, главное. То, что даже мы сейчас можем с вами свободно общаться. Я могу говорить то, что думаю. Правильно оно, неправильно — это мое. В прошлом, может быть, разговор бы был жестко установлен. Я бы вам говорил то, что официально должен вам был сказать.

С ветеранами Сталинградского тракторного завода, где так не повезло Стейнбеку с Капой, я встретился в здании музея, расположенного рядом со знаменитым домом Павлова. Думаю, нет человека, который бы, посетив Волгоград, не побывал возле легендарных руин. В 47-ом американцам их демонстрировал комендант города, подполковник Демченко, которого Стейнбек в своем дневнике уважительно повысил в звании до полковника и называл Денченко:

«Он показал нам точное место, где немцы были остановлены. Черту, за которую они не могли продвинуться. Именно на этой черте стоит дом Павлова, который превратился в национальную святыню и останется, вероятно, историческим местом и в будущем. Дом Павлова был жилым домом, а сам Павлов — сержантом. Павлов с девятью другими людьми держали этот дом 52 дня, несмотря на все попытки немцев захватить его. Немцам так и не удалось взять ни дома Павлова, ни самого Павлова. Это была самая дальняя точка, до которой завоеватели смогли продвинуться».

Вот в этой самой точке и встретился я с защитниками Сталинграда и с теми, кто восстанавливал после войны его индустриальное сердце — сталинградский тракторный завод.

Вот одна из них — Анастасия Петровна.

Анастасия Петровна:

После эвакуации работала на заводе. С большим энтузиазмом работали на восстановлении завода и своего тракторно-заводского районного поселка. Много молодежи было. Съехались со всех уголков нашей большой в то время родины. Разные национальности. Что больше всего из впечатлений? — это большая преданность, энтузиазм, патриотизм был по восстановлению. Ну, а что теперь произошло, такие перемены не от завода зависели. Я только хочу выразить пожелание. Если услышит молодежь, чтобы они понимали. Если сейчас с таким же энтузиазмом, преданностью, с патриотизмом отнесутся ко всему, что надо поправлять на сегодня, то можно многого добиться.

Борис Ильич Антонов — ветеран и инвалид Великой отечественной войны. Приехал в Волгоград из Чечни. «Вовремя, — говорит, — я еще убрался.»

Борис Антонов:

И до сих пор я живу на птичьих правах. Ничего не имею, абсолютно. Вот по квартирам. В связи с таким положением жена инсульт схватила. Сейчас парализованная лежит полностью. Только за одну квартиру почти 500 рублей плачу. И куда я здесь ни обращался, и в администрацию области, и в эмиграционный отдел. Обещают, говорят — и все. И еще я скажу — я, как бывший офицер, — армия у нас ни к черту сейчас. Очень плохая. Что творится?! Ведь каждый день убийства, самоубийства, дезертирство. Да что же это такое, в конце концов, получается? Сколько же можно терпеть? Кто же нас будет защищать? Тяжелая у меня жизнь, очень тяжелая. Я бомж, самый настоящий бомж.

Инвалид войны, защитник Сталинграда Тимошенков Борис Михайлович, он сейчас в КПРФ состоит, выслушав все это, горько заметил.

Борис Тимошенков:

У нас не получится общества, которого нам обещают. Хоть Ельцин и обещает, там, нашим сыновьям. Мы прожили очень тяжелую жизнь, надо сказать. Мне 73 года только исполнилось. И я помню с детства: то по ночам ходил в очередь за хлебом, то за другими продуктами. Все время по карточной системе было. После войны — опять тяжелая. Но правительство старалось как-то улучшить жизнь людей. А сейчас? А цены-то растут. Поэтому, отвечая на вопрос, какое у нас общество будет, это трудно сказать. Я думаю, надо идти по шведскому пути, раз мы всю перестройку по шведскому пути... И наша КПРФ сейчас изучает глубоко этот путь развития общества.

О перспективах своего поколения защитник Сталинграда высказался однозначно.

Борис Тимошенков:

Я считаю, что наше поколение, которому за 70, мы лучшей жизни не увидим сейчас.

Вот здесь, пожалуй, одно из главных отличий моих волгоградских собеседников-ветеранов от их сверстников, беседовавших со Стейнбеком в Сталинграде, да и в других местах, 50 лет назад. Все, что слышал Стейнбек в 47-ом, было исполнено надеждами на светлое будущее. Сегодня главный мотив монологов защитников Сталинграда — безнадежность. Конечно, сказываются полвека прожитой тяжелой жизни. Но похоже, не только это. Еще одно существенное отличие. Не в пример тем, с кем некогда беседовал на сталинградских руинах Стейнбек, мои абсолютно убеждены, что за любые слова их никто не накажет.

Но и сходство невозможно не отметить. Как и тогда, в 47-ом, их по-прежнему волнуют мировые проблемы, в которых они склонны искать ключ собственных несчастий. Вот, к примеру, пенсионерка Вера Петровна Рабова, которая огорчается не только по поводу нынешней российской власти, но и по поводу намерения Чехии вступить в НАТО.

Вера Рабова:

Какой патриотизм может быть у нашего советского человека сейчас, когда мы не верим в правительство? Правительство не интересуется нашими проблемами нисколько. Почему так случилось, что какая-то кучка людей по наитию иностранцев сумели все это сломать. Будущее для нас пустота, неизвестность и дикость. Мне вот что хотелось вам сказать. Мы будем разбираться в своей стране. Но нам хотелось бы, чтобы и ваши народы несколько оглянулись назад. Прага могла бы взлететь в воздух, если бы не помогли советские солдаты. А сейчас ваш народ смотрит на нас как на врагов. Что же произошло и у вас? Тоже произошел беспредел. Так почему же вы сейчас не можете нас на мировом политическом поле поддержать, и сказать «нет» всему этому беспределу.

Интересно, что заместитель главы городской администрации, несмотря на обилие разного рода городских проблем, тоже очень много беспокоится и о приближении НАТО к границам Волгоградской области.

Глинджев:

Нам часто задают вопрос, что вас волнует, там, НАТО, приближение НАТО на восток, это мирный блок, как раньше мы говорили «мирная советская Россия». Этот мирный военный блок находится у наших рубежей. Подобного рода действия, они снижают возможность реформации в государстве, в том числе в нашем регионе. Привожу пример. Если брать одно за одним конверсионные предприятия. Мы сократили производство, мы высвобождаем рабочую силу. Нам, естественно, задают вопрос: дорогие реформаторы, вы пытаетесь заниматься реформаторством, выбрасывая людей, а блок подходит все ближе и ближе к востоку. Где ваш патриотизм? И так далее. То есть обычная психология людей. И если подходит военный блок ближе, то почему же у нас все сокращают?

Эти непонятные мне своей взволнованностью, на фоне реальных и близких проблем, дневные разговоры о НАТО, я вспомнил вечером, когда на площади договорился с шофером леваком Петей съездить на Мамаев курган. Не успели отъехать, он заприметил свою жену. С инспекцией, говорит Петр, придется обождать. Села в машину, познакомились. Зовут ее Галина. А меня она сразу узнала, потому что по телевизору сообщили, что приехал корреспондент со Свободы, и показывали, как я беседовал с какими-то стариками. Может быть, поэтому она сразу, как старому знакомому, стала излагать мне свое житейское.

Из сбивчивого этого рассказа явствовало, что Петр очень хороший человек и шофер. На казенной «волге» официально, она подчеркивает это слово, получает немного, примерно 250 тысяч рублей. Но старается, хвалит его Галина. После работы дежурит на своей тачке возле гостиниц. Хозяйственный, золотые руки. Одно ее беспокоит в нем — зажигательный. Как увидит этих, с разрезами до — ну как бы деликатней выразить — до пояса, так сразу и зажигается. А их вечером перед гостиницей пруд пруди.

Петр слушает взволнованный монолог супруги молча, тоскливо поглядывая в окно автомобиля на двух проплывающих мимо этих, смуглых, чернобровых, длинноногих.

Жена его тоже, по-моему, хороша, но в другом роде — кряжистая, ширококостная, темнорусая, с васильковыми глазами, зорко следящими, пока она говорит со мной, за приумолкшим супругом.

Кроме его зажигательности ее еще одно сейчас в жизни беспокоит. НАТО. (Я аж вздрогнул, услышав столь неожиданно изрядно надоевшее за день слово.) Но Галина пояснила: проблема в их сыне. Ему на следующий год идти в армию. («Мы — станишные, от службы не уклоняемся...») Но нельзя ли узнать, может, можно им вступить в НАТО?

— Кому — вам: России или Волгоградской области?

— Нет, зачем же! Ну, нам, нашей семье... (она произносит это необычно, с ударением на первом слоге)

Заметив мое молчаливое недоумение, начинает беспокойно аргументировать:

Hу, ведь есть же права человека, вы ж там много об этом раньше говорили по радио!... Почему же тогда, если какой-то Чехии (при упоминании страны, где я ныне живу, она в сердцах употребляет бранный эпитет, но тут же извиняется за грубое слово), почему, если Чехии можно, им втроем (или хотя бы сыну) нельзя? Тогда бы и служил он где-нибудь в Европе, а то и в Америке... Служба есть служба — повторяет она,- мы не уклоняемся. Но там ведь и кормят лучше, и вообще... А главное: нет там Чечни, дедовщины и всяких прочих горячих точек...

Я молчу.

А она продолжает убеждать меня: мальчик у них очень хороший, способный (учителя всегда только хвалили); ведь он, если за границей на службе окажется, может и языки изучить, и специальность полезную приобрести...

[Возбужденно говоря все это, Галина не перестает бдительно следить за направлением взгляда своего мужа, увлекшегося наблюдением производственной жизни волгоградских ночных бабочек, и вдруг раздражается: «Ну куда ты опять!... Ведь о твоем же сыне говорю!» — А что? — переводит на нас свой взор Петр.- Я согласен: НАТО так НАТО...]

Я понимаю, что молчать больше нельзя, я должен отвечать. Но как бы ее не обидеть ответом?

— М-да, — начитаю я мямлить, — мне кажется, что это невозможно; до индивидуального или семейного членства в НАТО, по-моему, прогресс еще не дошел...

По-своему истолковав неуверенность моего ответа, Галина напирает:

— Но ведь вы же штатский человек! Откуда вы знаете? А вы поговорите с военными, со знающими, а потом сообщите

Мужества спорить нет. Я соглашаюсь

Ну, что еще добавить? Вернувшись в Прагу, я говорил с людьми знающими. Смеются. Не обнадеживают. Но вот еще в Москве я навестил давнего своего друга, правозащитника и депутата Думы Сергея Ковалева и рассказал ему о проблемах, мучающих Галину. Ковалев сказал: «интересная постановка вопроса, надо подумать...»

Может быть, подумать надо не только ему?

Самые сильные, на мой взгляд, строки сталинградских страниц «Русского дневника» Стейнбека те, что посвящены детям и молодежи. Пятилетнему мальчику, который каждый день ходит в гости к папе, на могилку в городском парке. Бездомной девочке-подростку, ведущую почти звериную жизнь на помойке. Ютящимся в развалинах девушкам и молодым женщинам, чудесным, непонятным Стейнбеку и Капе образом сохранявшим при этом опрятность, чистоту, женственность и гордость. Может быть поэтому, а может быть и под влиянием того, что я услышал на встрече с ветеранами, очень хотелось мне поговорить с волгоградской молодежью, взглянуть на жизнь и местные проблемы ее глазами. И это произошло, когда я пришел в Русско-американский информационный молодежный центр, размещенный в здании областной библиотеки. 23-летняя руководительница Центра Юлия Вердова говорит мне.

Юлия Вердова:

То, что меня больше всего привлекает, это то, что я здесь родилась и просто люблю этот город. Наверное, это какое-то врожденное чувство к этому городу. А проблем у города, естественно, очень много. Наверное, у любого города есть проблемы. Город большой, но находится очень далеко от главных наших центров — Москвы и Санкт-Петербурга, и поэтому мы на каком-то этапе отстаем от тех центров, которые... Вы не согласны со мной?

Вопрос: А что самое плохое в вашем городе?

Юлия Вердова:

Он мертвый, в какой-то степени. Вот для моего темпа жизни этот город живет медленно.

Подруга Юлии Ирина, она студентка, согласна с этой оценкой — мертвый город.

Ирина:

У нас не очень много мест, куда можно пойти. И если есть такие места, то все не на очень высоком уровне, например, как в столице, так что я бы предпочла жить в более большом городе. С другой стороны, здесь как-то, хотя и говорят, что преступность, вот по радио, но я с этим вообще еще не сталкивалась. Слава богу.

Молодой человек:

Прожив здесь всю жизнь практически без перерывов, трудно объективно оценивать, но я хочу сослаться на мнение одного авторитетного человека. Он отметил, и меня это удивило, приятно удивило, что Волгоград напоминает обычный европейский город, если не принимать во внимание сталинскую архитектуру в центре. И приятно было услышать, что люди здесь свободнее, есть большая открытость. Говоря о темпе жизни, меня такой темп устраивает. А если говорить о старшем поколении, их можно понять, потому что такой большой шок, такие перемены, такие потрясения. Жизнь отдана неизвестно за что, полная переоценка ценностей. Это ужасно.

Я рассказал ребятам о своей беседе с ветеранами и спросил их, как они понимают свою жизнь.

Юлия Вердова:

Я считаю, что сейчас гораздо жизнь лучше, чем была раньше. Когда я была в школе, было столько всяких ограничений. В основном, не было как бы никаких перспектив вообще. А сейчас ты можешь делать все, что угодно. Ты хочешь денег? — ты можешь зарабатывать деньги, ты просто должен для этого постараться. Ты хочешь учиться? — ты можешь научиться всему, чему угодно. Ты хочешь развлекаться? — пожалуйста. То есть я не знаю, чего не хватает. Все нормально.

Молодой человек:

Есть еще одна проблема, существует, большая. Это проблема отсутствия информации или недостаток информации. Сравнивая с различными другими городами и странами, Волгоград представляет из себя не очень хорошее место в плане информации, говоря об Интернете и различных других средствах коммуникации, источниках информации. Очень сложно. И в некоторой степени не много изменилось с тех времен, когда основным источником информации, это касается лично меня, очень многое я получаю информации с помощью того же самого коротковолнового приемника. Единственная разница, что теперь я могу слушать на разных языках и сравнивать.

Ирина:

Я просто хотела продолжить мысль Алексея и сказать о том, что недостаток информации, который действительно существует, который я тоже на себе ощущаю, он ведет к тому, что возможности, о которых мы знаем, они ограничены у нас в городе. И вот это, наверное, тоже проблема нашего города, потому что у нас, например, мало возможности работать, мало возможности учебы. ВУЗы нашего города далеки от совершенства. И сама информация, и знания, которые получают люди в этих ВУЗах, тоже достаточно устаревшие.

Проблем молодые волгоградцы насчитали в своей жизни не мало. Отбирая друг у дружки мой микрофон, они наперебой говорили и о малом количестве рабочих мест в городе, и об утечке мозгов в Москву, где больше платят и больше возможностей, и о скверном местном климате, особенно в сравнении с Сан-Франциско, где некоторым уже довелось побывать. И наконец микрофон оказался в руках у девушки, которая сказала.

Девушка:

Если считать, что жизнь плоха, то лучше, по-моему, вообще не продолжать жить, тем более в таком возрасте, в котором мы сейчас находимся. В нашей жизни очень много трудностей, и мы каждый день сталкиваемся с какими-то трудностями, но не знаю, в каждой плохой ситуации нужно искать какие-то хорошие стороны, тогда действительно жизнь покажется не такой плохой.

Я счел эту мысль достойной самых патетических пассажей из «Русского дневника» Стейнбека.

Когда Стейнбек был в Сталинграде, его решили ознакомить с подарками, полученными городом со всего света. Поскольку музея в разрушенном Сталинграде еще не было, все это добро принесли иностранцам прямо в гостиницу. Хмарского это возмутило как унижение советской гордости, и он не преминул сообщить об этом куда следует, а также отчитаться перед собственным начальством. Но на Стейнбека и Капу все эти бесконечные щиты из бархата и золота, тяжелые мечи, скатерти с вытканными на них именами дарителей, бесконечные дипломы и свитки с высокопарными словами произвели удручающее впечатление.

«Нас вдруг охватило чувство печали, когда мы увидели все эти подношения от глав правительств. Копию средневекового меча, копию старинного щита, несколько фраз, написанных на пергаменте, и множество напыщенных слов. Слова и подарки походили на гигантские, мускулистые, уродливые и идиотские скульптуры, которые обычно создавались, чтобы отметить какое-то скромное событие. А в эту минуту нам вспоминались только закрытые железными масками лица мужчин, стоящих у печей на тракторном заводе, девушки, выходящие из подземных нор и подправляющие волосы, да маленький мальчик, который каждый вечер приходит навестить своего отца на братскую могилу. И это были не пустые аллегорические фигуры. Это были маленькие люди, на которых напали и которые смогли себя защитить».

Мне тоже показали в Волгограде один из подарков городу — изданный в 48-ом году в Штатах «Русский дневник» Стейнбека. Впервые рассматривая в нем сталинградские снимки Капы, я вдруг понял, чем люди на фотографиях отличаются от всех тех, с кем я беседовал два своих дня здесь. От юноши, жаловавшегося на информационную диету, и защитницы Сталинграда, с безумной серьезностью уверявшей меня, что нынешняя российская политическая власть хуже национал-социализма, с которым она воевала: тот-де, хоть о благе своей нации заботился; от желающей вступить в НАТО Галины и обеспокоенного приближением этой организации к Волгограду Глинджева — мои собеседники были, по крайней мере, в своих рассуждениях или речах свободны.

Передача девятая

Грузинский рай

Чем дольше Стейнбек с Капой находились в СССР, чем сильнее уставали они от непривычных бытовых неудобств, раздражались от постоянных запретов и хронической неорганизованности своей поездки, чем больше узнавали они об этой малопонятной стране, тем больше начинали верить, что на завершающем этапе путешествия ждет их за все переносимые ими невзгоды некое вознаграждение — Грузия.

Стейнбек: Где бы мы ни были — в России, в Москве, на Украине, в Сталинграде, магическое слово «Грузия» возникало постоянно. Люди, которые ни разу там не были и которые, возможно, не смогли бы туда поехать, говорили о Грузии с восхищением и страстным желанием туда попасть. Они говорили о грузинах, как о суперменах, как о знаменитых выпивохах, известных танцорах, прекрасных музыкантах, работниках и любовниках. И говорили они об этом месте на Кавказе у Черного моря просто как о втором рае. Мы стали верить, что большинство русских надеются, что если они проживут всю жизнь в честности и добродетели, то когда умрут, попадут не в рай, а в Грузию — с прекрасным климатом, богатой землей и маленьким собственным океанчиком. Заслуги перед государством иногда вознаграждаются поездкой в Грузию. Сюда едут, чтобы восстановить силы после долгой болезни.

Закрепление пройденного

В пятидесятилетней давности советских маршрутах иностранцев Грузия была как бы приятным и обязательным десертом, завершающим пиршество их знакомства с суровыми послевоенными буднями СССР. Там, по замыслу советских хозяев, должно было происходить, как выражаются учителя, «закрепление пройденного материала»: под ласковым кавказским солнцем заграничным гостям надлежало окончательно усваивать, что советская жизнь хоть и трудна (этого было не скрыть), но счастлива и радостна. Щедрые грузинские застолья предназначались для уничтожения впечатлений о скудости советской повседневности. А обязательный визит в Гори — эту Мекку тогдашнего коммунизма, город, где родился его «пророк», вождь и учитель — являлся высшей и завершающей стадией идеологической обработки немногочисленных в ту пору иноземных паломников.

«Злой гном»

В Тбилиси Стейнбек и Капа вылетели 27 августа. Их сопровождал неизменный Хмарский. Общее радостное ощущение, вынесенное из этой поездки, сгладило в воспоминаниях Стейнбека его, ставшие уже обычными, стычки с заведующим Американского отдела ВОКСа и он записал позднее:

Стейнбек: Злой гном Хмарского практически бездействовал во время нашего пребывания в Грузии, и это заставило нас относиться к нему лучше, а он в свою очередь лучше относился к нам.

Секретный дневник Ивана Дмитриевича Хмарского — свидетельство, что Стейнбек ошибался. Но поначалу, действительно, Хмарский, огорченный организационным неуспехом поездки в Сталинград, нацелил бдительность своего «гнома» прежде всего на отечественные недостатки, оказывавшиеся в поле зрения сопровождаемых им иноземцев:

Хмарский: Перед вылетом на американцев произвел удручающее впечатление беспорядок в аэропорту Внуково. Они заказали чай, но смогли получить его после троекратного напоминания через 40 минут. Уборная в здании аэропорта не действует и грязна. Самолет вылетел позже назначенного времени. Не менее неприятное впечатление произвели на американцев грязь и беспорядок с обслуживанием в отстраиваемом аэропорту Ростов.

В Ростове у них была промежуточная посадка.

Все нравится

Но зато, когда прилетели в Тбилиси, Стейнбеку и Капе сразу стало нравиться все — и радушно встретившие их в аэропорту глава грузинских писателей товарищ Чиковани и сотрудники общества культурных связей под руководством товарища Микавы, и пирожные с вином, которыми их тут же угостили, и подаренный Микавой «Витязь в тигровой шкуре» по-английски.

(Капа свидетельствовал, что Стейнбек впоследствии, несмотря на накопляемую за день усталость, ежевечерне тщился постичь величие поэзии Руставели:

Он лежит на кровати, твердо держит в руках толстый том «Витязя в тигровой шкуре». Его лицо полностью расслаблено, рот открыт, он тихонько, не стесняясь и не сдерживая себя, ...похрапывает. )

Понравился американцам и удивительный город, в котором они оказались, и его жители, и даже отель, в котором их разместили:

Стейнбек: Жители Тифлиса лучше одеты, лучше выглядят, и кажутся более раскованными, чем люди, которых мы видели в России. Улицы кажутся веселыми и яркими. Люди красиво одеты, а женщины покрывают головы цветными платками. [...]

В гостинице «Интурист» нам дали две большие комнаты. Они выходили на улицу, а окна были с трех сторон комнаты, поэтому в помещении чувствовался легкий сквознячок.

Они вставали рано, и наспех позавтракав, отправлялись бродить по очаровавшему их Тбилиси, чтобы успеть увидеть как можно больше. И даже то, что завтрак им ни разу не подали вовремя, Стейнбека, обычно находившегося по утрам «не в настроении», в Тбилиси не раздражало.

Лия

Мне тоже никак не удавалось в Тбилиси получить завтрак вовремя. Готовила его Лия. Еще не начав жарить каждодневную яичницу, она уже пускалась в рассуждения о жизни.

У нас в Грузии, — повествует Лия — говорят: есть два испытания — должностью и деньгами. Мало кто выдерживает их и остается «хорошим парнем» (эта она произносит по-грузински: «`карги `бичи»).

Лия — архитектор. Больше всего любит путешествовать. И потому жалеет, что безвозвратно ушло советское время, когда по дешевым путевкам она побывала и в Индии, и во Вьетнаме, и на Цейлоне, и в ГДР. И Советский Союз объездила от Владивостока до Ленинграда. (Ленинград она очень любит.)

— Теперь я, наверное, уже больше никуда не поеду, — говорит она.- Нэту денег.

Лия в разводе. Живет с младшей дочерью. Старшая — художница — уехала учиться в Амстердам и там вышла замуж за итальянца. Раз в году приезжает в Грузию. («У нас, грузин, — говорит Лия, — совершенно специфические отношения с детьми: мы не можем их не видеть.») Но самой Лие в Голландию к дочке не выбраться. — Нет денег.

С 89-го года Лия на пару со своей сестрой Нелли стала менеджером гостиницы «Метехи». Не той большой и дорогой, куда селят богатых иностранцев, а маленькой «Старой Метехи», куда тбилисское начальство испомещало своих избранных друзей и полезных людей, что часто — одно и то же.

Гостиница славилась своими выходящими на Куру балконами, откуда открывается замечательный вид на город, а также именитыми постояльцами, среди которых бывали и генералы, а в 89-м — «даже академик Сахаров». До Лии и Нелли здесь работали русские блондинки («неинтеллигентные, но очень сексапильные», — вспоминает со скрытым осуждением Лия), и генералы блондинок этих, как и ночной вид Куры с балкона, очень любили.

Балконы и вид сохранились. Но от былой гостиничной роскоши остались только следы: старинная мебель на кривых ножках с плюшевой обивкой некогда благородных цветов, протершиеся стильные обои, выщербленный каменный пол в ванных комнатах. Но из кранов постоянно капает, и часто нет света. ("Свет ушел«,- говорят в Тбилиси, когда он гаснет; «свет пришел» — когда он наконец-то вновь зажигается.)

Теперь «Старый Метехи» принадлежит «товариществу с ограниченной ответственностью», состоящему из прежних «руководящих товарищей». (Они и теперь руководят, но только должности их называются по-новому.) Лия и Нелли — их наемные работники, хотя раньше им обещали, что сделают пайщиками. Получают они по 30 лари в месяц и "страшно довольны«.- Мало кто из интеллигентов советского времени, по словам Лии, смог получить такое место. Таким, неустроенным в новой жизни, Лия, как может, помогает. (Белье постояльцев по ее заказу стирает Медея — дочь профессора «из очень приличной семьи».)

Но о путешествиях теперь Лия может только мечтать: «нэту денег».

Когда я был в Тбилиси, по телеку объявили: официальный прожиточный минимум в Грузии — 90 лари.

Религиозная свобода

27 августа 47-го года Хмарский зафиксировал в своем дневнике, что американцы «осматривали достопримечательные места Тбилиси», в том числе Церковь Святого Давида и Сионский собор. В Сиони им разрешили даже заснять богослужение.

Хмарский докладывал:

Стейнбек и Капа заявили, что снимки, относящиеся к религии, будут иметь колоссальное значение в США, так как разоблачат наглядно измышления антисоветской пропаганды о том, что религия в СССР снова запрещена.

(Даже зная о придуманной и лишь частично реализованной Стейнбеком схеме: надо-де спорить с теми стереотипами об СССР, которые кочуют по страницам американской печати, я весьма сомневаюсь, что известный писатель мог сказать нечто подобное — суконная лексика эта более напоминает газету «Правда» 47-го года да 58 статью тогдашнего российского уголовного кодекса.)

Стейнбек же в своем дневнике записал:

Когда мы спустились из церкви Давида, гулко зазвонили соборные колокола, и мы вошли внутрь. Это была восточная богатая церковь с сильно почерневшими от ладана и времени росписями. Здесь толпился народ. Службу вел седовласый старик в золотом венце, он был так красив, что казался нереальным. Этот старый человек называется католикосом, он глава грузинской церкви: одеяние его пышно заткано золотом. Служба шла величественно, а звучание большого хора было несравненным.

Georgia

Мне тоже посчастливилось видеть католикоса. Правда, служба, которую он служил в Сиони в тот день уже закончилась, и у входа патриарха ждал внушительный черный лимузин, а также небольшая группа людей, желающих еще раз взглянуть на первосвященника. С одним из них, признавшим во мне иноземца, с почтенного вида стариком по имени Георгий я и разговорился.

Вообще, мне кажется, что большинство мужчин в Грузии носят имя Георгий — славное имя христианского святого, воина и страстотерпца из Каппадокии, легендарного победителя Дракона. Не случайно и называется эта страна на многих языках «Georgia»...

Вот и президент Грузии Эдуард Шеварднадзе в недавнем крещении своем — Георгий. («Я был Савлом, а стал Павлом,»- сказал после крещения Эдуард Амвросиевич.)

О Павлах и Павлике

В Грузии, как я понял, относятся к этому по-разному. Доводилось слышать пренебрежительное:

— Подумаешь, был Эдик, стал Жорик. Что изменилось?

Другие — со сдержанным одобрением.

— Это хорошо, конечно, что бывший главный наместник безбожной партии здесь крестился,- говорит мне мой собеседник Георгий, с которым мы вместе наблюдаем выход Патриарха из Сионского собора. Почтительно поцеловав Его Святейшеству край одеяния и руку, мой собеседник возвращается ко мне и продолжает тему. — Конечно, это прежде всего политический шаг, а не моральное преображение. Но если они (тут он на мгновенье переводит глаза куда-то в сторону) последуют его примеру, то потихоньку что-то, может быть, произойдет и в их душе.

Помолчав добавляет:

— Только бы эти новоявленные Павлы не обернулись Грузии Павликами Морозовыми.

Вопросы

Что же, однако, происходит в душах новообращенных Павлов и свежекрещенных Георгиев? Происходит не только в Грузии, где глава государства подал личный пример своим бывшим партийным, а ныне государственным чиновным соратникам? Как эти вчерашние советские гонители веры оказались вдруг в первых рядах молящихся в храмах и мечетях? Что значит эта трансформация начальствующих слуг безбожной коммунистической идеи во внешне, по крайней мере, набожных служителей своей родине (теперь уже — родинам)?

В Грузии я задал эти вопросы известному, в прошлом партийному, а теперь уже просто общественному деятелю Нугзару Попхадзе:

Попхадзе: Будучи на всех постах, я помогал церкви, несмотря на то, что ни тогда, ни сейчас я не верю в бога — я атеист. Я не знаю, какие проблемы у других, особенно у бывших партийных функционеров — вы абсолютно правильно сказали — это так, трансформация какая-то состоялась... Но я не могу, честно признаться, оценивать это, потому что для того, чтоб оценивать трансформацию других, ты тоже должен был трансформироваться. Но я такой же, как был раньше.

Когда я приехал в Грузию, навестил католикоса. Он очень тепло встретил меня и в конце беседы сказал, что приготовил для меня подарок — распятого Христа. И говорит: ты же молишься. Я сказал: должен вас огорчить, Ваше Святейшество, — говорю, — я не верю в бога. Он расхохотался, сказал: спасибо, вы хоть один из бывших функционеров, который сказал правду.

Русский Сталин

50 лет назад, когда Стейнбек и Капа приехали в Грузию, ее уроженец, «чудный, — по словам его старшего партийного соратника,- грузин» Сталин, которого в Тбилиси еще многие помнили тогда как Сосо Джугашвили, окончательно ощутил себя русским национальным вождем. Отождествление его с Грузией и грузинами стало тяготить Иосифа Виссарионовича. Он заявил, к примеру, что грузинский актер Геловани — исполнитель его роли в довоенном кино — «страдает национальной ограниченностью» и не вполне отвечает образу общерусского лидера. Министру кинематографии Большакову Сталин выговаривал (о себе, как всегда, в третьем лице):

У Геловани сильный грузинский акцент. Разве у меня такой акцент? Подумайте о подходящем актере на роль товарища Сталина. Лучше всего из русских.

(Подобранного на замену Геловани Алексея Дикого вождь одобрил за исполнение его сталинской роли во МХАТе «без акцента»; это позволило продемонстрировать, «что товарищ Сталин принадлежит русскому народу и великой русской культуре».

Один из немногочисленных нынешних поклонников Сталина утверждает даже, что поздние дилетантские увлечения вождя «вопросами языкознания» были связаны с надеждой, «что когда во всем мире победит советская власть, главным языком на Земном шаре, языком межнационального общения станет русский язык». Ну, а это всемирное торжество советской власти в послевоенном сознании Сталина было, в свою очередь, связано с победой коммунизма в «одной, отдельно взятой стране,- в Советском Союзе, разумеется,- который вождь, также как и многие нелюбимые им иностранцы, воспринимал как Россию.

Много позднее низвергнутый его соратник Молотов вспоминал сталинские слова:

Я считаю, начальная или первая ступень коммунизма практически начнется тогда, когда мы начнем населению раздавать хлеб задаром... Если не будет международных осложнений, а я под ними понимаю только войну, я думаю, что это наступит в 1960 году.

Но вообще-то «международных осложнений» Сталин в 1947-м весьма опасался. А потому весь его «русский патриотизм» был изрядно начинен подозрительностью к иностранцам и ксенофобией. За полгода до приезда в Союз Стейнбека вождь растолковывал Эйзенштейну и Черкасову собственное понимание симпатичного ему русского исторического персонажа — Ивана Грозного:

Мудрость Ивана Грозного состояла в том, что он стоял на национальной точке зрения и иностранцев в свою страну не пускал, ограждая страну от проникновения иностранного влияния.

Ну, а если уж пускать, как пустили Стейнбека и Капу, то только для того, чтобы вернувшись в свои заграницы, они приближали то светлое будущее, когда русский станет главным языком межнационального общения на земле, советская власть восторжествует в планетарном масштабе, а в России, включающей в себя, конечно же, и Украину, где уже побывал Стейнбек, и Грузию — родину русского вождя,- начнется раздача дарового хлеба, то есть коммунизм.

Коммунизм сегодня

С тех пор прошло полвека. — Что коммунизм для вас сейчас? И верили ли вы в него раньше? — спрашиваю я одного из бывших предводителей грузинских коммунистов Нугзара Попхадзе:

Вопрос, конечно... Да, я верю и, честно признаться, я и сейчас коммунист. И самое святое, что было в этой теории для меня, правда, утопия, но для того, чтобы прийти к заключению такому, что это — утопия, нужно было время... Я верил и считал, что многое, что делается в нашей стране нашей партией — это не то, что надо было, но я считал, что я делаю все для исправления этих ошибок, тех негативных явлений, которые были. Ну что ж. Это есть жизнь.

Для меня карьера не была явлением, что я должен был служить для карьеры. Вообще карьеру все должны делать. Это не ругательство. Но надо делать это чистыми руками. Порядочные люди — везде и всюду и всегда порядочные люди. Подонки были и тогда, и сейчас их меньше не стало. Так что в этом плане я был верующим коммунистом и считал, что служу идее честно, порядочно.

Что из этого получилось — ясно. От ошибок никто не застрахован.

50 лет назад, пожалуй, никто в Грузии не мог сказать открыто и безнаказанно, как сегодня в этой передаче бывший секретарь ЦК Грузинской компартии Нугзар Попхадзе, об «ошибках» коммунистической утопии. Разве что иностранец, вроде Стейнбека. Однажды подвыпив, он, судя по секретному донесению Хмарского, запальчиво заявил своим тбилисским собеседникам, что американский народ «никогда не будет иметь коммунизма» Правда, тут же, — вот оно, веяние времени! — он оговорился, что в Америке все же будет социализм. (Интересно, найдется ли сейчас в Штатах хоть один известный писатель, который станет утверждать такое?) Советская сторона сочла необходимым «дать отпор». Ход последовавшей перепалки Хмарский изложил так:

Тов. Микава: «Не думаете ли вы, что для одного человека слишком смело решать, как сложится будущее американского народа. Может быть, г-н Стейнбек не полностью понимает коммунизм?»

Стейнбек ответил, что, якобы, исторические условия Америки сложились таким образом, что она не может воспринять коммунизм. «Он чужд характеру американца».

Тов. Микава: «Никто не собирается навязывать американскому народу коммунизм. Каждый народ выбирает себе ту социальную систему, которая ему больше подходит.»

Полвека назад Стейнбек поверил, что грузины выбрали социализм. Этот грузинский социализм для иностранных посетителей, — с виноградом и мандаринами, легким вином и обильными закусками, с чачей и полюбившимся ему грузинским чаем, — эта показная идиллия на фоне мягких соцреалистических ландшафтов и развалин древних храмов, которую ему под звуки замечательного хорового пения и бесконечные тосты демонстрировали, показались Стейнбеку реальной жизнью, очень подходящей даже для Соединенных Штатов.

Полвека спустя от этого идиллического миража остались лишь декорации — все те же прекрасные церкви и холмистые пейзажи, горбатые улочки старого Тбилиси и подсократившиеся виноградники. Рекламного социализма больше нет, жизнь совсем другая. Но полюбившиеся Стейнбеку «душа Грузии», характер грузин — они и в новой жизни сохранились, хотя, что с ними будет?. Один из жителей Тбилиси говорит мне:

Вот эта рыночная экономика сейчас захлынула практически всю Грузию, и Грузия переходит — как все страны СНГ — из той стадии загниющей, или как хотите, так назовите, на нормальные рельсы, как весь мир живет.

Знаете, у меня возникает иногда мысль, что если мы заживем, как живут какие-то бюргеры в Германии — в хорошем смысле этого слова... Мне бы не хотелось видеть Грузию как немцы живут, как французы живут, как американцы живут... Мне бы хотелось, чтоб Грузия сохранила все те прелести, которые она имела и имеет по сей день. И как-то получится так, что вот эта рыночная экономика вольется в наши души, в нашу жизнь, как-то так, что это будет совокупность этих двух вещей — грузинского менталитета и этой рыночной экономики, без которой ни одна страна не может существовать в мире, — тогда я буду счастливым человеком.

Но я думаю, что я не доживу до этого, потому что рыночная экономика очень медленно входит в нашу жизнь.

«Прекрасные летние ночи»

После неприветливой Москвы и сталинградских неудач Стейнбек и Капа в Грузии просто отдыхали душою. Обстоятельства вполне способствовали этому.

В Тифлисе стояли прекрасные летние ночи; воздух мягкий, легкий и сухой. Молодые люди и девушки шатались по улицам, наслаждаясь погодой. [...]

Над западными горами стояла огромная луна, и от этого город казался более таинственным и старым, а большая черная крепость на хребте выделялась под лунным светом.

Разомлев ото всего этого благолепия, Стейнбек и Капа даже, как я уже говорил, подобрели к Хмарскому — стали над ним добродушно подшучивать.

Пока мы ели, к нашему столику подошел официант и сказал:

— Одна дама хотела бы потанцевать с кем-нибудь из вас, джентльмены.

Хмарский перевел нам это и неодобрительно взглянул на официанта. Он сказал:

— Скорее всего это падшая женщина.

Мы сказали:

— Ну и что из того, что падшая? Она красивая?

Хмарский скорчил гримасу. Он единственный за столом мог видеть ее.

— Нет, — ответил он.- Очень некрасивая.

Мы сказали:

— Мы думаем, что ее надо упразднить. Мы считаем, что это социальное зло. Нам кажется, что некрасивая падшая женщина представляет угрозу самой социальной структуре, угрозу дому, безопасности, материнской любви и тому подобное.

И Хмарский уныло кивнул, согласившись с нами. Это был практически первый случай, когда мы достигли с ним какого-то соглашения.

Но подвыпившим американцам хотелось не «соглашения», а куража:

Мы сказали:

— С другой стороны, если бы она была красива, то были бы смягчающие вину обстоятельства. Может, это результат социальной несправедливости. Если бы она была красивой, мы бы посоветовали изучить ее прошлое, чтобы узнать, какие общественные трудности заставили ее стать публичной женщиной, и, возможно, постараться убедить ее вернуться к честному предпринимательству.

Хмарский стал смотреть на нас подозрительным, пытливым взором. Он нам не слишком доверял.

Бдительный Хмарский

Напрасно обольщался Стейнбек: судя по секретному дневнику Ивана Хмарского, он им совершенно не доверял. Его тогдашний начальник по ВОКСу Александр Караганов рассказывает мне сегодня:

Ну, что касается Ивана — он до сих пор жив, кстати, живет в Ульяновске, — то он чересчур старательно следовал нашим инструкциям, чересчур был так же испуган, как Стейнбек в первые дни. Но в отличие от Стейнбека он не мог отойти от этого первоначального испуга, не мог расковаться по-настоящему.

Хотя он человек умный, образованный, он окончил тот же институт, что и я. И погорел, как у нас говорят — я не знаю, известно ли вам это слово, — его исключили из партии, послали его в Ульяновск, и он там работал — сначала обычным преподавателем в институте, а потом проректором института. А сейчас уже на пенсии: рисует, выставки даже устраивает — он способный, одаренный даже, художник.

Но судьба не сложилась — в значительной степени из-за того, что он поработал в ВОКСе и погорел в ВОКСе.

«Погорел» Иван Дмитриевич на «деле КР», о котором я уже рассказывал в одной из предыдущих передач.

А тогда, в 47-м, в Тбилиси он ежеминутно ждал от Стейнбека и Капы политического подвоха и идеологической диверсии, старался давать им «отпор», бдительно следил за каждым их шагом, делал замечания «за неправильное поведение» (небрежно одеты, забыли поблагодарить экскурсовода и т. п.), а также тщательно фиксировал и осмыслял все им наблюдаемое в Тбилиси. Ну, например:

Стейнбек много пишет по утрам и жалуется на то, что он обременен впечатлениями. При этом Стейнбек намекает, что другим не понять, почему он к вечеру так устает, т. к. он человек, одаренный необычайной восприимчивостью. Но насколько я успел заметить, устает он преимущественно от преждевременной дряхлости, вызванной неумеренным потреблением вина.

Писательская слабость

Что ж, об известной склонности Стейнбека, как я уже отмечал, не высказывался только ленивый. Существенна в данном случае разница в тональности такого рода описаний и высказываний. К примеру, проживший 2 месяца бок о бок со Стейнбеком Капа описывал писателя так:

Утренний Стейнбек очень робок и не в состоянии взять телефонную трубку и сделать хоть малейшую попытку при помощи жестов поговорить с русскими официантками. Мне это надоедает, я встаю и заказываю завтрак по телефону на английском, французском и русском. Это поднимает дух Стейнбека и делает его несколько заносчивым. Он становится похож на деревенского философа, которому переплатили, и изрекает:

— У меня есть к тебе несколько вопросов. [...]

После принятия некоторого количества жидкости он делается оживлен, многословен и на все имеет разные, но вполне определенные взгляды.

К этим высказываниям подвыпившего писателя не питавший к нему добрых чувств Хмарский относился с особой бдительностью:

За ужином Стейнбек выпил много вина и старался вызвать нас на политический спор. Не желая спорить с ним в этом виде, я вначале уклонился от политических тем, но после того, как Стейнбек сделал несколько реакционных антисоветских заявлений, мы вынуждены были дать ему ответ.

Гуманитарная помощь

50 лет спустя ни антисоветским, ни просоветским заявлениям при мне в Тбилиси «отпора» никто не давал. Когда я однажды вечером вернулся в отель, Лия вновь рассказывала о своих былых турпоездках в Индию и Вьетнам (на 460 советских рублей давали тогда 300 долларов да еще две недели по «хилтонам» содержали).

Возле ног бывшей архитекторши крутился гостиничный кот, статью своей напоминающий мопса. Совершенно не обращая внимания на сагу о прелестях канувшего в Лету зарубежного советского туризма, зверь стремился привлечь к себе внимание сказительницы, вызывающе мяукая и терзая когтями ее чулки. Но Лия игнорировала наглое животное, поскольку рассказывала она на сей раз по-английски, а это требовало особой концентрации на повествовании. Слушателем ее был какой-то «негр преклонных годов», который при ближайшем рассмотрении оказался индусом из Соединенных Штатов и к тому же страстным кошатником

— Он с ума сошел,- поведала мне Лия так, что я не сразу понял, о ком идет речь. — Предлагает купить коту Wiskas. Как я могу? Это же каких денег стоит?...

На следующий день заморский любитель животных принес две баночки кошачьего лакомства. Одурев от этой заграничной гуманитарной помощи, котяра полночи отвратительно вопил на моем балконе, а с утра, во время завтрака, набросился на Лиины ноги с утроенной страстью.

— Вот она, западная помощь до чего доводит, — пробормотал ни к кому не обращаясь сидевший за соседним столом постоялец. — Нам не Wiskas, нам бабу подавай! Кастрировать таких надо!..

Передача десятая

Утомление

9 неполных дней конца августа — начала сентября 47-го года, которые Стейнбек и Капа провели в Грузии, главное, о чем они мечтали, были «покой и воля».

Cтейнбек:

Мы хронически недосыпали, но не только это вымотало нас. Мы постоянно были на ногах, у нас не было возможности остановиться и хорошенько все обдумать. Фотоаппараты Капы щелкали, как новогодние хлопушки, и у него было уже много проявленной пленки. Мы все время осматривали что-то и постоянно собирались что-то осматривать. Когда мы нормально, то есть непроизводительно живем, мы способны заниматься делами только небольшую часть времени, а остальное время нам необходимо расслабиться и ничем не заниматься. Но во время поездки у нас постоянно не хватало времени, нам каждую минуту приходилось на что-то глядеть, отчего мы стали безумно уставать.

Существенно и еще одно обстоятельство, лишь усугублявшее эту, постоянно накапливавшуюся, усталость. Стейнбек вспоминал:

Cтейнбек:

Мы вели настолько целомудренный образ жизни, что, вероятно, за всю мировую историю подобное встречалось всего лишь раз или два. Частично это происходило намеренно, потому что у нас было слишком много работы, а частично из-за того, что порок был не очень доступен. А мы — нормальные люди. Нам нравятся красивые лодыжки или даже ноги на несколько дюймов выше и обтянутые по возможности хорошими нейлоновыми чулками. Мы обожаем все эти штучки, обманы и вероломства, которыми пользуются женщины, чтобы одурачить и поймать на крючок наивных и глупых мужчин.[...] А тут мы вели пресно-добродетельную жизнь и делали это сознательно.

Дефицит близкого общения с прекрасным полом путешествующие американцы пытались восполнить участием в коллективных застольях и интенсивным потреблением веселящих напитков «на двоих», однако желанного отдохновения это не приносило, а часто лишь вызывало неодобрение со стороны бдительного и морально устойчивого Хмарского. Усталый и огорченный этим Стейнбек записывал:

Cтейнбек:

Советская печать чаще всего нападает на иностранцев за пьянство и разврат. А мы — не более пьющие и развратные, чем другие, хотя это, конечно, смотря с чем сравнивать, и были полны решимости жить как святые. Нам удалось это сделать, правда, не совсем к нашему удовлетворению.

Но что доканывало Стейнбека и Капу в Грузии (а до того — в Москве, Киеве и Сталинграде), это — постоянные политические дискуссии по одним и тем же вопросам, взятым, как заметил Стейнбек, будто из газеты «Правда» : агрессивность Америки и миролюбивая политика Советского Союза, атомная бомба и «дело мира», достоинства пьесы Константина Симонова «Русский вопрос» и пороки декадентского искусства Запада. В своем дневнике Стейнбек не без иронии записал:

Cтейнбек:

Еще одна причина, по которой мы чувствовали себя усталыми: разговор, который мы постоянно поддерживали на высоком интеллектуальном уровне. Мы далеки от категорических заявлений, что русские — пуритане, не пьющие и не развратники. Мы не знаем, какие они в частной жизни, но вполне возможно, что мы старались пустить друг другу пыль в глаза, как это делают домашние хозяйки на вечеринках. Во всяком случае мы не просто сильно устали, но чувствовали, как нас подтачивает червь декадентства.

Казалось бы, особая стихия грузинских застолий, где обязательная для 47-го года официозная часть немедля топилась в быстро наступающем неказенном веселье (Стейнбек записал необычный по тем временам тост тбилисского композитора «К черту политику!» и заметил тут же, что «грузинская натура и грузинский дух» не могут терпеть официоза) — казалось бы, все это помогало отойти от изнурительного вопросника политического катехизиса. Но с другой стороны, где бы эти застолья ни происходили — в Тбилиси, Сухуми, Батуми или в колхозе рядом с Мцхетой, американцам нигде ни на минуту не давали забыть, что они находятся на родине вождя и учителя, «гения всех времен и народов». Политика, столь утомившая американцев за более чем месячное пребывание в СССР, не отпускала!...

Сталин

В предыдущей передаче я уже рассказывал: после войны отождествление Сталина с Грузией и грузинами стало его тяготить. Вместе с тем, для грузин, как их воспринимали иностранцы (это очень важная оговорка!), то обстоятельство, что кремлевский вождь был один из них, что он родился в Грузии, что свои мысли и распоряжения о судьбах мира он излагал с грузинским акцентом, было в 47-м важнейшим предметом национальной гордости.

Стейнбек записывал в своем дневнике:

Стейнбек:

В Америке есть не одна сотня домов, где ночевал Джордж Вашингтон, а в России много мест, где работал Иосиф Сталин. /.../ Сталин — грузин, и Гори — место, где он родился, в семидесяти километрах от Тифлиса, уже стало национальной святыней.

Признаться, я не знаю сейчас ни одного места в России, где бы сохранилась мемориальная доска или памятник Сталину. (Если кто из слушателей знает, сообщите, пожалуйста!)

В Грузии такое место одно: Гори. Но что такое сейчас для грузин Сталин?

Мой тбилисский друг Гоги Харабадзе говорит:

Харабадзе:

Вы говорите — Сталин, Сталин, Сталин... Я работал в театре Руставели 35 лет. В театре Руставели «парткомами» были все величайшие актеры, которые тогда были в театре: Акакий Хорава, Акакий Васадзе, Роси Мачгаладзе, Гоги Гегечкори. То есть все звезды грузинского театра были «парткомами». И один раз, когда я ругал Сталина, и кто-то его хвалил — в молодости, мне сказал кто-то: «Слушай, ты что мне мозги тут пудришь? Чтобы стать „парткомом“ театра Руставели, надо вообще пройти три райкома. И это один из величайших постов. А он был тридцать пять лет парткомом мира, — он мне сказал, — вот какой он был человек!» То есть что я хочу этим вам сказать? — Каждый грузин, то есть не каждый — об интеллигенции я сейчас не говорю, — но обыватель-грузин смотрит на Сталина, знаете: это он, он — Вахо или, там, Гоги — он владыка мира. Сталин — это он. Понимаете? Внутри это. Он сам не сознает, это подсознательно у него происходит. Он миром правил. Не только Россией там, Украиной там, Арменией или Азербайджаном, — нет, миром! Правил 35 лет! Это он, он из Гори тоже. Понимаете, это внутри сидит в нем и с этим ничего не сделаешь.

Талант

Тут следует пояснить, что же ценит ярый, как и все грузинские интеллигенты, антисталинист Харабадзе в своем соотечественнике-деспоте, являвшимся «парткомом всего мира». — «То же, — отвечает он мне, — что и во всех людях, в том числе и в злодеях, — талант.» И еще: когда бездарность начинает отрицать очевидно талантливое, его — Гогины — симпатии сами собой оказываются на стороне таланта.

Харабадзе:

Я в себе поймал то, что я уже начинаю с симпатией к нему относиться. Я замечаю в последнее время, что настолько эта чаша весов перегибается несправедливо, то есть, ну, не может быть так, чтобы это было полное говно. Ну не бывает так, ну. Что перед войной он где-то убежал в Куйбышев, да, небритый потом появился...

Это был обаятельный человек. Вы вспомните эти кадры, когда он стоит на мавзолее и говорит, вот она, гармошка, играет, — и пальцем показывает. Так посмотришь, как солнышко, стоит. А в этом Тегеране, когда он сидит в этом белом кителе, а вокруг сидят эти все лорды и эти самые... Как солнце сидит! Ну правду я говорю! Почему? Потому что это талант. Внутри это.

Но именно соединение таланта с личным злодейством, — считает Гоги, — помноженное на злодейство ложной веры и безличное злодейство подвластного им аппарата и порождают трагедии человечества.

(Периоды правления бездарностей, — говорит он,- периоды застоя — не трагедия. Ведь это — застой по преимуществу бездарной власти. Это был застой прежде всего самих брежневых и черненок, а в обществе жизнь, уже не поддающаяся тотальному контролю их застоявшихся органов, продолжалась и духовные ценности накоплялись и множились.)

А наши беды, считает Гоги, те, что миру и Грузии еще предстоит годы и годы расхлебывать, — это как раз от чудовищного соединения таланта Сталина с его злодейством, со злодеями из его своры.

Харабадзе:

Что вышло? Это трагедия получилась. Огромная трагедия получилась, которая, наверно, если будет мир сто или двести, или триста лет... То, что мы сейчас находимся вот в таком положении, кто это? — Это Сталин и КГБ!

Кто сейчас правит этим балом в Абхазии? Это КГБ правит. Кто, что? Надо быть дураком, чтобы не понимать этого. Что это такое? И таких взрывов опасных, или как называются, эти бомбы — у нас заложено их в Грузии несколько. Это азербайджанская тема, это армянская тема. Это кто? Это все Сталин придумал. Это часть его машины — эта тема.

Именно этот страшный коктейль таланта и злодеяний и порождает взрыв человеческой истории — феномен Сталина и сталинизма. Этот взрыв без таланта невозможен. И отрицать здесь талант как взрывчатый элемент глупо. Наша трагедия, — считает Гоги,- в том, что талант здесь действует против нас.

Харабадзе:

Он взорвался не в ту сторону. Не в ту сторону. Бывает опухоль злокачественная и незлокачественная. Это оказалась злокачественная опухоль.

Гори

Из «Русского дневника» Стейнбека:

Стейнбек:

Во всей истории нет человека, которого бы так почитали при жизни. В этом отношении можно вспомнить разве что Цезаря, но мы сомневаемся, имел ли Цезарь при жизни такой престиж, поклонение и богоподобную власть над народом, какой обладает Сталин. То, что говорит Сталин, является для народа истиной, даже если это противоречит естественному закону. Его родина уже превратилась в место паломничества.

Когда наш превышающий все возможные местные лимиты скорости новенький «Фольксваген» ворвался в Гори, никаких следов былого паломничества мы не обнаружили. На улицах — почти никакого движения, редкие пешеходы из местных да собаки, безбоязненно прогуливающиеся по проезжей части. Лишь в одном месте мы объехали скопление людей — малочисленную похоронную процессию, опасливо уступившую дорогу спешащей начальственной иномарке. Быстро развернувшись на площади, где перед казенным строением по-прежнему высится бронзовый Иосиф Виссарионович в шинели, мы подъехали к величественному зданию музея, в котором полвека назад побывал Стейнбек.

В гигантском вестибюле — никого. Не то, что паломников, даже кассира мы не смогли найти! Через несколько минут сопровождавшему меня сотруднику фонда «Демократия и Возрождение» удалось разыскать ученого секретаря музея. Эта приятного вида немолодая шатенка, внешне удивительно (и неслучайно, думаю) напоминающая Светлану Аллилуеву той поры, когда она уже написала две свои первые книги об отце, любезно согласилась быть моим гидом.

Сталин уже не бог для нее. А просто — «выдающийся человек». Такой выдающийся, что даже неловко говорить об отдельных его недостатках (ну, конечно, они были — ведь человек же, — но то, что сейчас постоянно твердят о его злодеяниях, и никогда — о том, какой он был добрый, хороший и умный, это неправильно.) А дискуссии перестроечной поры с привлечением каких-то новых документов о Сталине она не может без слез читать. И не читает. Отчасти потому, что у музея нет средств выписывать все эти, ставшие заграничными, российские издания...

Я уже был здесь в 79-м, в год под застойную сурдинку отмеченного столетия вождя. С тех пор, заметил я своему гиду, экспозиция не изменилась: ну, хоть бы фотографии врагов-соратников выставили — где убитый в Мексике Троцкий, где Каменев и Зиновьев, Бухарин и Рыков, где Берия, наконец, столь много сделавший для создания этого музея?

— На обновление экспозиции «нэт дэнег», — совсем как Лия в отеле, ответила мне ученая дама.

Из нового — лишь вагон, в котором ездил товарищ Сталин, и она с удовольствием его мне покажет...

На обратном пути из Гори мы на пару часов остановились перекусить в какой-то хинкальной. Шофер нашего «Фольксвагена» и сотрудник фонда «Демократия и Возрождение», ведающий его аграрными программами, с горечью говорили мне о сегодняшних проблемах Грузии — о стагнации в промышленном производстве, о сокращении из-за гражданской и абхазской войн возможностей экспорта и нарушении по той же причине привычных транспортных коммуникаций с миром... «Парткому всего мира» товарищу Сталину среди этих реальных проблем просто не было места.

И все же под впечатлением от недавней экскурсии (а может быть, под воздействием пары рюмок водки «Шеварднадзе») я высказал мысль, что Грузия по-прежнему имеет уникальную возможность экспорта: и это не мандарины из Абхазии, и не металл с почти бездействующего комбината в Телави, а (если дело в Гори нормально организовать) исследования коммунистической тирании; изучение «дела Сталина» может стать товаром на экспорт, для которого не нужны утраченные транспортные связи Грузии с миром, достаточно Интернета...

Мои собеседники вежливо кивали, но к идее отнеслись скептически: спиртовозы, скопившиеся на границе, — это проблема реальная, а экспорт исследований сталинизма — это все равно, что торговать баночками с воздухом, которым дышала царица Тамара — продукт может быть и отменным, но кому он нужен?..

Интеллектуальные беседы

Как я уже сказал, Стейнбек и Капа, несомненно довольные грузинской частью своего путешествия, все свои дни в Грузии испытывали страшное утомление не только от насыщенной и разнообразной программы его (тут и посещение театра и колхоза, женской школы и церквей, союза писателей и стадиона), но часто и от псевдоинтеллектуализма бесед и постоянной их насыщенности политикой.

Судя по секретным донесениям Хмарского, Стейнбек, порой, терялся, когда ему задавались заранее отрепетированные вопросы типа:

— «Чем объяснить, что поэзия [...] не пользуется популярностью в американском народе?»

или

— «Каковы основные направления в современной американской литературе?» (Услыхав это, Стейнбек, по словам Хмарского, тихо признался ему: «Я не знаю»... Выкручивался за него, как всегда в таких случаях, Капа.) Правда, порой, Стейнбек пытался перейти в наступление. Хмарский доносил:

Хмарский:

Стейнбек утверждал, что художнику не нужна идейность. «Теория связывает писателя, т. к. он начинает подгонять жизнь под теорию». Мы разъяснили Стейнбеку роль идейности в искусстве. Однако, он продолжал стоять на своем и, между прочим, заявил: «Теория вытекает из жизни. Знаете, кто это сказал? — Сталин.» Оба американца присовокупили, что они весьма сведущи в марксизме и в доказательство этого заявили, что Маркс никогда не упоминал о роли теории. Все сидевшие за столом рассмеялись[...]1

Ну, и опять навязшие в зубах разговоры об «американской атомной угрозе» и миролюбии СССР.

Хмарский:

Стейнбек заявил, что советская внешняя политика пугает американский народ. Мы ответили, что американский народ пугает не советская дипломатия, а американская реакционная пресса, занимающаяся призывом к войне против СССР. [...] Стейнбек спросил меня: «Можете ли вы дать гарантию о том, что Советский Союз не имеет атомных бомб?» Я ответил, что по этому поводу имеется ясное указание т. Сталина. «Но это было в прошлом году, — ответил Стейнбек, а можете ли вы ответить, каково положение сейчас?»

Лос-Арзамас

Правильного ответа на этот вопрос Иван Дмитриевич Хмарский не мог, конечно же, дать. Как не мог он знать и «ясного», но совершенно секретного «указания товарища Сталина » форсировать создание советской атомной бомбы, последовавшего сразу за испытанием бомбы американской. Лишь очень немногие, буквально считанные люди знали тогда про подписанное в 46-м Сталиным постановление о создании КБ-11 — центра по строительству советского атомного оружия. В феврале 47-го, когда Стейнбек стал вынашивать мысль о поездке в Советский Союз, этот «объект», известный ныне как «Арзамас-16», совершенно секретным постановлением Совмина СССР велено было из конспиративных соображений именовать «Приволжской конторой Главгорстроя, п/я 214», но строившие его заключенные не знали даже этого фальшивого адреса. А засекреченные ученые, в то самое время, когда Стейнбек гостил в Грузии, обживавшие спецпоселок полученных по репарации из Финляндии сборных щитовых домиков, уже окрестили свою режимную зону «Лос-Арзамасом» (по аналогии с Лос-Аламосом — американским центром ядерных исследований в Нью-Мехико). Все стремились сделать как в Америке: секретная зона, выезд из которой проживающим и работающим там кроме исключительных случаев запрещался; финансирование строительства «без проектов и смет» — по фактической стоимости; строительные работы не по заранее утвержденным в центре планам и чертежам, а по указанию руководителей КБ — генерала Павла Зернова и профессора Юлия Харитона; первоклассное продовольственное снабжение ученых «вольняшек» и даже джаз в превращенном в клуб монастырском строении. (В джазе, правда, играли зека, а в первом ряду сидела вохра с оружием на изготовку.) И первая советская бомба, работа над которой велась там денно и нощно, должна была быть максимально схожа с американской!

Стейнбек верно догадался: за год в этом деле могли произойти (и произошли!) большие изменения. Но его попытка перевести обсуждение «атомной проблемы» из плоскости политической демагогии в конкретно-практическую заранее была обречена на неудачу. Бдительный и политически подкованный, но несведущий в атомных делах Хмарский ответил лишь:

Хмарский:

Я не удивился бы, если бы узнал о работе советских ученых над проблемой атомной энергии для использования ее в мирных целях.

Трубка Сталина

Мне в Грузии тоже довелось наблюдать попытку перевода абстрактных рассуждений в плоскость практическую.

Дело в том, что мой застольный экспромт об уникальных возможностях грузинского экспорта в эпоху стагнации производства и нарушения привычных транспортных коммуникаций имел неожиданные последствия. На следующий день ко мне явился некто — человек официальный, но обдумывающий при этом перспективы развития частного бизнеса в стране. После сокращенной формулы традиционных любезностей — сразу к делу:

— Батоно Владимир, как вы расцениваете такой проект: берем трайлер, нагружаем его сталинскими реликвиями (вещи только подлинные — ну, там, трубка, сапоги, скажем, фуе-муе, ружье, картина, что-нибудь из подарков вождю — этого добра в запасниках в Гори хватает — и с этой передвижной выставкой направляемся в Китай; там Сосо до сих пор уважают, а населения знаете сколько?.. Плата за просмотр — предельно низкая, скажем, доллар. Представляете, сколько можно заработать, если мы пересечем Поднебесную по диагонали?..

— Нет, — отвечаю я, — не представляю. Я не знаю Китая, не знаю, почем там бензин и авторемонт, страховка выставок и налог с такого рода культурных мероприятий... Но чувство почему-то подсказывает мне, что ни о какой диагонали не может быть и речи. Не успеет ваш трайлер достичь и середины Серединной Империи, как вполне может раствориться в ее просторах и безграничном интересе китайских трудящихся к реликвиям «гения всех времен и народов»; ну, просто исчезнет вместе с вашими долларами и сапогами генералиссимуса..

— Что ж, интуиция в бизнесе — великая вещь, — тактично прокомментировал мое незнание собеседник. — Китайский вариант действительно сыроват. Но как вам в принципе сама идея?

Неконтролируемые ассоциации

Я опять же сказал что-то про свою некомпетентность в предпринимательстве. Но вспомнил, что несколько лет назад посетил в Мюнхене организованную одним из британских университетов передвижную выставку произведений соцреализма. Билет там стоил не доллар, а марок 10-12. И интеллигентная публика валом валила поглазеть на парадные портреты Ленина, Сталина, Ворошилова и прочихсоратников. Так что, наверное, идея может найти отклик в известных массах...

— 12 марок с носа — это хорошо,- немедля вернул нашу беседу в практическую плоскость автор трейлерного проекта. — Но Германия нам не подходит. Знаете, у нас Сталин, у них Гитлер... Возможные неконтролируемые ассоциации нам только повредят.

Русский вариант

— А как вам русский вариант? Россия? — вернул меня к своим делам мой собеседник — Все-таки Сосо им не чужой... Да и близко.

Признаюсь, я стал решительно возражать. Есть шанс, что коммерческое предприятие сразу окажется элементом внутрироссийских политических игр. Коммунисты могут поддержать, но тогда антикоммунисты выступят против. Коммунисты могут и отвергнуть как буржуазных дельцов, пытающихся снять прибыльный навар с их идеологического кумира. Но тогда (даже если поддержат антикоммунисты) может оказаться утраченной значительная часть потенциальной аудитории.

Во всех случаях начнется политическая полемика в прессе. Это, конечно, не худший вид рекламы. Но он, в свою очередь, может породить скрытое организационное противодействие. А это уже неминуемо скажется на кассовой прибыли.

Британский вариант

Столковались на Великобритании. Народ там не самый богатый, но историей интересующийся. И от сталинистских страстей далекий.

Прощаясь — он спешил; ведь надо еще озаботиться о трайлере,- мой собеседник согласился с необходимостью включить в сталинскую экспозицию письменных материалов (стихи Джугашвили о грузинской природе — «боюсь только, перевести трудно будет», расстрельные резолюции Сталина — «Это скольки хочэшь, это всегда пожалуйста!») и дал поручение: «А вы там, на Свободе, обдумайте, откуда все-таки лучше начать. Может, и не с Англии вовсе? И сообщите. Заранее большое спасибо.»

Итальянский вариант

Пожалуйста! Я рассказал об этом разговоре коллегам. Они говорят, что начинать надо с Италии в туристический сезон.

Осень через полвека

Много воды утекло в Куре с тех пор, как в 47-м побывал на ее берегу Стейнбек. И значение произошедшего, и масштабы событий давнего и недавнего прошлого в восприятии наших современников постоянно менялись. Среди многочисленных встреч с самыми разными людьми в Грузии меня особо поразила беседа с двумя молодыми грузинскими историками. Отвечая на мою просьбу выделить наиболее важные события прошедших 50-ти лет, они даже не вспомнили о смерти Сталина, но зато много говорили о Гамсахурдия и Шеварднадзе, об абхазской войне, о саперных лопатках тбилисской трагедии и о тяжкой зиме 94-95 годов.

(Мне дважды рассказали грустную шутку осени 94-го, поры, когда Грузия в одночасье превратилась в «страну миллионеров:» каждый получил по миллиону купонов в компенсацию за либерализацию, а попросту, за повышение цен на хлеб; средней тогдашней зарплаты — 2 с половиной миллиона купонов — хватало как раз на хлеб и воду из под крана... А шутка представляла собой следующее объявление: «Всех, кто переживет эту зиму, просят весной собраться перед домом правительства для изготовления группового фото размером »6 на 9« — большего формата не понадобится.)

— Это была самая тяжкая «зима тревоги нашей», — рассказывала мне немолодая уже женщина с печальными глазами. — Не было ни света, ни газа. В подъездах, на верхних этажах многоквартирных домов сразу появились маленькие буржуйки, собранные из разного размера пустых заграничных консервных банок. В них жгли древесный мусор и по очереди грели еду. Зато к весне в городе было чисто, ни щепочки. Вообще очень тяжело было. Каждый выживал, как мог. Но не все могли... Вряд ли ваш Стейнбек в 47-м мог представить себе, что такое может в Грузии случиться.

Вряд ли, соглашаюсь я. В 47-м Грузия поразила его не только красотой, но и своим, как тогда казалось, неистощимым, изобилием.

В «Русском дневнике» он писал:

Стейнбек:

Грузия — это волшебное место. И в тот момент, когда мы покинули его, оно стало похожим на сон. На самом деле, это одно из богатейших и красивейших мест на Земле. И эти люди его достойны. Теперь мы прекрасно поняли, почему русские повторяли: пока вы не видели Грузию, вы не видели ничего.

Грузинский сон

Грузинский сон, увиденный Стейнбеком, кончился. Да и в отношениях с русскими и Россией многое изменилось. Одни не могут простить ей ее позиции в грузино-абхазском конфликте, другие готовы обвинять ее в покушениях на Шеварднадзе, являющегося, как многие сейчас считают, источником и гарантом пусть слабого и хрупкого еще сейчас процесса стабилизации и возрождения. Многовековые культурные, политические и хозяйственные связи с Россией не канули бесследно. Грузинским интеллигентам Россия и сейчас представляется чем-то вроде родственника, живущего уже за границей.

Дато Вирсаладзе рассказывает мне:

Версоладзе:

Ну, во-первых, я три года с лишним учился в России, в Москве, продолжал учение, вернее, работал в аспирантуре. Первый мой язык в семье был русский, второй — немецкий и только третий — грузинский, потому что я в немецкий детский сад ходил. Естественно, что большинство западной литературы в детстве мы читали на русском языке и практически эта культура русская и западная доходила на русском языке до нас. Естественно, что я люблю, и не могу жить, и скучаю по моим друзьям, по России, по московским улицам, по Ленинграду — Санкт-Петербургу. И тогда меня принимали как равного всегда в моем круге — там, где я вращался. И я никогда не ощущал какого-то особенного какого-то, так сказать... Единственное, что я понимал, что тут не Россия, а система. Это разное — система и Россия. Для меня это разные вещи были, хотя многие это сейчас идентифицируют. Это существенно. Поэтому как можно говорить: Россия великая страна, или Россия это любовь для большинства из нас... Еще маленькая деталь: моя сестра — гражданка Российской Федерации, и с семьей они живут в Москве и она преподает в Московской консерватории. Правда, она преподает еще и в Германии в консерватории. А сюда все реже приезжает, в Грузию.

Новые грузины

Но где-то с начала 90-х стало формироваться новое поколение грузин, для который Россия, ее культура, ее люди — уже чужаки. Старших это мировосприятие раздражает не только политической близорукостью, но и очевидным для них антикультурным пафосом.

Харабазде:

Американцы приехали из Голливуда и хотят здесь открыть кинотеатр по американским стандартам. И они сказали, что в неделю раз будут присылать фильмы. Они сказали: как мы будем это пускать, перевод как будет? Я сказал, что субтитры будут русские, а директор кинотеатра говорит: не пойдет это дело. Почему? Потому что, говорит, это поколение — 20-25 лет, 90-х годов — настолько была активная пропаганда антирусская, что они не изучали русский язык и они совершенно не знают русского языка. Представляете, какая это драма! Что, Гоголь сейчас перевернется в могиле, если там какой-нибудь Хачеишвили или Харабадзе не будет знать языка? Или Пушкин? Кому это вред — Пушкину или этому дегенерату-грузину?

Посмотрите, это очень важная проблема! Если поколение прозевало, они их довели до такого состояния: «русский! убери все это русское! и вообще язык тоже не нужен...» — Вот, вот! Это трагедия какая-то! Я не знаю, что будет с этой молодежью...

Грузинский рай без замка

Да, многое изменилось в Грузии, которую Стейнбек в 47-м сравнил с раем. На первый взгляд заграничного путешественника, она и сейчас рай: все те же сказочные ландшафты, пышные застолья, большеглазые грациозные красавицы в черном. Но в следующее мгновенье замечаешь, что жизнь здесь для большинства — отнюдь не райская. Некогда, диктуя свои мемуары, Никита Хрущев вспомнил одного из советских перебежчиков на Запад и заметил: «Это невероятно — держать рай под замком». Никита Сергеевич полагал, что из рая не бегут. У грузинского рая давно уже нет никаких замков.

И сколько же их — беженцев из Грузии — я встретил и в Москве, встречал и в Праге, и в Германии... Немало.

«Но грузины не приживаются за границей. Они не могут жить не в Грузии», — говорит мне мой друг Гоги Харабадзе. За 35 лет работы в театре Руставели он объехал весь мир. Был и в Австралии, и в Латинской Америке, и многократно — в Штатах и в Европе. «Нигде нет устойчивой грузинской диаспоры. На спектакли приходит пара человек — грузин, и это все.»

Может быть, ты и прав, Гоги, не приживаются. Допускаю, многие хотят вернуться. Вот, вернулся из Москвы процветавший там Нугзар Попхадзе, вернулся после шести лет успешной врачебной работы в Германии твой старший сын Георгий. (Младший, правда, работающий в Голливуде, вроде, не собирается).

Но вопрос о беженцах из рая остается. А к нему добавляется еще один: все ли могут возвратиться в нынешний грузинский рай?

Передача одинадцатая

«Начинается земля, как известно, от Кремля»- В 47-м это знал каждый советский гражданин. Ну, а для немногочисленных иностранцев, вроде Стейнбека с Капой, приезжавших взглянуть на успехи послевоенного восстановления, она — советская земля — здесь же в Москве и заканчивалась — здесь наносились последние советские визиты, здесь (в треугольнике трех площадей — Красной, Старой и Лубянки) решалось «компетентными органами» достойны ли уезжающие восвояси иноземцы чести следующего посещения Страны, дающей им Советы, или они будут зачислены в невъездные...

Стейнбек и Капа, как это отмечали в своих секретных дневниках Хмарский и Караганов, очень хотели в 47-м приехать сюда снова. И окончательный вердикт по этому поводу еще не был вынесен...

Перед отъездом из Москвы американцам предстояло несколько «культурных мероприятий». Часть из них — посещение Большого театра, Третьяковки, Троице-Сергиевской лавры, МГУ, музея Толстого на Кропоткинской и его дома в Хамовниках — входила в стандартный набор «культобслуживания» заграничных интеллектуалов.

Другие (например, концерт хора им. Пятницкого ) пришлось специально в эту программу добавить. Обожающий джаз Стейнбек не раз по ходу своего путешествия говорил, что русская народная музыка (как, впрочем, и грузинская, и украинская) ему в СССР куда приятней, нежели самодеятельные джазовые интерпретации ресторанных эстрадников. Эти высказывания были подмечены, и их надлежало «поощрить».

Тем более, что уже готовилась новая политпроработка советских композиторов и музыкантов в духе «патриотизма и народности»: через 3 месяца после отъезда из Москвы Стейнбека Жданов вызовет более полусотни из них на Старую площадь и гневно объявит, что музыка в СССР разделилась надвое: одна — для народа, другая — «для музыкальных гурманов»; там, на совещании в ЦК, будет заявлено и о том, что среди композиторов до сих пор не изжито влияние модернизма, символизма, формализма и атональности, присутствующих в творчестве Шостаковича и Прокофьева, и главный идеолог ВКП/б/ задаст собравшимся суровый вопрос:

Жданов: Кто должен делать погоду в опере — американские гангстеры, лондонские дельцы или Большой театр? [1]

(В Большом театре Стейнбек посмотрел «Ромео и Джульетту» Прокофьева и положительно оценил творчество композитора. Показали ему там и «Лебединое озеро» — тоже, очень понравилось.)

Учитывая такую повышенную музыкальную чувствительность гостя, решено было свозить его в Клин, в музей Чайковского — место для подобных визитов иностранцев заранее подготовленное, персонал проверен, его высказывания «апробированы»; одно из них — о современных композиторах — Стейнбек занес в свой дневник:

Хранитель музея:

Люди компетентные — да, хорошие ремесленники — да, честные и интеллигентные — да, но не гении, не гении. /135-136/

[Многим сегодняшним меломанам трудно уже представить, что это говорилось не только о Мурадели, Хренникове и Юдашкине, но и о тех же Прокофьеве и Шостаковиче.]

Все [однако] было тщательно выверено в этой поездке в Клин; заранее даже были подготовлены и проверены крестьянские дома, возле которых «случайно» останавливалась машина с гостями на обратном пути их в Москву; Капа в два из них наведался — остался страшно доволен; сопровождавший его Хмарский — тоже. [2]

Между прочим, из-за Капы, за которым бдительный Хмарский подметил подозрительную склонность фотографировать худощавых людей, толкучки и очереди, что могло создать нежелательный образ успехов в деле послевоенного восстановления, в культурную программу пришлось внести ряд дополнительных мероприятий (например, посещения Антифашистского женского комитета, Московского дома моделей и Балетной школы — пожалуйста, снимай, сколько хочешь, это, ведь, лучше, чем фотографирование женщин, живущих в сталинградских развалинах и беспризорницы, ищущей пропитания на свалке...)

Но вообще-то, Стейнбек, по-моему, не оценил, как много было сделано для него московскими хозяевами на заключительной стадии пребывания американцев в Советском Союзе. (А учитывая, что ни в ВОКСе, ни в ЦК, ни в МГБ по-прежнему не знали, что же он в результате об СССР напишет, — очень многое.) Достаточно сказать, что не так уж много иностранцев удостоились чести присутствовать на праздновании 800-летия Москвы, и уж совсем единицы могли похвастать, что в 47-м году посетили Кремль. Туда и советских-то не пускали! И даже глава Американского отдела ВОКСа, не впервые присматривавший за заокеанскими гостями, в Кремле оказался впервые:

Стейнбек: [Нашим гидом был снова г-н Хмарский, и очень странно, что и сам Хмарский никогда не бывал внутри Кремля — разрешение не так легко получить.]

[...] У входа стояли солдаты. У нас спросили имена, тщательно проверили пропуска, потом зазвенел звонок, и в сопровождении людей в форме нас провели через ворота. Мы пошли не в ту сторону, где расположены государственные учреждения, а вышли на большую площадь, миновали древние соборы и через музеи попали в гигантский дворец, в котором жило много царей, начиная с Ивана Грозного. Мы побывали в крошечной спальне, где спал Иван, в маленьких комнатах с задергивающимися занавесками, в царских часовнях. Все очень красиво, странно, древне и сохраняется в том виде, в каком было раньше. [...]

После этого посещения нам стало ясно, что для королевской семьи плохой вкус не только не является нежелательным, он просто необходим.

[Мы видели расписной зал воинов Ивана, куда не разрешалось входить ни одной женщине.] Мы прошли целые мили по царским лестницам и заглянули в огромные зеркальные залы. И мы видели апартаменты, где жил с большими неудобствами последний царь с семьей, — комнаты, перегруженные мебелью, безделушками, мрачным полированным деревом. Ребенок, которому приходилось расти и жить среди и жить среди этой чудовищной коллекции абсурда может превратиться в определенный тип взрослого. /137-138/

Когда я впервые прочел «Русский дневник» Стейнбека, меня поразило, что у американского писателя, оказавшегося в 47-м в Кремле, эта обитель высшей российской власти вызвала мысли, сходные с тем, что тайно высказала за 7 лет до того великая Ахматова:

Ахматова:

В Кремле не надо жить. Преображенец прав.
Здесь зверства древнего еще кишат микробы:
Бориса дикий страх, и всех Иванов злобы,
И Самозванца спесь — взамен народных прав.

Как у Анны Андреевны в 40-м, Кремль у Стейнбека, (а в 47-м он, похоже, и не ведал о существовании Ахматовой) вызвал те же мрачные ассоциации: смертоносность деспотической власти и Сталин — олицетворение ее. (По свидетельству Лидии Чуковской, Ахматову и в 1956-м беспокоило: не догадаются ли, что ее «Стансы» — это о Сталине?3 ) Разумеется, отличий здесь — уйма. Сейчас назову лишь одно: если Ахматова и через четверть века, после 20-го съезда, не решилась опубликовать свои «кремлевские» строки, то Стейнбек уже через несколько месяцев напечатал:

Стейнбек: У нас настолько испортилось настроение за два часа в этом царском жилье, что весь день мы не могли прийти в себя. А если всю жизнь тут провести! Во всяком случае, мы рады тому, что побывали там, но больше нас туда и силой не затащишь. Самое мрачное место в мире. Проходя по этим залам и лестницам, нетрудно себе представить, как легко решиться здесь на убийство, как отец мог убить сына, а сын — отца, и как реальная жизнь за пределами дворца становилась такой отдаленной, что казалась несуществующей. Из дворцовых окон мы видели город за стенами Кремля и могли себе представить, что чувствовали по отношению к городу заключенные во дворце монархи. Прямо под нами на Красной площади стояло большое мраморное возвышение, где обычно рубили головы подданным, скорее всего из страха перед ними. Мы спустились по длинной наклонной дороге и, чувствуя облегчение, вышли через хорошо охраняемые ворота.

Мы сбежали из этого места [...] и отправились в кабаре, заказали большой обед и четыреста граммов водки. Но еще не скоро мы оправились от чувства, которое осталось у нас от посещения Кремля.

Мы не видели государственных учреждений, которые расположены на другой стороне. Сюда никогда не водят туристов, мы не знаем как все это выглядит [...] Но нам сказали, что там обитает целая община. Здесь находятся квартиры некоторых высших государственных чиновников и обслуживающего персонала, ремонтных бригад и охраны. Однако Сталин, как нам сказали, здесь не живет, но у него где-то здесь есть квартира, хотя никто не знает, где она [...] /138-139/

Сталин действительно в Кремле в эту пору не жил. Но в процитированном отрывке из «Русского дневника» куда значительнее, на мой взгляд, другое совпадение стейнбековского текста с тогдашней московской действительностью: почти все, немногочисленные пока еще исследователи, прикоснувшиеся к кремлевским архивным тайнам той далекой поры, сходятся на том, что тогда, когда Стейнбек в 47-м рассматривал в Оружейной палате столь неприглянувшиеся ему «аксессуары монархии», Сталин (используем здесь выражение из «Русского дневника») решался на очередное политическое убийство.

Дело в том, что в 47-м Иосиф Виссарионович, вжившись в роль общерусского национального лидера, вдруг ощутил себя жертвой мирового сионистского заговора. Евреев (кроме полезных лично ему) он недолюбливал и раньше. Их, высокомерных умников и зажигательных ораторов, немало в прежние годы было в руководстве партии, но в ходе Большого террора поубавилось. А в 40-м, в далекой Мексике и с Троцким ледорубом по голове «разобрались».

Но через 4 года они проникли уже и в сталинскую семью — дочь Светлана вышла замуж за еврея Григория Морозова. А он, между прочим, брал уроки английского языка у некоей гражданки Лейкинд из Совинформбюро; а означенная Лейкинд, прибывшая в Советский Союз в 1934-м, с дореволюционных еще времен жила в США и даже работала там во Всемирном еврейском конгрессе и Еврейском телеграфном агентстве.

Министр госбезопасности Виктор Абакумов, [стремившийся потеснить с позиций главного конфидента вождя своего предшественника Лаврентия Берию,] докладывал Сталину и другие подробности. Оказывается, бурную активность стал проявлять и папаша новоявленного зятя Иосифа Виссарионовича: перезнакомился с важными партийными дамами — с женой Молотова Полиной Жемчужиной, с Розой Землячкой (обе, между прочим, отнюдь не арийки), а член Антифашистского еврейского комитета академик Лина Штерн даже взяла его на работу в свой институт; вдобавок этот новоявленный сват «вождя», которого Иосиф Виссарионович, как и его сына в глаза не видел, болтает, что будто бы вхож к Сталину... В мае 47-го Светлана на радость отцу наконец-то развелась со своим евреем.

Но тут выяснилось, что они опутали и родственников покойной жены Иосифа Виссарионовича — Аллилуевых. Абакумов докладывал, что сестра Надежды Сергеевны Аллилуевой Анна (вдова расстрелянного как врага народа руководителя Московского управления НКВД Реденса) выпустила в 1946-м книжку воспоминаний, в которой излагала свою версию истории семьи вождя; мало того, Анна Сергеевна стала в сопровождении некоей гражданки Азарх разъезжать по стране и популяризировать свое сочинение. Анну Аллилуеву одернули: в мае 47-го «Правда» опубликовала статью «Безответственные измышления», в которой утверждалось, что воспоминания Анны Сергеевны являются «вымыслами», «искажающими историческую действительность» и противостоят «Краткому курсу истории ВКП/б/».

Но другие-то родственники покойной жены не лучше: брат ее Федор орал про статью в «Правде», что «это поход против Аллилуевых, начатый с ведома Сталина» (правда, конечно, но обидно!), а Евгения Аллилуева (вообще седьмая вода на киселе — бывшая жена покойного брата покойной супруги товарища Сталина; она и замуж-то снова давно уже вышла, между прочим, за человека, информировавшего органы, что там эти Аллилуевы болтают меж себя о вожде), так вот, эта Женя вообще окружила себя евреями (даже среди соседей по дому и то — евреи!), а они интересуются и обстоятельствами смерти Надежды Сергеевны, и личной жизнью не только сталинских детей, но и Его Самого! А она такое говорит...

С Евгенией Аллилуевой вождю было ясно: надо «брать»! (Арестовали ее через два с половиной месяца после отъезда из Москвы Стейнбека — в декабре 47-го; арестовали и ее друзей-евреев, и соседей тоже, и их русских жен; а что?- хоть Коминтерн и распущен, от принципа пролетарского интернационализма никто не отказывался.)

Но вырубать все нужно было под корень. А корень товарищ Сталин давно уже разглядел: кто главный еврей в Советском Союзе? — Актер Соломон Михоэлс (вождь сам назначал его главой Антифашистского еврейского комитета, сам направлял в годы войны в США собирать деньги для победы — вот вам и искомая связь с американским империализмом и мировым сионизмом...)

Разумеется, все сказанное — лишь схематичная, приспособленная под короткий радиосюжет попытка реконструкции того, что занимало товарища Сталина в то время, как Стейнбек задумывался в Кремле о зловещем, порождающем убийства «гении места». Эта тема, достойна, наверное романов и трагедий. Но, я уже говорил, я всего лишь делаю радиопередачи.

Бесспорным остается следующее: в январе 48-го, когда первые части «Русского дневника» Стейнбека уже находились в редакции «Нью-Йорк Геральд Трибюн», раздавленные автомобилем тела Михоэлса и сопровождавшего его тайного агента МГБ Голубова-Потапова были найдены в Минске. Исполнители получили боевые ордена. Указ об их награждении не публиковался.

К сожалению, я не был в России, когда там праздновали восмисотпятидесятилетие Москвы. Так что вам предстоит сейчас самим сравнить собственные впечатления об этом событии с тем, что за полвека до него увидел в Москве Стейнбек. Вернувшись из гостеприимной Грузии в советскую столицу, поразившую его ранее своей безрадостностью и угрюмостью, Стейнбек нашел здесь заметные перемены:

Стейнбек: Москва пребывала в состоянии лихорадочной деятельности. Многочисленные бригады развешивали на зданиях гигантские плакаты и портреты национальных героев. По мостам протянули гирлянды электрических лампочек. Кремлевские башни и даже зубцы стен тоже были украшены лампочками. На площадях были сооружены танцевальные площадки, а кое-где стояли маленькие киоски, похожие на сказочные русские домики, в которых собирались продавать сладости, мороженное и сувениры. К этому событию выпустили маленький значок на колодке и все носили его.

Почти ежечасно прибывали делегации из разных стран. Автобусы и поезда были перегружены народом. Дороги были заполнены ехавшими в город людьми, которые везли не только вещи, но и еду на несколько дней. Они так часто голодали, что старались не рисковать, когда куда-нибудь ехали, и каждый вез несколько буханок хлеба. На здании каждого наркомата висели свои панно. Управление метрополитена выставило огромную карту Московского метро, а внизу маленький метропоезд ездил взад-вперед. Это собирало толпы, и люди допоздна глазели на него. [...] /129/

Вечером, в канун празднования, Стейнбека поразило с одной стороны, количество продовольствия постоянно вводимого в город, а с другой — абсолютная невозможность перекусить в общепите: все места в ресторанах были зарезервированы за делегатами, прибывающими на праздник из других частей Союза, и для заграничных товарищей.

Стейнбек: Между прочим, в тот вечер вообще было трудно поужинать. Город был просто забит народом. Люди медленно гуляли по улицам, останавливаясь на площадях, чтобы послушать музыку, а потом тащились дальше. Деревенские жители ходили, широко раскрыв глаза. Некоторые из них никогда раньше не бывали в городе, а такого украшенного огнями города никто не видел вообще. На площадях танцевали, но немного. Большинство людей бродили и смотрели и опять брели, чтобы посмотреть на что-то другое. В музеях было столько народу, что туда невозможно было войти. В театрах — столпотворение./130/

Но Стейнбек с Капой не хотели ни в музеи, ни в театр. (У них были пригласительные билеты в Большой, но они не пошли и потом страшно радовались: там, по словам Стейнбека, «в течение шести часов были сплошные речи» — торжественное заседание, посвященное 800-летию.) Находившись и проголодавшись, Стейнбек и Капа более всего хотели есть, а потому уже поздно вечером оказались в гостях у своего коллеги — американского журналиста. После ужина хозяин взял с полки книгу и стал медленно переводить с русского:

Русские в Москве очень подозрительно относятся к иностранцам, за которыми постоянно следит тайная полиция. Каждый шаг становится известен, и о нем докладывают в центральный штаб. К каждому иностранцу приставлен агент. Кроме того, русские не принимают иностранцев у себя дома и даже боятся, кажется, с ними разговаривать. Письмо, посланное члену правительства, обычно остается без ответа, на последующие письма тоже не отвечают. Если же человек назойлив, ему говорят, что официальное лицо уехало из города или болеет. Иностранцы с большими трудностями получают разрешение поездить по России и во время путешествий за ними пристально наблюдают. Из-за всеобщей холодности и подозрительности приезжающие в Москву иностранцы вынуждены общаться исключительно друг с другом. /130-131/

Прочтя это в «Русском дневнике», я расхохотался, потому что не сразу опознал в этой, «точной», по словам Стейнбека, «записи» многоступенчатого перевода (с немецкого на русский, с русского на английский, а затем снова на русский) текст, знакомый мне еще со студенческой поры. А вот Стейнбек с Капой узнали сразу и себя, и описание их путешествия; им непонятно было только, как это русские могли напечатать такое:

Стейнбек: Мы не думали, что это можно протащить через цензуру.

Хозяин объяснил:

Это было написано в 1634 году. Это из книги, которая называется «Путешествие в Московию, Татарию и Персию», написанной Адамом Олеарием.

В центральный день празднования 800-летия Москвы было солнечно и холодно. Капа спозаранку вместе с фотокорреспондентом Е. Умновым носился с фотоаппаратами по городу. Сопровождать их было поручено «Суит Лане» — прелестной Светлане Литвиновой, на которую была возложена неприятная ей обязанность фиксировать в секретном дневнике их перемещения и разговоры.

Стейнбек: На тротуарах многих улиц были устроены небольшие кафе, одно прямо напротив нашей гостиницы: два маленьких столика, накрытых белыми скатертями, вазы с цветами, большой самовар и прилавок с небольшими бутербродами, банки с солениями, маленькие груши и яблоки.[...]

По улицам шествовали слоны из зоопарка, а перед ними шли клоуны. /132/

Днем американцы отправились на стадион «Динамо» смотреть парад физкультурников

Стейнбек: Это было массовое выступление заводских рабочих в ярких костюмах. Они маршировали и делали гимнастические упражнения. Они делали фигуры на поле.[...]

Шоу на стадионе длилось весь день. Здесь прошло и выступление велосипедистов, и гонки мотоциклов, и, наконец, выступление, которое требовало большой подготовки. По дорожке ехала вереница мотоциклов. Впереди сидел мотоциклист, а сзади на каждом мотоцикле стояла девушка в облегающем костюме и держала огромный красный флаг, поэтому когда мотоцикл разгонялся до полной скорости, большой флаг развевался. Кавалькада проехала по кругу стадиона дважды, и это стало заключительным номером программы. /132-133/

Оценить, что же такое увидели американцы полвека назад на стадионе «Динамо» мне лично помогло стихотворение пролетарского поэта, хранящееся в том же самом архиве, где я нашел секретные дневники о путешествии Стейнбека:

Н. Полетаев:

Знамен кровавых колыханье
На бледно-синих небесах,
Их слов серебряных блистанье
В холодных и косых лучах.
Рядов сплоченных шаг размерный
И строгость бледно-серых лиц,
И в высоте неимоверной
Гудение железных птиц.
Не торжество, не ликованье,
Не смехом брызжущий восторг,
Во всем холодное сознанье,
Железный, непреложный долг. [4]

Организаторами советских массовых шоу этот «железный долг» был осознан за три десятилетия до того, как Стейнбек оказался на «Динамо».

А что же полвека спустя? — О праздновании 850-летия Москвы мне рассказал кинорежиссер Тофик Шахвердиев:

Шахвердиев: Мы, советские люди, в общем-то приучены к казенным праздникам. Ходили строем, держали равнение на трибуну, по команде кричали «Ура!». Нам указывали, где и когда собираться, куда идти, что нести, что кричать; и явка была обязательной. Нарушителей ждало наказание. Это называлось празднованием Дня международной солидарности трудящихся всех стран или празднованием Годовщины Революции. Но на самом деле никакого «празднования солидарности» не было. 1 мая и 7 ноября — были праздники, но это были праздники послушания трудящихся. Мы регулярно демонстрировали вождям свою лояльность, и власть, убедившись в нашей управляемости, успокаивалась на следующие полгода.

Теперь время наступило иное: люди во многом изменились. Праздник 850-летия Москвы тоже вроде бы был казенный праздник, спущенный сверху, однако на этот раз все происходило иначе. Демонстрации в нашем советском понимании в Москве не было — было шествие, карнавал. Маски, костюмы, всяческие представления на ходу, музыка. Людям просто было весело идти вместе, шутить и танцевать. Длинноногие красавицы в бикини танцевали ламбаду, ехал Иван-дурак на печи, маршировал оркестр американских моряков, кто-то катил на собачьей упряжке, кто-то тащил за собою слона...

В этот день не было ни «жидомасонов», ни «чурок», ни «советских», ни «антисоветских» — были доброжелательные по отношению друг к другу, веселые люди.

Такого еще не было в истории: так много людей одновременно вышли на улицы города — все дееспособное население Москвы. По прикидкам милиции, — 6 миллионов человек. И никто не заставлял выходить на улицы, не агитировал. Просто дали возможность людям отдохнуть, повеселиться, настроили по всей Москве концертных площадок, привезли артистов. Но не все, конечно, удалось просчитать, предусмотреть. Полагали, например, что на концерт Мишеля Жара соберется 500 тысяч зрителей. А пришло 3 миллиона. Милиция даже была вынуждена перекрыть входы в метро, потому что такая масса пассажиров снесла бы и поезда, и рельсы, и все на свете. Наземный транспорт был парализован. Автобусы, троллейбусы и легковые автомобили стояли там, где их внезапно застало людское половодье — от одной стены улицы до другой. До утра. Я сам провожал свою спутницу пешком до Черемушек и вернулся домой на Мосфильмовскую к 4 утра.

Ну, конечно, есть немало оснований у тех, кто критикует Лужкова за безумные траты на гулянье в то время, когда в России и в самой Москве столько обездоленных. На поддержание хорошей погоды в дни праздника было истрачено 3 миллиарда рублей. И на концерт Паваротти на Красной площади ушло не меньше, и на Монсеррат Кабалье, и на Мишеля Жара, и на представление в Лужниках, и вообще на всю организацию грандиозного праздника.

Однако московская власть показала, что в Москве есть власть. Эта власть сегодня сказочно богата и несокрушима. И ведет она себя совсем не так, как это делала власть коммунистическая. Нынешняя московская власть нас соблазняет, и мы идем ей навстречу сами.

И снова — из «Русского дневника» Стейнбека:

Стейнбек: Вечером мы обедали с Арагонами, которые остановились в гостинице «Националь». У них была комната с балконом, который выходил на огромную площадь около Кремля. Отсюда мы наблюдали салют. /133/

Кроме Стейнбека и Капы в номере четы французских поэтов-коммунистов Луи Арагона и Эльзы Триоле присутствовали и их советские родственники — сестра Эльзы Лиля Брик и Василий Катанян, а также сопровождавшая американцев «Суит Лана» — Светлана Литвинова. Установка ее начальства — выяснить, что же все-таки будет писать Стейнбек о своей поездке, сохранялась. А случай подвернулся удачный: с иностранцами писатель мог быть более откровенен, чем с советскими; тем более, что Арагон был давним знакомым Капы — еще с времен Испанской гражданской войны и довоенной совместной работы в газете «Се суар». Доверительно побеседовав с товарищем Арагоном, младший референт американского отдела ВОКСа записала:

Луи Арагон сказал: «Я не люблю американцев, и откровенно говоря, боялся, что Стейнбек может написать клеветническую книгу, но после разговора с ним и с Капа (а Капа меня не станет обманывать), я уверен, что в основном книга будет хорошей. Конечно, Стейнбеку многое здесь не нравится, многого он не понимает, но ему понравился советский народ и он понял главное — что Россия движется по пути прогресса.

Между прочим, Стейнбек считает, что в Москве живут беднее и хуже, чем во всей стране.» [5]

От себя симпатизировавшая Стейнбеку «Суит Лана» добавила следующую деталь:

Наблюдая салют, Стейнбек сказал: «Это примитивно, но мне это нравится» [6]

Сейчас, в который уже раз перечтя «Русский дневник» и секретные отчеты о поездке 47-го года, я понимаю: хотя Стейнбек и декларировал, что его прежде всего занимает повседневная жизнь простых колхозников и рабочих, на самом деле главным предметом его интереса в Советском Союзе тогда оказалась власть, куда менее ему понятная, чем простые люди, а точнее, — система отношений этой власти с народом. (Сталину в дневнике уделено места больше, чем рабочим.) А доступным средством для постижения этой интересующей его проблемы Стейнбек счел общение с коллегами — советскими писателями. Не только в силу профессиональной близости и большей понятности, но и потому, что изначально понимал существенные отличия социальной роли советских писателей от писателей просто.

Стейнбек: Ни в чем другом так не проявляется разница между американцами и советскими людьми, как в их отношении не только к писателям, но и писателей — к своей системе. Ведь в Советском Союзе работа писателя заключается в том, чтобы поддерживать, прославлять, объяснять и способствовать продвижению вперед советской системы. А в Америке и в Англии хороший писатель является хулителем общества. По этой причине в Америке ни общество, ни правительство не очень-то к писателям благоволят. У них совершенно противоположный подход к литературе. Но следует сказать, что во времена великих русских писателей — Толстого, Достоевского, Тургенева, Чехова и раннего Горького — это относилось и к России. И только время способно показать, может ли политика «инженеров человеческих душ» в отношении писателей дать такую же великую литературу, как и политика хулителей. /106/

Тем не менее, приехав в СССР, Стейнбек прежде всего сообщил о своем желании встретится с инженерами-душеведами. Заявил даже, что хотел бы из Сталинграда отправиться пароходом в Вешенскую, к Шолохову. (Караганову стоило труда разъяснить американцу, что это невозможно, поскольку Волго-Донской канал еще не построен, и между Сталинградом и Вешенской нет водного сообщения.) Ну, а другие «инженеры», которым разрешено было в ту пору общаться с иностранцами, были в августе кто в отпусках, кто на даче, кто с «миссией мира» за границей. Поэтому свидание Стейнбека с советскими коллегами отложили на сентябрь. (Надо ведь было на это еще получить санкцию в ЦК и МИДе.) Покуда Стейнбек разъезжал по стране, он постоянно слышал про одного из советских писателей, с ним американец незадолго до своего приезда в СССР познакомился в Нью-Йорке — про Константина Симонова. А точнее, про симоновскую пьесу — «Русский вопрос». (Даже колхозники, никогда в театре не бывавшие, дружно расспрашивали его про эту пьесу, и тут же пересказывали ее, поскольку Стейнбек не был с нею тогда знаком.) В чем же тут дело? — Рассказывает профессор-литературовед Мариэтта Чудакова.

Чудакова: Весной 46-го года после известной Фултонской речи Черчилля, предостерегавшей Запад от излишней расслабленности по отношению к главному победителю, почувствовавшему себя хозяином половины Европы и уже начавшему насаждать в ней свой тоталитарный порядок, Симонов получает правительственное задание. Оно подробно разъяснено ему Молотовым лично: отправиться на ежегодный съезд американских редакторов и издателей в Вашингтоне и там, по возможности, гасить возникшую настороженность Запада по отношению к недавнему союзнику. Сам Симонов вспоминал впоследствии, что денежная сумма, выделенная трем журналистам, в том числе и Эренбургу, для расходов во время поездки «даже поразила меня в первый момент своей величиной. Она свидетельствовала о том, что полной независимости нашего положения и отсутствию всяких затруднений в материальных вопросах придано в данном случае действительно важное значение.»

Это откровенное сообщение мемуариста как бы подсвечивает сюжет пьесы, которая написана после этой американской поездки и встречи с тамошними журналистами. «Вместо публицистики об Америке, которой от меня ждали во всех редакциях, — вспоминал позже сам автор, — я за три недели написал пьесу «Русский вопрос» и напечатал ее в «Звезде.»

Пьеса была напечатана в номере 12 за 46-й год. В пьесе издатель (почему я говорю о подсветке), издатель предлагает журналисту очень большие деньги за то, что тот напишет о Советском Союзе неправду, но тот, хотя ему очень нужны деньги — от них зависит его личное счастье, — пишет правду, теряет деньги, от него уходит любимая жена и так далее. Любопытно сегодня перечитывать в этой пьесе речи отрицательных издателей и журналистов, убеждающих журналиста честного: «Коммунисты — фанатики, а русские — вдвойне фанатики: как русские и как коммунисты. Поверь, ничто их не остановит, если они смогут подчинить мир своим идеям.»

Вторая цитата: «Не обманывайте себя: они гораздо сильнее, чем кажутся, и их надо бить, бить сейчас, пока не поздно. Во Франции тоже когда-то не было ни одного коммуниста в парламенте.»

Сталину пьеса про честного американского журналиста очень понравилась, и он распорядился ставить ее во всех возможных театрах. Она была поставлена в пяти московских только театрах. Симонов вспоминал, что просил не ставить ее хотя бы в пятом — Вахтанговском, но председатель комитета по делам искусств, цитирую дальше мемуары Симонова, «в ответ только развел руками, сказал, что это — вопрос, решенный не им, и не в его возможности тут что-то менять.» Автор получил за пьесу Сталинскую премию первой степени за 47-й год.

«Русский вопрос» Стейнбек с Капой посмотрели во МХАТе. Светлана Литвинова сообщала начальству:

Литвинова: Спектакль, как и сама пьеса им не понравился. Стейнбек сказал, что в Америке так пестро одеваются только гангстеры, да и то в низкопробных фильмах и ревю, что герои страшно ходульны и как будто сделаны из папье-маше. [7]

А Стейнбек записал в дневнике: «одним словом — дешевка». /136/

И тут Симонов пригласил Стейнбека и Капу на целый день к себе на дачу в Переделкино. Точнее (я уже говорил об этом) в программе визита американцев им просто заменили посещение «семьи рабочего», в которой поначалу так хотел побывать Стейнбек. И он с радостью согласился.

---

1. См. Т. П. Коржихина. Извольте быть благонадежны! М., 1997, с. 298-299.
2. См. Лидия Чуковская. Записки об Анне Ахматовой. Том 2 (1952-1962). СПб, «Нева»- Харьков, «Фолио», с. 160.
3. Н. Полетаев. Красная площадь. — Цит. по: Т. П. Коржихина. Указ. соч., с. 59. 5 ГАРФ, ф.5283, оп.22с, д.21. л.177.
4. Там же.
5. Там же, л. 117.

Передача двенадцатая

В сентябре 47-го после двухмесячного пребывания в СССР из Москвы вместе с фотографом Робертом Капой улетал американский писатель Джон Стейнбек. Через несколько месяцев в Штатах вышла его книга -«Русский дневник»

50 лет назад путешествие Стейнбека тайно описывали и другие. Эти дневники никогда не были опубликованы и предназначались для узкого круга читателей.

50 лет спустя я направился про следам этого путешествия. Из найденных мной документов, путевых записей и по-новому прочитанной книги Стейнбека и сложился цикл «ТРИ ДНЕВНИКА. ПО МАРШРУТУ СТЕЙНБЕКА ПОЛВЕКА СПУСТЯ», завершающую, двенадцатую передачу которого вы слушаете сегодн

В понедельник, 15 сентября на симоновскую дачу в Переделкино кроме американцев, сопровождаемых Светланой Литвиновой, приехали Валентин Катаев и Илья Эренбург с женами, а также Борис Горбатов, а под вечер — Рашевская — худрук Ленинградского театра имени Пушкина.

Эренбурга Стейнбек уже знал и по его недавнему визиту в США, и по его резко антиамериканским выступлениям. [1] Вероятно именно его публикации и имел в виду Стейнбек, когда говорил и Хмарскому, и Караганову об антиамериканском шовинизме советской печати.

Через год сильно подвыпивший Илья Григорьевич заявит израильскому послу в Москве г-же Мейерсон (это — будущий премьер-министр Израиля Голда Меир): «Ненавижу евреев, родившихся в России, которые говорят по-английски» [2]. Но, возможно, столь недипломатичное изъявление чувств на дипломатическом приеме было связано вовсе не с американским прошлым Голды, а с ее гражданством и должностью: антисемитская кампания в СССР набирала в ту пору силу, и политически чуткий Эренбург уже успел через «Правду» разъяснить соплеменникам, что еврейского вопроса в СССР не существует, и государство Израиль не имеет никакого отношения к советским евреям. [3]

На даче Симонова однако никаких политических стычек не произошло. Литвинова так и сообщила начальству:

Острых политических разговоров в Переделкино не было. [4]

Развлекались мирно. Симонов показал свой дачный участок, затем осмотрели деревенскую церковь и окрестности Переделкино. Утомившись, сели обедать.

Из секретного дневника «Суит Ланы»:

За обедом Симонов заявил, что «никаких тостов сегодня не будет», чему Стейнбек страшно обрадовался. Как обед, так и весь проведенный день прошел в очень непринужденной обстановке. [5]

Стейнбеку действительно осточертели все эти казенные тосты, в том числе обязательный — «за здоровье товарища Сталина». (А попытки его уклониться от ритуала фиксировались в секретных отчетах). И «инженеры человеческих душ» тонко почувствовали это и сумели завоевать симпатии американцев.

Из «Русского дневника»: Симонов очень милый человек. Он пригласил нас к себе в загородный дом — простой удобный маленький домик посреди большого сада. Здесь он спокойно живет со своей женой. В доме нет никакой роскоши, все очень просто. Нас угостили отличным обедом. Ему нравятся хорошие машины, у него есть «кадиллак» и джип. Овощи, фрукты и птица поступают на стол из его собственного хозяйства. По всей видимости, он ведет хорошую, простую и удобную ему жизнь. /137/

Так автор пьесы, которую еще недавно Стейнбек охарактеризовал, как антиамериканскую дешевку, превратился в его глазах в некое подобие простого американского фермера, оставаясь при этом, как сказано в «Русском дневнике», «любимцем правительства» и «вообще русских».

Для тех, кто не слышал нашей предыдущей передачи, стоит, наверное, привести краткий стейнбековский пересказ содержания пьесы Симонова «Русский вопрос», удостоенной Сталинской премии 1 степени:

Из «Русского дневника»: Один американский корреспондент, много лет назад съездивший в Россию и написавший о ней доброжелательную книгу, работает на газетного воротилу, капиталиста, тяжелого, жестокого, властного газетного магната, беспринципного и бездуховного человека. Магнат, чтобы победить на выборах, хочет напечатать в своей газете о том, что русские собираются напасть на Америку. Он дает корреспонденту задание поехать в Россию и по возвращении в Америку написать, что русские хотят войны с американцами. Шеф предлагает ему огромную сумму денег — 30 тысяч долларов, чтобы быть точным, — и полную обеспеченность на будущее, если корреспондент исполнит указание. Корреспондент, который к тому же разорен, хочет жениться на девушке и купить маленький загородный домик в Лонг-Айленде. Он соглашается на условия хозяина. Он едет в Россию и видит, что русские не хотят воевать с американцами. Он возвращается и тайно пишет свою книгу — совершенно противоположное тому, чего хотел хозяин.

Тем временем, корреспондент корреспондент покупает на аванс загородный дом в Лонг-Айленде, женится и уже рассчитывает на спокойную жизнь. Когда выходит его книга, магнат не только пускает ее под нож, но и делает невозможным для корреспондента напечатать ее в любом другом месте. Власть газетного магната такова, что журналист даже не может найти работу, не может напечатать свою книгу и будущие статьи. Он теряет дом за городом, жена, которая хочет жить обеспеченно, уходит от него. [...] И наш журналист остается один, разоренный и несчастный, но с чувством, что сказал людям правду, а это лучшее, что можно сделать. /75/

Стейнбек и Капа просто осатанели от бесконечного повторения объяснений, почему эта, идущая в трехстах театрах Союза пропагандистская дешевка, плоха. И тогда они сочинили свою пьесу — «Американский вопрос», которую стали рассказывать всем, кто интересовался, как им понравилось сочинение советского поэта на американскую тему.

Из «Русского дневника»: В нашей пьесе господин Симонов едет от газеты «Правда» в Америку, чтобы написать ряд статей, что Америка представляет собой пример загнивающей западной демократии. Симонов приезжает в Америку и видит, что американская демократия не только не вырождается, но и не является западной, если только не смотреть на нее из Москвы. Он передает свою рукопись в «Правду». Его моментально выводят из Союза писателей. Он теряет свой загородный дом. Его жена, честная коммунистка, бросает его, а он умирает от голода — так же, как этим кончает и американец в пьесе Симонова. /75-76/

Когда слушатели этой пародии начинали сдержанно хихикать (все-таки заместитель генерального секретаря Союза советских писателей, которому благоволил лично товарищ Сталин, был очень большой шишкой!), американцы говорили, что это не более смешно, чем пьеса «Русский вопрос».

Сказали они это и Симонову. И он... не обиделся, а угостил их вином. А потом танцевали и пели, и бросали дротики. И снова выпивали. И оценка симоновского сочинения стала постепенно меняться. В своем секретном отчете Светлана записала:

Стейнбек и Капа согласились, что основная идея пьесы правдива, но сказали, что преподнесена она плохо, неумело, без знания Америки. "На самом деле это все происходит гораздо тоньше и страшней«,- сказал Стейнбек. [6]

А потом снова выпивали и болтали об Америке:

Из секретного дневника С. Литвиновой: Беседуя с Симоновым, Стейнбек вспоминал один из приемов в Нью-Йорке, устроенный в честь Симонова, Эренбурга и Галактионова, на котором также присутствовал американский драматург Клиффорд Одетс. Стейнбек с возмущением говорил о заявлении Одетса в тот вечер, что в мире не могут существовать две системы. «А я уверен, что в мире могут существовать хоть тысячи систем», — сказал Стейнбек.

Капа сказал, что Клиффорд Одетс просто троцкист, как и Дос-Пасос. «Дос-Пасоса я хорошо знаю. Сейчас я ему даже руки не подаю при встрече». [7]

Разъезжались очень поздно. Довольны были все:

Из секретного дневника С. Литвиновой: Уезжая, Стейнбек и Капа заявили, что именно о такой встрече они все время мечтали. «Этот один день стоит всего нашего пребывания в СССР,»- сказал Капа. «Нам так понравился Симонов как человек, что мы не будем писать о Симонове как авторе «Русского вопроса», — сказал Стейнбек. [8]

Что ж, «инженеры человеческих душ» оказались неплохими «ловцами человеков» и могли уже писать победные реляции. (Ведь победы было принято тогда праздновать по отчетам.) С другой стороны, Стейнбек не сдержал слово и вскоре опубликовал свою язвительную оценку «Русского вопроса». (Бдительный Хмарский был прав — от американца нужно было ожидать всякого!) Так что можно сказать, что этот раунд соревнований писателей «инженерной школы» и представителем школы «хулителей» закончился «боевой ничьей». Как говорят спортивные болельщики, «победила дружба». Правда тогда, в конце 47-го — ненадолго.

Последние московские дни Стейнбека и Капы были крайне насыщенными встречами и событиями. Вернувшись в Америку писатель вспоминал:

Из «Русского дневника»: Напоследок мы старались увидеть в Москве все, что можно. Мы бегали по школам, разговаривали с деловыми женщинами, актрисами, студентами. Мы ходили в магазины с большими очередями. /139-140/

С ними приключилась довольно обычное: как многие богатые иностранцы после достаточно длительного пребывания в бедных странах, они пообвыкли к окружающей, поначалу поразившей их повседневной скудости, и это положение дел стало казаться обычным, приемлемым и даже улучшающимся.

Из «Русского дневника»: Нам показалось, что за те 2 месяца, что мы здесь были, люди стали лучше одеваться, а московские газеты объявили понижение цен на хлеб, овощи, картофель и некоторые ткани. В магазинах все время было столпотворение, покупали почти все, что предлагалось. Русская экономика, которая почти полностью производила военную продукцию, теперь постепенно переходила на мирную, и народ, который был лишен потребительских товаров — как необходимых, так и предметов роскоши — теперь стоял за ними в магазинах. Когда завозили мороженное, выстраивалась очередь на много кварталов. Продавца мороженного моментально окружали, и его товар распродавался так быстро, что он не успевал брать деньги. Русские любят мороженное, и его всегда недостает. /140/

Мне кажется, за этими банальными записями московской осени 47-го года стоит нечто большее: Стейнбек и Капа успели полюбить и эту непонятную им страну, и ее неприветливую столицу, и многих людей, которых они здесь встретили. Близился отъезд, и они вдруг ощутили, что всего этого им будет не хватать, как русским всегда не хватало мороженного.

Капа признался Светлане Литвиновой:

Я очень полюбил Москву [...] и уверен, что буду скучать по ней. Если наша книга будет иметь успех и будет хорошей, я надеюсь, что ВОКС пригласит меня еще раз[...] [9]

На вопрос Светланы, почему же тогда они сократили на 10 дней сроки своего пребывания в СССР, Капа ответил:

Я бы с удовольствием остался еще на месяц, а может быть и больше. Но Стейнбек хочет вернуться домой. Во-первых, он скучает по своей семье, во-вторых, он должен продолжать прерванную работу над своей пьесой,- это будет сатира на современную Америку, — а в-третьих, Стейнбек считает, что для той цели, которую он себе ставил, он уже видел достаточно. Для более же глубокого изучения России, нужно здесь прожить минимум год. [10]

Загнанные в предотъездный цейтнот американцы наносили прощальные визиты — в посольство США, в ВОКС, в «Метрополь» к Джо Ньюмену, вернувшемуся из Хельсинки с новым запасом разграбленных Стейнбеком и Капой скотча и туалетной бумаги; посетили Эда Гилмора, напоследок простившего Капе воровство книжек; в знак примирения русская жена Эда красавица Тамара напекла маленькие хрустящие пирожки, которые гости запивали мартини.

Элегически вспоминая эти выпивки последних московских дней, Стейнбек записал:

Из «Русского дневника»: К этому времени я уже совсем не мог пить водку. Мой организм взбунтовался против нее. Но сухие грузинские вина были прекрасны. У каждого сорта был свой номер. Мы знали, что номер 60 — это крепленое красное, а номер 30 — легкое белое. Эти номера неверны, однако мы нашли, что нам подходит номер 45 — сухое легкое красное вино с замечательным букетом, и мы все время заказывали его. /140/

18 сентября ВОКС (а американцы решили, что Союз писателей) устроил для них прощальный ужин в «Арагви», где разыгралось нечто, позволившее Стейнбеку, по его словам, усомниться в неколебимости партийной линии в литературе.

Отвечая на бесконечные тосты за их здоровье, американцы выразили надежду, что смогут правдиво рассказать о увиденной ими жизни «простых русских людей».

Из «Русского дневника»: Человек, который сидел с краю стола заявил, что существуют несколько видов правды, и что мы должны предложить такую правду, которая способствовала бы развитию добрых отношений между русским и американским народами.

Тут и началась битва. Вскочил Эренбург и произнес яростную речь. Он заявил, что указывать писателю, что писать, — оскорбление. Он сказал, что если у писателя репутация правдивого человека, то он не нуждается ни в каких советах. Он пригрозил своему коллеге и обратил внимание на его плохие манеры. Эренбурга мгновенно поддержал Симонов и выступил против первого оратора, который пытался хоть как-то отбиться.[...] Нам всегда внушали, что партийная линия настолько непоколебима, что среди писателей не может быть никаких расхождений. Атмосфера этого ужина показала нам, что это совсем не так. [...]

Ужин завершился на хорошей ноте около 11 вечера. Никто больше не рискнул советовать, что нам следует писать. /141/

Я прочел секретные отчеты об этом вечере. В них — ни слова о перепалке советских писателей. Сообщается, что подвыпив Стейнбек ругал президента Трумэна, а также (в который уже раз!) «шовинизм советской прессы»:

Из секретного дневника С. Литвиновой: «Мне не нравится, — сказал Стейнбек, — что мою страну все время называют капиталистической, мы считаем себя демократической страной и гордимся этим.

«Американский народ, я уверен, не поддерживает реакционную политику Трумэна,- заметил тов. Кеменов,- однако она торжествует против воли народа». [...] "Подождите выборов, тогда народ проявит свою волю",- ответил Стейнбек.

"Выходит дело, что американский народ только раз в четыре года проявляет свою волю, а в промежутке правительство может делать все, что угодно против воли народа«,- сказал т. Кеменов.

Стейнбек не мог найти на это ответа, пробовал что-то сказать о том, что в СССР жизнь регулируется законами и постановлениями, но понял, что это слабый аргумент и неожиданно закончил спор словами: «У вас свои средства, которые вы считаете справедливыми, мы считаем справедливыми свои средства, а цель у нас общая, так выпьем за эту общую цель.»

«Согласен, — ответил т. Кеменов, — справедливость наших средств доказана самой жизнью, тем, что мы уже добились своей цели». [11]

Вот уж, действительно: «каждый пишет, как он слышит». В ушах сотрудников ВОКСа уже звучала музыка победного отчета — через день Стейнбек улетал в Прагу.

В последние дни моей поездки по следам Стейнбека, мне, как и ВОКСовским работникам 50 лет назад, как и Стейнбеку, записавшему тогда в дневник, что собрана уйма материала, но непонятно, что же это такое, праздновать победу было еще рановато.

С одной стороны, я нашел то, что искал: те настоящие «русские» секретные дневники, описывающие путешествие американского писателя в СССР 1947 года. (Как — это особая история, не умещающаяся, к сожалению, в этот радиоцикл. Но пользуясь случаем, я хочу выразить свою глубокую признательность тем, кто помог мне в этом поиске — моему давнему знакомому — руководителю Российской архивной службы Владимиру Козлову, директору Госархива Российской Федерации Сергею Мироненко, директору Центра хранения современной документации Наталии Томилиной и их доброжелательным коллегам, перечислить которых я здесь просто не в состоянии, но — особо — Ирине Оганджанян, вложившей немало труда в мои, как ей казалось, безнадежные поиски «пропавшей грамоты». )

В сентябре 47-го, готовясь к отъезду из Москвы, Стейнбек записал:

Из «Русского дневника»: Наше путешествие почти закончилось, и мы чувствовали некоторую напряженность. Мы не знали, есть ли у нас все то, за чем мы сюда приехали. С другой стороны — всего не осмотреть. Языковые трудности доводили нас до безумия. Мы общались со многими русскими, но получили ли мы ответы на те вопросы, которые нас действительно интересовали? Я записывал все разговоры, детали, даже сообщения о погоде, чтобы выбрать потом необходимое. Но нам недоставало дистанции. Мы сами не понимали, что у нас в руках. Мы не знали ничего такого, о чем вопили американские газеты: военные приготовления русских, атомные исследования, рабский труд, политическое надувательство, которым занимается Кремль — подобной информации у нас не было. [...] С другой стороны, мы не шпионить приехали. /139/

Полвека спустя, когда я покидал Москву, американские газеты рассказывали про «Кремль» то же, что и русские — трудности с бюджетом, кадровая чехарда, борьба финансовых воротил за политическое влияние, отношения с региональными правителями, воровство чиновников... Интимные кремлевские тайны открыто обсуждались в московских пивных наряду с новостями погоды и спорта, но вызывали меньший интерес. И хотя «языковых трудностей» у меня, в отличие от Стейнбека, не было, но я, ведь, тоже не за этим сюда приезжал.

«Дистанция», которой не хватало Стейнбеку, и «отбор материала» — другое дело.

С одной стороны, казалось, что я многого не успел и не сумел сделать: не заехал в «Савой», где в 1947-м жил Стейнбек (хотя договорился, что приеду), не побывал в Клину, где некогда великий американец сумел услышать «страстное одиночество одержимого маленького человечка, жившего исключительно для музыки», не навестил в Ульяновске Ивана Дмитриевича Хмарского, изображенного Стейнбеком в виде средоточия советского бюрократического зла (коллеги Ивана Дмитриевича говорят мне, что он совсем другой; да и Стейнбек, отвечаю я им, вовсе не был таким злобным антисоветчиком-алкоголиком, каким изображал его в своих секретных отчетах Хмарский, дневниковая беллетристика (даже секретная) — отнюдь не фотокарточка в паспорте, это мы все знаем...)

С другой стороны, за месяц своего пребывания в бывшем СССР я встретился с не меньшим, думаю, чем Стейнбек, количеством самых разных людей. Мы говорили не только о Стейнбеке и 47-м годе, но и о всех пятидесяти годах, что отделяли нас от его путешествия и о сегодняшней жизни тоже. К концу своей поездки я стал понимать, что все эти разговоры и записи, ну, никак не вместить в этот радиоцикл.

Пользуясь случаем, я хочу поблагодарить всех моих собеседников за их откровенность и время, которое они мне уделили, — и киевского академика, рассказавшего о ситуации на Украине, и тбилисских виноделов, поведавших мне тайны изготовления хорошего вина и его фальсификации, и московских историков, страстно говоривших со мной о бедственном положении в архивах, и волгоградскую бандершу (из бывших комсомольских работников), высказавшую оригинальную мысль, что рост венерических заболеваний в области проистекает от конверсии военных предприятий); я благодарю и бывшего сов.-парт., а ныне госслужащего, доверительно и бесхитростно рассказавшего мне, как он впервые взял взятку в миллион, и идеолога украинских национал-радикалов (УНА-УНСО) за разъяснение мне своего, малопривлекательного, на мой взгляд, кредо, и всех тех своих собеседников, кого не сумел сейчас упомянуть.

В общем, к концу своей поездки я стал понимать, что от многого из собранного предстоит отказаться. А потому, как у Стейнбека в начале его поездки за полвека до этого, «настроение было неважное».

Сейчас ясно: в ВОКСе в 1947-м, когда отъезд Стейнбека был уже близок, тоже особых поводов для ликования не было. Хотя Хмарский уже готовил победный отчет в ЦК и МИД. В нем значилось:

В результате пребывания в СССР Стейнбек, убедившийся на многочисленных фактах в лживости антисоветской пропаганды в США, сделал следующие заявления:

1. Колхозная система очень эффективна.
2. Советское государство оказывает колхозам большую помощь.
3. Вопреки антисоветской пропаганде, колхозники не являются духовно опустошенными и унифицированными, а, напротив, отличаются яркими индивидуальными характерами.
4. Жизненный уровень колхозников является вполне удовлетворительным, а урожай в тех местах, где он побывал,- выше среднего.
5. Восстановление разрушенных войной районов идет в СССР гораздо быстрее, чем в западной Европе, и, в частности, в Англии. Во многом успех быстрого восстановления сельского хозяйства обязан колхозной системе.
6. Во всех местах, где он побывал, советские люди выражали дружественное отношение американскому народу и высказывались против войны.
7. Вопреки антисоветской пропаганде в СССР существует полная свобода религии и функционируют церкви. [12]

Но в ВОКСе прекрасно понимали: мало ли какие «заявления» делал Стейнбек, особенно в подпитии; пусть даже они и зафиксированы в секретных дневниках — опубликовать-то их нельзя! А без такой подстраховочной бумажки — ты букашка...

Поэтому за неделю до отлета американца из Москвы возник следующий документ:

Секретно. 13 сентября 47 года. N2018с
Заведующему отделом печати МИД СССР
тов. Василенко

Считаю целесообразным организовать интервью Стейнбека для «Литературной газеты». Это интервью поможет получить от Стейнбека ряд заявлений о советском народе, которые в какой-то степени будут связывать Стейнбека, когда он приступит к опубликованию своей книги об СССР по возвращении в США.

Главный редактор «Литературной газеты» т. Ермилов готов организовать такое интервью при условии согласия МИД СССР.

Прошу сообщить мнение МИД СССР по этому вопросу.

Заместитель председателя правления ВОКС Караганов [13]

Интервью у Стейнбека взяли. И не одно. И никак эти интервью его не «связали»- что хотел, то и написал.

Когда весной 48-го вышел в Штатах «Русский дневник», отпор ему в «Литературной газете» — «статью, разоблачающую антисоветские высказывания американского писателя», — стали готовить за подписью радушного хозяина Стейнбека на украинской земле драматурга А. Корнейчука.

Не дожидаясь ответа от Уполномоченного ВОКСа в США С. Р. Стриганова на свой секретный запрос о том, «как расценивается „Русский дневник“ Стейнбека, опубликованный в „Нью-Йорк Геральд Трибюн“ прогрессивной и реакционной печатью США, а также нашими друзьями» [14], зав. американским отделом ВОКСа Иван Хмарский, не ведавший еще, «как ведет себя Стейнбек в настоящее время по отношению к СССР» [15], уже написал упомянутому редактору «Литературной газеты» В. Ермилову письмо [16] (разумеется, тоже секретное!) с просьбой учесть его личные впечатления о Стейнбеке.

Многие из этих «впечатлений» текстуально повторяли изложенное Хмарским и его коллегами в их «дневниках», которые я уже цитировал. Но было и новое:

Стейнбек далеко не производит впечатления, которое ошибочно могло сложиться у некоторых товарищей о нем после прочтения «Гроздьев гнева», как о человеке, которого волнуют большие социальные проблемы, искреннее стремление понять другой народ или по настоящему критически взглянуть на судьбу собственного народа. Напротив, он вел себя в СССР как в высшей степени самодовольный заурядный американец с достатком, для которого решительно все ясно, и он путешествует ради собственного удовольствия, не будучи стеснен временем.[...]

Характерно, что большую часть своих бесед с советскими людьми Стейнбек провел за выпивками, к которым, кстати сказать, он питает явное пристрастие. [17]

Про «пристрастие» Стейнбека — чистая правда. Это может подтвердить любой читатель «Русского дневника» и более поздних сочинений писателя. (О тех, кто слушал предыдущие передачи этого цикла, уж не говорю.) Но ослепленный личной обидой на высмеявшего его в своем «Дневнике» Стейнбека (а частичное, по крайней мере, его знакомство с текстом сомнений не вызывает — в письме Ермилову содержится скрытое цитирование), Хмарский, похоже, не понял, что обличительный его пассаж по поводу склонности Стейнбека к выпивке является в то же самое время компроматом на многих чиновных советских собутыльников американского писателя, в том числе и на Корнейчука, довески к обличительной статье которого Хмарский Ермилову и предлагал.

Однако Иван Дмитриевич не задумывался над этим. Он жаждал отмщения. Стейнбек изображался в его письме Ермилову человеком (я буду цитировать)"замкнутым и апатичным«, при этом проявляющим удивительное «проворство, в тех случаях, когда ему казалось, что от него что-то скрывают или утаивают»; он — реакционер, «в теоретическом отношении [...] поразительно для писателя слабо развит, » он «очень высокого мнения о себе» и «плохо отзывается» о"прогрессивных писателях и общественных деятелях" (ругал Теодора Драйзера за плохой английский, Ромэна Роллана — за тенденциозность, сына Рузвельта — за глупость и Генри Уоллеса — за неспособность к административной работе).:

Самые ничтожные житейские мелочи обычно поглощали гораздо больше его внимание, чем главное, что характеризует истинные достижения советского народа. [...] Cтейнбек, например, крайне неохотно посещал музеи и с явным отвращением относился к беседам советских людей по вопросам культуры. Но, буквально повторяя А. Жида, он уделял анекдотически большое внимание «проблеме» туалетной бумаги. [...]

Таков идейный и моральный уровень Стейнбека. [18]

Сейчас многим трудно уже оценить политическую весомость комично и сумбурно звучащих сегодня филиппик Ивана Дмитриевича. Немногие понимают, что обвинение в пристрастии к спиртному — аргумент слабый (в «инстанции» знали, к примеру, что глава советских писателей Фадеев пьет куда больше), а вот сравнение с Андре Жидом — сильный: имя этого обличителя СССР (только что, в 47-м, удостоенного Нобелевской премии) уже более десятилетия было в той же «инстанции» знаковым словом; достаточно вспомнить, что когда Пастернак однажды прилюдно высказался о знаменитом французе, высказывание это немедля было включено в «спецсправку» о настроениях писателей, которую уже через пару недель читал сам Сталин; а сказал-то Борис Леонидович всего-ничего:

Подходит ко мне Тарасенков и спрашивает: «Не правда ли, мол, какой Жид негодяй?» А я говорю: «Что мы с вами будем говорить о Жиде. О нем есть официальное мнение „Правды“. И потом, что это все прицепились к нему — он писал, что думал, и имел на это полное право — мы его не купили.» Тарасенков набросился: «Ах так, а нас, значит, купили. Мы с вами купленные.» Я говорю: «Мы — другое дело. Мы живем в стране, имеем перед ней обязательства.» [19]

Признаюсь, когда я читал «рацпредложения» Хмарского по организации антистейнбековского выступления «Литгазеты», меня куда более их реализации интересовало, как в 48-м откликнулись на публикацию «Русского дневника» американцы.

Рассказывает профессор Мидлберри-Колледжа Патрик Полинни:

Стейнбек был на удивление не осведомлен о российских делах в 1947 году, несмотря на то, что он был журналистом. Я думаю, что Стейнбек просто был типично американский журналист — американец до мозга костей. Он знал все об американской истории и политике, но российскую ситуацию он не мог себе представить. Ему, как и многим другим визитерам, не приходило в голову, что советское правительство выстраивает перед ним театральные декорации вместо реальной жизни, что он все время беседует с подставными лицами... Так что эти путевые заметки о России — «Russian Journal» — очень странная книга.

Насколько я знаю, это единственная книга Стейнбека которую игнорировали. Ее не заметили. Хотя после ее выхода появились две-три похвальных рецензии, остальные рецензии были скептические. Большинство читателей даже не знают, что Стейнбек написал книгу о России. В общем, книга производила впечатление комплиментарной по отношению к Советскому Союзу, а в 1948 году, когда она вышла, отношение американского общество к России не соответствовало этому настроению.

Книга чрезвычайно наивна и огорчительно поверхностна. Русских Стейнбек описывает с несвойственным ему упрощением. Чего стоит, например, конец: «Русские — такие же как все люди на свете. Среди них есть очень плохие — в этом можете не сомневаться, но гораздо больше хороших». Все вместе создавало у читателя впечатление, что человек пишет о том, чего не знает.

Стейнбек и не скрывал, что он мало что знает о России. (Любой, кто читал «Русский дневник» это знает.) Скажу другое, что мало кому известно: многие годы он мечтал написать большую книгу о ней. Его поездки в СССР в 36-м и 47-м (и «Русский дневник» тоже) были, как бы, «артподготовкой» .

Профессор Полинни рассказывает:

Стейнбек планировал написать книгу о России еще со времени своего первого визита. Он вообще постоянно интересовался Россией, но мне кажется, что его интерес не очень был связан с российской реальностью. Скорее, это чувство имело литературное происхождение. Стейнбек боготворил Толстого. Влияние Толстого на его творчество очевидно. Я даже думаю, что в России так полюбили Стейнбека именно благодаря этой наследственности. Для русского читателя кажется привычным и естественным, когда в литературном произведении судьбы персонажей развиваются на более широком, социально-политическом фоне. И эту полифонию и эпический размах прозы Стейнбек почерпнул именно у Толстого. Но книгу о России он так и не написал, если не считать «Русского дневника».

Думаю, Стейнбека полюбили в России не только за толстовскую наследственность. Для советских читателей 50-х — 60-х годов книги Стейнбека (об этом говорил мне встречавшийся с ним в 63-м в Москве Василий Аксенов) были, наряду с Хемингуэем, а впоследствии и Фолкнером, средством постижения недосягаемой тогда для многих Америки. Самого Стейнбека это отчасти огорчало. Я читал его жалобы на то, что в СССР 1963 года думают, что в Калифорнии до сих пор, как в его романах, ходят босиком. Словосочетания «Гроздья гнева» и «Зима тревоги нашей» и по сей день не пустой звук для советских читателей той поры.

Другое дело: мало кем прочитаный и в Штатах, и в России «Русский дневник» Стейнбека. Это, по сути дела, подготовительная работа для осуществления так и не осуществленной мечты великого американца о большой русской книге, особенно, когда ее читаешь параллельно с дневниками приставленных к Стейнбеку советских наблюдателей литературного процесса, ценна не только тем, что знакомит нас с полувековой давностью умонастроениями и иллюзиями писателя и технологиями одурачивания его, да и других западных интеллектуалов в Советском Союзе. Как и другие свидетельствования иностранцев — от Адама Олеария до Анре Жида — она сторонним взглядом фиксирует и сохраняет для нас детали повседневности, на которые автохтонный наблюдатель не обращает внимания. Так и вымываются они из исторической памяти народа, в которой многоцветная мозаика прошлого предстает в образе серого монолита, заложенного в фундамент грядущего благоденствия. Этой нивелирующей тенденции в «Русском дневнике» противостоит точная фиксация деталей двух месяцев советской жизни 1947 года, поры чрезвычайно важной и до сих пор еще недооцененной даже ее летописцами.

Давно подмечено: в России плохо умеют мерить время часами и минутами и, даже, годами. Его меряют чем попало: пятилетками, которые почему-то укладываются в четыре года; жизнями и правлениями царей и генсеков: «при Николае», «при Сталине», «при Брежневе»... Временными вехами служат события гигантские и, как правило, катастрофические: «между революциями», «после второй войны», «до денежной реформы». Борис Ардов вспоминает как Смирнов-Сокольский сказал Анне Андреевне Ахматовой: «Это было не в тот голод и не в этот — это было два голода тому назад».

При таком подходе память об отдельных годах размывается в воспоминаниях о периоде. На этом фоне зафиксированные Стейнбеком детали советской жизни августа-сентября 1947 года, когда для России, как в песне, завершалась «пора несбыточных надежд» и начиналась «зима тревоги нашей» для тех, кто обращается к «Русскому дневнику» через полвека — по-своему бесценна.

Талант и писательская наблюдательность позволили Стейнбеку ощутить и подметить наступающие перемены. Непонимание реальности, в которой он оказался, полное незнание исторического контекста частью которого жизнь, увиденная им, являлась не позволили понять, что он увидел. Но теперь это уже наша забота.

Осенью 63-го к тому времени, когда Стейнбек уже Нобелевским лауреатом приехал в Россию в последний раз, он знал СССР куда больше. И со многими своими иллюзиями на предмет социалистической практики уже расстался. В том же 63-м он отказался посетить Восточный Берлин, огороженный свежевыстроенной стеной, заявив при этом: «Хоть я и сочувствую заключенным, но не люблю тюремщиков. Если бы я мог помочь — я бы поехал. Но не из любопытства.» В СССР — к «старшему брату» ГДР он, тем не менее, поехал. Его попросил об этом президент Кеннеди.

Судя по письмам Стейнбека и секретным советским отчетам об этой поездке, направленным в ЦК КПСС, он ехал в СССР как на свидание со старой любовью. В Москве, Киеве и Тбилиси его встретили старые друзья, включая «Суит Лану», что он особо выделил в письме своему литагенту в США, и те, кто писал в свое время секретные донесения о его поездке 47-го года: Караганов, Полторацкий и те, о ком он сам писал в «Русском дневнике»: Корнейчук, Симонов... Появились и новые знакомые: недавно обруганные Хрущевым Виктор Некрасов, Василий Аксенов, Евгений Евтушенко. (С последним Стейнбек, к ужасу наблюдателей литературного процесса, говорил на не понятном им испанском, а то и вообще норовил встречаться без посторонних глаз и ушей.) Возникла новая, вскоре впрочем исчезнувшая, иллюзия. «Люди, — записал Стейнбек — во всяком случае интеллигенция, совершенно свободно говорят на любую тему. Но, конечно, плохо зная окружающий их мир, они ограничены в оценках». Те, кто встречался со Стейнбеком в 63-м сегодня свидетельствуют мне, сколь далеко по части свободы было это суждение от истины.

В Ленинграде Стейнбек выразил «интерес к возможности встретиться с Анной Ахматовой». И в первом часу ночи загадочно для сопровождающей его дамы из Союза писателей улизнул из отеля на какое-то важное свидание. (Признаюсь, когда я в цековских бумагах прочел об этом, мне страстно захотелось задним числом, чтобы это таинственное свидание было именно с Ахматовой)...

Но все это, как сказала мне Светлана Георгиевна Литвинова, уже совершенно другая история. (В течение последних двух месяцев я безуспешно разыскивал «Суит Лану» в Москве, а тут, когда я уже дописывал текст этой передачи, она, услышав по радио «Три дневника», позвонила сама и рассказала много дотоле неизвестного мне и про Стейнбека, и про Капу в Москве 1947-го. Про последующие 50 лет обещала рассказать при встрече в Москве. «Это — уже совершенно другая история.»

Мне же остается сказать еще несколько слов о главных героях нашей истории: о соавторах «Русского дневника».

Замечательный военный фоторепортер Роберт Капа погиб во Вьетнаме, где в 64-м Джон Стейнбек, потрясенный зверствами партизан Вьетконга окончательно расстался со своими иллюзиями по поводу социализма-коммунизма. Стейнбек даже принял там участие в гранатометании с вертолета и описал это, за что до конца своей жизни был подвергнут анафеме в Советском Союзе. Скончался он в Нью-Йорке 20 декабря 1968 года. За несколько дней до смерти он написал другу своего детства:

«Всю свою жизнь я стремился написать одну книгу и до сих пор не приступил к ней. Все остальное — только подготовка к этой книге. Может так случиться, что я так и не найду нужных слов для моей книги, но именно для этого я работал и учился 40 лет. Остался завершающий этап процесса, и я панически боюсь его.

Отчаяние подступает все чаще, а в итоге ты должен смириться с поражением, которое поджидает каждого писателя в конце его жизни независимо от того, каким успехом пользовались его творения. Вот почему я предпочел бы умереть на середине фразы, на половине книги, чтобы все осталось незаконченным, как не кончается сама жизнь»

Стейнбек так и не написал «большой русской книги». И своей единственной книги, о которой он говорит в этом письме тоже не написал. Остались многочисленные заготовки, в том числе и «Русский дневник».

Жизнь, вышедшая за пределы этого, застывшего памятником ей текста, продолжается...

---

1. См. «заметки» из секретного дневника А. Полторацкого о беседе Стейнбека с Ушомирской: ГАРФ, ф. 5283, оп. 22с, д. 26, л. 213.
2. Голда Меир. Моя жизнь. Чимкент, «Аурика», 1997, с. 306.
3. См. там же, с. 302; а также: Костырченко Г. В. В плену у красного фараона. М., 1994, с.
4. ГАРФ, ф.5283, оп.22с, д.21. л.117.
5. Там же.
6. Там же.
7. Там же.
8. Там же.
9. Там же, л.176 об.
10. Там же.
11. Там же, л. 117.
12. Там же, д. 27, л.154.
13. ГАРФ, ф.5283, оп.22с, д. 26, л231.
14. Там же, д. 81, л.189.
15. Там же.
16. Там же, лл. 190- 191
17. Там же, л. 190.
18. Там же, лл. 190- 191
19. Российские вести, 1.07.92- Цитируется по: Т. Коржихина. Указ. соч, с. 287.

Передача тринадцатая

Владимир Тольц:

За годы работы на Радио я понял простую вещь: есть темы, которые завораживают тебя, к которым ты, уже завершив работу над той или иной передачей, прикипаешь душой и хочешь вновь и вновь к ним возвращаться. Для меня одной из таких тем была работа с "Русским дневником«Джона Стейнбека, по ходу которой я нашел секретные отчеты тех, кто тайно следил за писателем во время его поездки по СССР в 47-м году.

«Когда я писала отчеты из редакции, я никогда ни о ком никакой гадости не писала. Я была и на даче Симонова, когда там Стейнбек был. И были всякие такие вот...»

«Русский дневник» Джона Стейнбека.- Возвращение к недосказанному.

Итак, сегодня я хочу вернуться к теме одного из прошлых своих радиоциклов. Я сделал его в 97-м году, и назывался он «Три дневника.- По маршруту Стейнбека полвека спустя». Для тех, кто передач этих не слышал, следует кратко пояснить сюжет. Вскоре после войны, в 47-м, Советский Союз посетил Джон Стейнбек. Творческим результатом этого визита явился «Русский дневник» — малоизвестная в США книга, в которой американский писатель попытался описать советскую повседневность. Другой «русский дневник» (а точнее, дневники) — о Стейнбеке и его путешествии — тайно составлялись людьми, специально приставленными к американцу, чтобы организовать «правильное» (по советским стандартам) освещение им увиденного.

И вот, полвека спустя я повторил маршрут Стейнбека, а также разыскал в архивах секретные донесения о его поездке. Изо всего этого — «Русского дневника» будущего Нобелевского лауреата, тайных донесений о его поведении в СССР и моих путевых заметок и магнитозаписей и сложился тот радиоцикл — некий эскиз к картине советской жизни 1947-го года и того, что произошло в последующие полвека.

По ходу этой работы отыскал я и авторов донесений о Стейнбеке, тех, кого американский писатель сделал героями своего «русского» сочинения. К сожалению, не все из них живы сегодня. К сожалению (и стыду моему), не со всеми из них я в 97-м встретился и поговорил. — Слишком поздно я их обнаружил: работа над циклом передач уже шла к концу. А ведь то, что писали полвека назад эти люди и то, что они думали тогда и потом, да и вся их тогдашняя и последующая жизнь — все это — логическое развитие темы того давнего радиоцикла. Поэтому когда недавно мне представился повод встретиться, наконец, с одной из его (и стейнбековского дневника) героинь, я с радостью и с волнением немедля воспользовался этой возможностью. И сегодня хочу рассказать вам об этой встрече.

Молоденькую переводчицу ВОКСа (Всесоюзного общества культурных связей с заграницей) Светлану Литвинову Стейнбек и приехавший с ним в 47-м в СССР замечательный фотохудожник Роберт Капа именовали между собой «Суит Лана» («Sweet» по-английски — милая, сладкая). И это вполне соответствовало внешности советской красавицы и тем добрым чувствам, которые они к ней испытывали. Но отнюдь не той строгости, с которой, с которой Светлана Литвинова себя в отношениях с заморскими гостями себя держала.

Из «Русского дневника» Стейнбека: «Нашей переводчицей была молодая миниатюрная и очень хорошенькая девушка. По-английски она говорила превосходно. Она окончила Московский университет, где изучала историю Америки. Она была проворна, сообразительна, вынослива. Ее отец был полковником Советской Армии. Она очень помогала нам не только потому, что прекрасно знала город и хорошо справлялась с делами, но еще и потому, что, разговаривая с нею, можно было представить себе, о чем думает и говорит молодежь, по крайней мере, московская».

Это еще вопрос: сколь адекватны были эти представления иноземцев тому, что в действительности думала тогда «московская молодежь», да и вообще, насколько поведение и высказывания приставленной к иностранным гостям переводчицы отражали настроения ее молодых соотечественников. Читая «Русский дневник», нельзя не заметить, что «Суит Лана» сразу поставила себя в отношениях с Стейнбеком и Капой так, чтобы ничего сладкого им бы и не мерещилось. «У Суит Ланы были такие высокие моральные принципы, что мы, в общем, никогда не считавшие себя аморальными, на ее фоне стали казаться себе весьма малопристойными. Нам нравится, когда женщина хорошо накрашена, и когда у нее стройные лодыжки. Мы предпочитаем, чтобы она пользовалась тушью для ресниц и тенями для век. Нам нравится ритмичная музыка и ритмическое пение без слов, и мы обожаем смотреть на красивые ножки кордебалета. Для Суит Ланы все это являлось признаками декадентства и капиталистического образа жизни.[...] Такими взглядами отличались все молодые люди, с которыми мы встречались».

Из строгих нравоучений своей переводчицы Стейнбек и Капа поняли:"Советскую молодежь захлестнула волна нравственности.[...] Приличные девушки не ходят в ночные клубы. Приличные девушки не курят. Приличные девушки не красят губы и ногти. Приличные девушки одеваются консервативно. Приличные девушки не пьют. И еще приличные девушки очень осмотрительно ведут себя с парнями«.

Светлана Литвинова:

Получилось так, что однажды я со Стейнбеком, — он пригласил меня в ресторан, в «Гранд-Отель», и я там без спроса, не согласовываясь с ВОКСом, — посидела. И когда пришла на работу на следующий день, меня вызвал Караганов и спросил: «А кто вам разрешил?» Я так испугалась и сказала: «А меня попросили». Он промолчал, Караганов, и сказал: «Ну ладно, хорошо». И все.

И вот этот товарищ, — имя я не помню, — который со мной был, он меня вызвал и сказал: «Что же вы так?»

А потом меня вызвали в КГБ. Я испугалась, как не знаю что. Думаю: сейчас меня посадят и все. Меня провели на какой-то этаж, по коридору, открыли дверь, я вошла в роскошный кабинет с видом на площадь, ковер огромный, деревянные стены, стоит большой стол, сидит красивый мужчина лет сорока и так, улыбаясь: «Пожалуйста, присаживайтесь!», и начинает со мной разговоры вести. «А вот вы бы вышли замуж за иностранца?» Я сказала — «нет». О том, о сем расспрашивал, и потом сказал, что будет к вам обращаться такой-то товарищ, вы знайте, что это от нас.

Позвонил мне однажды, пригласил меня в Дом кино. Тоже мужчина красивый такой, большой. Разговаривали, ходили, он ко мне приглядывался. Потом опять кто-то позвонил. Я потом только поняла, что тогда они меня хотели или за иностранца выдать, чтобы я была их связная. Или за русского нашего какого-то разведчика, у которого жена была тоже своим человеком. Но я не понравилась, видимо, ни тому, ни другому. А потом, видно, что-то со мной случилось, потому что я стала невыездной.

Владимир Тольц:

Я в гостях у героини «Русского дневника» Стейнбека Светланы Георгиевны Литвиновой. Стены маленькой уютной квартирки на Ленинском проспекте Москвы увешаны фотографиями, среди которых есть и впечатляющие портреты хозяйки, сделанные в ту далекую пору, когда в советскую столицу приезжали Стейнбек и Капа.

— Светлана Георгиевна, а как случилось, что Вы, работая в ВОКСе — во Всесоюзном обществе культурных связей с зарубежными странами — оказались переводчицей Стейнбека и Капы?

Светлана Литвинова:

Ну как? Потому что меня назначили переводчицей Стейнбека. Так бывает, самостоятельности не было. В ВОКСе это обычно бывает, кого выберет начальство, тот и будет переводчиком.

Владимир Тольц:

— То есть Вы к тому времени работали в ВОКСе. А как вы вообще туда попали?

Светлана Литвинова:

У-у-у! Как я поступила — это фантастика. Я кончала московский институт педагогический иностранных языков. На третьем курсе нам дали учительницу, которая пришла к нам, а мы ее не понимали, потому что она была американка. Она была женой американского коммуниста, который в свое время приехал, потом он умер, она жива осталась...

И мы пришли в деканат наш и сказали, что, вы знаете, мы не понимаем, нам не нужна. Нас учили оксфордскому диалекту, «как следует». И она нам сказала, декан: «Дурочки, вы не понимаете, это настоящий обычный разговорный язык американский. Сейчас у нас дружба с народами (это во время войны было), американцы были у нас союзниками, поэтому вам очень это пригодится».

А дальше была такая история. Я кончила сталинской стипендиаткой, и моя учительница, которая учила меня в начале фонетике, когда я пришла в институт она преподавала в ВОКСе Кеменову, председателю ВОКСа, английский язык. И однажды она присутствовала в его кабинете при разговоре по телефону. Ему сказали: так и так, приезжает делегация, американская делегация. А он говорит: у меня нет таких переводчиков. Он повесил такой расстроенный трубку. А она говорит: «Владимир Александрович, а вы знаете, я могу вам помочь, у меня есть одна кандидатура». Он меня вызвал, побеседовал со мной, задавал мне разные вопросы, что о том, о сем, об искусстве и о разных вещах, так как он сам был искусствовед. И плюс с биографией у меня все в порядке. Спросил меня, что я любила читать. Я сказала, что я очень любила «Мартина Идена». Видно, я ему понравилась и он меня взял, потому что другого выхода у них не было. Вот так я попала в ВОКС, это был 46-й год.

Владимир Тольц:

О ВОКСе мне уже доводилось рассказывать в радиоцикле «Три дневника». Официально задачей этой возникшей в 1925-м году «общественной» организации было прежде всего «ознакомление общественности СССР с достижениями культуры зарубежных стран». Но даже краткое мое знакомство с документами ВОКСа убедило меня в том, что главная его задача состояла в ином: в пропаганде и популяризации Советского Союза за рубежом, в налаживании там всевозможного рода связей с людьми, которые так или иначе СССР могли быть полезны. Таких потенциально полезных (а среди них немало славных писательских имен — и Ромен Роллан, и Лион Фейхтвангер, и Мартин Андерсен-Нексе) ВОКС и приглашал в Советский Союз. Но, похоже, этим задачи ВОКСа не ограничивались.

Достаточно вспомнить, что один из руководителей организации Григорий Хейфец оказался позднее советским консулом в Сан-Франциско (это — официально), а неофициально — одним из важных участников кражи американских «атомных секретов». Впрочем, послушаем сотрудницу ВОКСа послевоенной поры — Светлану Литвинову.

— Светлана Георгиевна, что это была за контора, когда Вы в ней служили?

Светлана Литвинова:

Этот особняк, я вошла туда, там совершенно необыкновенно в гостинной отделанные стены, все так красиво, замечательно. Потом, когда я там стала работать, внизу это была представительская секция, а наверху были комнаты, хорошие комнаты, где были отделы американский и латиноамериканский, английский, французский, немецкий и так далее. Был еще подвал, где была, кстати, спецчасть, где хранили все письма, документы, отчеты, которые мы давали о делегации.

Тогда, когда мы писали отчеты, когда казалось, что так все очень строго, сейчас я понимаю, что там была вольница и что такой строгости особой уже не было. Но в основном были женщины, потому что послевоенное время. Во-вторых, много было людей, которые потом стали учеными с крупными именами. Та же самая Вера Кутейщикова, Инна Кулаковская, которая переводила на Нюрнбергском процессе, причем синхронным переводчиком была. Была такая Тархова, которая с Ганди работала. И фактически я попала в период, когда только-только начались эти общения. Хоть назывался Всесоюзное общество культурной связи с заграницей, это считалось общество как бы бесплатное, добровольно наши деятели культуры в нашем обществе участвовали. Но мы знали, что это не так, мы работаем на это, зарплату получаем. На приемах мы присутствовали как тоже представители. А на самом деле, наверху мы там жили, когда был прием вечерний, то у нас были у некоторых общие юбочки длинные.

Владимир Тольц:

Из «Русского дневника» Стейнбека: " Суит Лана была очень опрятной и аккуратной, ее одежда была проста, добротно сшита и хорошо на ней сидела. А если она вела нас в театр или на балет, то надевала маленькую вуальку на свою шляпку«.

Светлана Литвинова:

Протокольным отделом у нас заведовал Сергей Кондрашов, такой красивый мальчик, который стал потом, как вы знаете, министром.

Владимир Тольц:

Поясню слушателям: «красивый мальчик» Сергей Александрович Кондрашов — ныне генерал-лейтенант КГБ в отставке, одна из выдающихся фигур в этом ведомстве, руководитель и участник многих шпионских операций в Европе. Был старшим консультантом по внешней политике и разведке всех руководителей СССР от Брежнева до Горбачева, в 1974-75 гг. в Женеве ответственным от КГБ за «третью корзину» Хельсинкского Акта, вместе с бывшим директором «советского отдела» ЦРУ Мэрфи и бывшим директором нашего Радио Бэйли — автор книги «Поле битвы Берлин: ЦРУ против КГБ в холодной войне».

Светлана Литвинова:

Обстановка там была очень приятная, очень хорошая, я там просто была влюблена во всех, особенно в Веру Кутейщикову. И когда я первый раз, один там был представитель еврейской общины, который много помогал, собирали много денег на помощь России. Я с ним попала в Еврейский Комитет к Михоэлсу. Вошли мы, и вдруг этот американец по-еврейски начал, то есть это называлось идиш, он с ним говорит, а я ничего не понимаю. (А я ведь уже знаю, мне сказали, что я потом должна отчет писать, о чем был разговор, как и что!)

Ну, я растерялась, сижу молчу. Но так как я в школе учила немецкий, то я какие-то слова отдельные понимала, три-четыре слова, какую-то связь. И когда кончилось это, я пришла и Вере Кутейщиковой говорю: «Вера, что мне делать, как мне написать?» Я же могла в общем-то выдать Михоэлса, он не имел права, он должен через переводчика говорить. И мы тогда договорились с ней. «Что ты помнишь?» Я вспомнила какие-то слов. «Ну вот и напиши». И я, короче говоря, написала отсебятину такую, которая числится в архивах, как будто такой у них был разговор.

Была еще одна интересная деталь, которую, по-моему, никто не знает. Среди общих даров, которые сделали американцы, было огромное количество книг, литературы. Эти книги привезли целыми вагонами, и их сложили в подвал и назначили несколько человек, которые должны были эти книги разобрать. По какому принципу: еврейские книги, на еврейском — в одно место, книги до 17-го года мы отдавали в библиотеку, в основном в Ленинскую библиотеку, а книги после 17-го года в другое место, то есть их нельзя было, то есть на них Главлит должен поставить значки такие или сякие. Поскольку мы все вольные были, конечно, какие-то книжки мы себе забирали.

У нас был очень хороший друг Сергей Эйзенштейн, так вот он приходил туда и отбирал детективы. Поэтому на квартире Эйзенштейна, если у него есть до сих пор библиотека, часть детективов американских и английских это те самые, которые он уносил оттуда.

Понимаете, настоящего контроля не было. И вот уже задним числом по целому ряду других деталей, даже по тем, кто сопровождал нас каждый раз в делегации, кто-то нам придавали, под видом хозяйственника, которые носили вещи, потому что вроде как переводчица-женщина не может, поэтому придавали этих «мальчиков», они были все гэбэшники. Но тогда все это ГБ мы считали как одно целое. И только сейчас я поняла, что ВОКС был в ведении разведки.

Потому что были случаи, когда я, например, помогала кого-то завербовать. В ресторане сидела с каким-то человеком, американцем из нашей делегации, и подходил этот гэбэшник и говорил: «Ой, Светочка, здравствуй!» Я говорю: «Ой, Ванечка, здравствуй! Я вот здесь, садись». Он на плохом английском языке начинал общаться с моим американцем. Потом уходили и все. Обменялись они какими-то телефонами. Короче говоря, вот таким образом. Целый ряд у них был приемов, которыми они вербовали видно кого-то. Я это поняла только потом, тогда это было совершенно иначе у нас.

Владимир Тольц:

Сегодня мы обратились к теме для нашей программы не новой. К визиту в Советский Союз в 1947-м году американского писателя Джона Стейнбека, о котором я несколько лет назад рассказал в радиоцикле «Три дневника».

Подлинная драма советской послевоенной жизни тщательно скрывалась от американца и сопровождавшего его выдающегося фоторепортера Роберта Капы стараниями сотрудников специального советского учреждения — Всесоюзного общества связей с зарубежными странами (ВОКСа), обязанных бдительно следить и своевременно письменно доносить о каждом шаге опекаемых ими иностранцев.

Я продолжаю расспрашивать Светлану Георгиевну Литвинову.

— Вот относительно Стейнбека, какова была установка начальства? Скажем, вам было предложено его вербовать, что вы знали о нем, что вы должны были делать?

Светлана Литвинова:

Во-первых, насколько я поняла, Стейнбек был не нужен ВОКСу, вот так я поняла. А почему не нужен? — Потому что не нужен был разведке. Они все прекрасно понимали, что с него ничего не возьмешь. И поэтому его долго ВОКС не хотел. Кеменов говорил пусть им занимается Интурист или еще кто-то. Но все-таки было какое-то постановление ЦК или откуда-то сверху ему позвонили и сказали, что Стейнбек...

Ну и поскольку я, как американист, меня назначили к нему переводчицей. Но опять-таки, я даже когда первый раз пришла к нему, я тоже сказала, что просто ВОКС, мы вам помогаем, вы не наши гости. Я только по Москве с ним работала. Потом, поскольку он хотел ехать и в Киев, и в Тбилиси, и в Сталинград, ему дали заведующего нашего американского отдела Хмарского.

Кстати, Стейнбек написал такую вещь, что когда у Светланы все было нормально, если сказал — тогда-то приходить, все получалось, а у Хмарского не получалось. Он считал, что это Хмарский такой дурак, не умный. На самом деле Хмарский притворялся. Когда, например, Стейнбек хотел что-то посмотреть, а это нельзя было, потому что каждый объект, куда хотел пойти Стейнбек, обязательно оговаривался. Когда это нельзя было, Хмарский придумывал: или опоздал, или не получилось, или не позвонил. Короче говоря, со Стейнбеком такое было, он был как бы вынужден. Потому что я поняла, что ВОКСу он не нужен и разведке он не нужен.

Владимир Тольц:

Упомянутый Светланой Георгиевной ее коллега по ВОКСу Иван Дмитриевич Хмарский жив, но хворает. Когда готовилась эта передача, он находился в госпитале для ветеранов войны в Ульяновске. Я желаю ему скорейшего выздоровления и надеюсь, что и он расскажет мне свою правду и о Воксе, и о Стейнбеке, и о себе...

Из воспоминаний ветерана ВОКСа Веры Николаевны Кутейщиковой: «Сегодня, пытаясь представить атмосферу тех лет, я нередко задумываюсь: откуда брались в нас чувство повышенной ответственности, дисциплинированность, способность к самоотдаче? В целом эти качества были присущи большинству людей того времени. Но сотрудников ВОКСа характеризовала еще одна черта, а именно сознание особой причастности к делам политическим и отсюда неотступный страх совершить какой-нибудь промах, особенно если речь шла о секретной переписке. В ВОКСе, конечно же, существовала так называемая спецчасть, бдительно охранявшая свои бумаги, а заодно и нас, постоянно работавших с ними. (Порой раздавались грозные окрики из этого отдела, но очень часто его же сотрудники „спасали“ нас, когда мы забывали вовремя вернуть секретные документы.)

На высоком уровне и с большим пафосом проводилась в ВОКСе политическая работа: нам внушали, что находясь на границе с чуждым, враждебным миром, мы должны не только проявлять идейную бдительность, но и строжайше соблюдать моральные нормы. Получение референтом-переводчиком подарка от иностранного гостя считалось криминалом.[...]

Суров был по части морали наш тогдашний грозный начальник Владимир Семенович Кеменов, в обиходе Вээс; а учреждение наше мы называли „женским монастырем имени товарища Кеменова“. Но еще большей суровостью отличалась другая наша начальница — Лидия Дмитриевна Кислова (Элде). Она постоянно была чем-то раздражена, и в особенности тем, что все мы молоды, что у некоторых из нас есть мужья, дети, а у кого-то даже любовники... Все это она считала ненужным, просто вредным, препятствующим святому делу укрепления культурных связей и торжеству мирового коммунизма».

Конечно, по части «морали» и «культурных связей» все было не столь уж однозначно. Из только что процитированных мемуаров мы узнаем, что «ближайшим другом» воксовской блюстительницы нравов ЭлДе был упомянутый нами шпион Хейфец, и его шпионская работа в Штатах отнюдь не разрушила их устоявшихся отношений. Да и советский посол в Мексике Константин Уманский имел в ВОКСе «любимую женщину». Правда, это все среди своих, идейно близких. Но и по части коммунистических идей все было сложнее.

Беседуя со Светланой Георгиевной Литвиновой я затронул и эти темы.

— Стейнбек написал о вас много, с симпатией и по-доброму...

Светлана Литвинова:

— Ну я молоденькая была...

Владимир Тольц:

— Как вы думаете, он ухаживал за вами?

Светлана Литвинова:

— Нет! С его стороны не было никаких... Он понимал ситуацию. Но я, конечно, ему много врала в ответах, как и положено. Потому что, откровенно говоря, врала я, потому что я была антисоветчица внутри, я была диссидентка уже тогда. Мне мама в 41-го году все рассказала, сказала, чтобы я молчала, не лезла, не была никакой активной. И я многие вещи понимала, что такое сказать нельзя Стейнбеку, что надо говорить так, как положено говорить. Поэтому он меня счел очень коммунистической, социалистической. Даже с картинами художников. Хотя здесь он прав, потому что действительно были воспитаны на реализме на русском. Поэтому все это модерн, искусство не очень у нас вписывалось.

Владимир Тольц:

Из «Русского дневника» Джона Стейнбека: «Суит Лана была просто сгустком энергии и работоспособности. Она вызывала для нас машины. Она показывала нам то, что мы хотели посмотреть. Это была решительная девушка, и ее взгляды были такими же решительными, как и она сама. Она ненавидела современное искусство во всех его проявлениях. Абстракционисты были для нее американскими декадентами.; экспериментаторы в живописи — также представители упадочного направления; от Пикассо ее тошнило; идиотскую картину в нашей спальне она назвала образцом декадентского американского искусства. Единственное искусство, которое ей действительно нравилось, была фотографическая живопись девятнадцатого века. Мы обнаружили, что это не ее личная точка зрения, а общее мнение».

Делать заключение об «общем мнении» людей, которые всячески скрывают не только от иностранцев, но и от своих сограждан свое личное мнение — дело неблагодарное. Но о том, что от него скрывают, Стейнбек догадывался отнюдь не всегда. Героиня его «Русского дневника» Светлана Литвинова говорит мне:

Светлана Литвинова:

Я еще такую вещь, поскольку я уже заговорила о своих диссидентских, я еще вот о чем вспомнила сейчас. Почему мое поколение в основном выжило, потому что мы понимали многое и не лезли. Потому что наше поколение училось у учителей, которые еще кончали старые гимназии, старые университеты. И я понимала, как у нас историю преподавали, как в университете, когда я училась, как это все было. То есть у нас был немножко другой менталитет. А вот уже следующее поколение, которые приходили, это были действительно активные. Или уже потом в 60-е годы появились диссиденты настоящие, которые все знали про ГУЛАГ, когда мы действительно ничего не знали.

Владимир Тольц:

Университетская образованность и марксистская терминология Светланы производили на Стейнбека впечатление. Вместе с тем он догадывался, что она не знает про свою страну многое из того, что знает он. А знал он, судя по секретным воксовским отчетам, и о Большом предвоенном терроре, и о послевоенном голоде, понимал, что такое «культ личности» Сталина (тогда в СССР еще не ведали этого словосочетания и его смысла). Но свое знание российской истории и современности он порой переоценивал. Потому и показался ВОКСовским умельцам удобным объектом идеологической манипуляции. — Говоря попросту, его часто удавалось им дурить...

Ну, а к тому, что излагала ему юная переводчица и ее поведению, он относился так: «Ее знание американской истории, полученное в университете, было обширным и с советской точки зрения научным. Она знала по истории то, о чем мы никогда не слышали, и поэтому знакомые нам события в ее изложении приобретали странное и чуждое звучание. Хотя, скорее всего наше знание русской истории показалось бы ей таким же странным. Мало-помалу мы начали ей немножко нравиться, несмотря даже на наше декадентство. [...] Иногда, случалось, она вылезала из своей скорлупы серьезной советской девушки и позволяла себе немножко развлечься, конечно, не по-декадентстки».

— В общем, Светлана Георгиевна, из стейнбековского дневника ясно, что американец очень дружески к вам отнесся. А какое впечатление он произвел тогда на вас?

Светлана Литвинова:

На меня хорошее. Потому что у него был очень хороший язык, очень остроумный, веселый. Он был какой-то нескованный, все-таки видно, то ли он писатель. И потом то, что он о себе рассказывал, я поняла, что он простолюдин, понимаете. И это мы почувствовали, когда однажды я, Илья Эренбург повезли Стейнбека с Капой в монастырь Троицко-Сергиевский, где сохранились патриархи. И когда он пришел, во-первых, на него это не произвело никакого впечатления, это нас как-то удивило, равнодушно к этому отнесся. Во-вторых, когда мы ехали обратно, и сколько ни пытался Эренбург о каких-то вопросах литературы говорить, мы поняли, что он мировую литературу не знает, ни французскую, ни русскую, как-то он к этому равнодушен был. Потом я это поняла, у меня есть книга его, где он косвенно свою биографию рассказывает, там я поняла, что он действительно из народа вышел.

Капа был очень интересный, и они с ним все время то ссорились, то мирились и вот эти их отношения были тоже очень забавные.

И последнее, еще была такая деталь. Эренбург пригласил к себе на квартиру на обед после этого визита. Кстати, на обратном пути, когда мы на машине ехали, они сзади спали, а мы с Эренбургом обсуждали все эти проблемы. Квартира напротив Моссовета, в доме слева от памятника. И когда сели мы за стол, как положено, и нас, кстати, в ВОКСе воспитывали, как надо держать в правой руке ножик, в левой вилочку, как резать, как есть. Сели мы, Стейнбек берет, отрезает, откладывает ножик, берет в правую руку вилку и ест. У нас это считалось простонародным. Потом я только узнала, что, оказывается, это во всей Америке так, американцы именно так едят. Но тогда нам казалось, что он просто такой не очень воспитанный. Я жалела, что я с ними не съездила, мне кажется, им было бы веселее со мной.

Владимир Тольц:

Снова из «Русского дневника» Стейнбека: «За время нашего пребывания в Советском Союзе Суит Лана стала терпимее относиться к нашему декадентству. И наконец, когда мы накануне отъезда устроили маленькую вечеринку, Суит Лана сказала: «Я работала со многими людьми, но еще ни с кем мне не было так интересно».

Интерес интересом, а служба службой. И по долгу службы в том далеком 1947-м Светлана Георгиевна вместе с другими референтами ВОКСа писала секретные отчеты (я приводил их раньше в своих передачах) о настроениях, высказываниях и намерениях Стейнбека. (Не задумал ли американец, вернувшись домой, написать что-либо антисоветское?) На основании этих отчетов была подготовлена победная реляция ВОКСа в ЦК.

«В результате пребывания в СССР Стейнбек, убедившийся на многочисленных фактах в лживости антисоветской пропаганды в США, сделал следующие заявления:

1. Колхозная система очень эффективна.
2. Советское государство оказывает колхозам большую помощь.
3. Вопреки антисоветской пропаганде, колхозники не являются духовно опустошенными и унифицированными, а, напротив, отличаются яркими индивидуальными характерами.
4. Жизненный уровень колхозников является вполне удовлетворительным, а урожай в тех местах, где он побывал,- выше среднего.
5. Восстановление разрушенных войной районов идет в СССР гораздо быстрее, чем в западной Европе, и, в частности, в Англии. Во многом успех быстрого восстановления сельского хозяйства обязан колхозной системе.
6. Во всех местах, где он побывал, советские люди выражали дружественное отношение американскому народу и высказывались против войны.
7. Вопреки антисоветской пропаганде в СССР существует полная свобода религии и функционируют церкви».

Сообщив это начальству, решили на всякий случай и подстраховаться (вдруг Стейнбек откажется от своих заявлений): заранее подготовили и проект открытого письма, обличающего американского писателя за возможный антисоветизм. Но публиковать это не пришлось.

Светлана Литвинова:

Книжка пришла к нам, он прислал ее, прислал мне. И эту книжку поставили в шестигранник и убрали ее. И я ее получила уже тайком, она у меня лежит уже без его подписи. А так где-то она в Главлите, где она сейчас — я не знаю. В общем-то откликнулся хорошо, я там такая идейная девочка, против искусства модерна. Он меня изобразил очень преданной. Ну, что делать? — Я в чем-то притворялась. Хотя он в конце потом где-то написал, что она стала с нами более откровенная. Но откровенность не доходила до крайности, не так уж я была, не столько про-советская, сколько была первое время.

Владимир Тольц:

— А общая реакция на эту книгу была положительная?

Светлана Литвинова:

— Вы знаете, положительная была. Была положительная, хотя в шестигранник поставили, но в основном все положительное, и все считали, что я хорошо поработала, и Хмарский, и все остальные, все показали, что надо и в Киеве, и в Сталинграде. Кстати сказать, я, читая эту книгу, с точки зрения тех взглядов, я понимаю, что она была про-советская.

Владимир Тольц:

Признаться, я не разделяю эту политическую оценку. Был бы «Русский дневник» однозначно просоветским, не стали бы его прятать в спецхран. (А ведь по-русски его опубликовали лишь в 1991-м). Но куда больше меня сейчас занимает другое. В своих давних передачах из цикла «Три дневника» я рассказал о замысле Стейнбека написать «большую русскую книгу». Его поездки в СССР (и «Русский дневник» тоже) были, как бы, «артподготовкой» к ней.

Участвовавший в давнем моем радиоцикле о Стейнбеке профессор-филолог Полинни рассказывал: «Стейнбек планировал написать книгу о России еще со времени своего первого визита. Он вообще постоянно интересовался Россией, но мне кажется, что его интерес не очень был связан с российской реальностью. Скорее, это чувство имело литературное происхождение. Стейнбек боготворил Толстого. Влияние Толстого на его творчество очевидно. Я даже думаю, что в России так полюбили Стейнбека именно благодаря этой наследственности. Для русского читателя кажется привычным и естественным, когда в литературном произведении судьбы персонажей развиваются на более широком, социально-политическом фоне. И эту полифонию и эпический размах прозы Стейнбек почерпнул именно у Толстого. Но книгу о России он так и не написал, если не считать «Русского дневника».

До конца жизни Стейнбек переживал, что замысел этот не осуществился. Как не осуществился и его главный литературный замысел. В 1968-м, за несколько дней до своей смерти он написал другу своего детства: «Всю свою жизнь я стремился написать одну книгу и до сих пор не приступил к ней. Все остальное — только подготовка к этой книге. Может так случиться, что я так и не найду нужных слов для моей книги, но именно для этого я работал и учился 40 лет. Остался завершающий этап процесса, и я панически боюсь его.

Отчаяние подступает все чаще, а в итоге ты должен смириться с поражением, которое поджидает каждого писателя в конце его жизни независимо от того, каким успехом пользовались его творения. Вот почему я предпочел бы умереть на середине фразы, на половине книги, чтобы все осталось незаконченным, как не кончается сама жизнь» .

Тридцать лет спустя, прочтя эти строки, я задним числом очень сопереживал выдающемуся американцу. Особенно жалел, что не получилось у него задуманной «русской книги». (Ведь дневник 47-го года — лишь заготовки к ней.) Но теперь вот, найдя секретные дневники тех, кто следил за ним в России, узнав о Советском Союзе, по которому ездил Стейнбек, куда больше, чем раньше, оценив то, как его — Стейнбека — надували, и как он часто поддавался обману, думаю, может все не так плохо и вышло?..

Автор и ведущий Владимир Тольц

Редактирование текста Свиткин В.А.