Приветствуем вас в клубе любителей качественной серьезной литературы. Мы собираем информацию по Нобелевским лауреатам, обсуждаем достойных писателей, следим за новинками, пишем рецензии и отзывы.

Карлик

Этот роман — почти праздник для мизантропов и человеконенавистников, ищущих наиболее острые и беспринципные формы для выражения своей ненависти к миру, своей пресыщенности им. Полным праздником ему мешает быть все же слишком очевидная связь с изящной словесностью и, следовательно, пребывание в определенных рамках. В остальном лучшего и пожелать нельзя. Карлик, от лица которого ведется повествование, в своих описаниях везде пользуется спасительным «я», так что автора книги нельзя заподозрить ни в симпатии, ни в антипатии выдуманному им рассказчику. Этот нехитрый перенос ответственности как будто лишает нарисованные им картины статуса чего-то объективного, хотя читатель, который, увидев в них что-то свое, вознамерится читать книгу до конца, довольно быстро перестанет обращать внимание на незначительную погрешность, вносимую субъективным голосом этого персонажа. Дело не столько в том, что картина, нарисованная карликом, является убедительно реальной, сколько в том, что, начиная с некоторого времени, она становится безличной, существующей отдельно от авторского голоса. Когда неприглядность самой жизни и прямота в ее описании сами по себе становятся почти что избыточными, дополнительные авторские рассуждения на этот счет уже не способны ни усугубить, ни облагородить ее.

Для любителей физиологического action’а следует оговориться дополнительно: Лагерквист строго соблюдает табу изящной словесности и не пытается приблизить текст к реальности посредством дешевой демонстрации знания народного языка. Если Хемингуэй не мог шагнуть дальше слова «дерьмо», то Лагерквист не доходит даже до этого. Художественная сила изображения достигается за счет прямолинейности и контрастности, за счет отсутствия интеллигентской рефлексии. Неинтеллигентность, беспринципность, определенный примитивизм — вот с какого рода рефлексией приходится иметь дело читателю. Мысль маленького уродливого человечка не может без озлобленности обращаться к миру, поэтому все, что возникает у карлика в голове, заведомо негативно по отношению к жизни. Оно уже отмечено уродством ненасытной мести, и ее маниакальная цель, которая постоянно модифицируется в темных глубинах души, никогда не достигает определенности, и поэтому карлик остается вечно несчастливым.

Последнее обстоятельство усиливает разрыв человека и мира, и в этом смысле он даже более показателен, чем проблемы «постороннего» Мерсо, сопоставление с которым здесь напрашивается само собой. Несмотря на общность выводов, размышления Мерсо слишком интеллигентны. Даже если все вокруг не имеет смысла, Мерсо хранит надежду хотя бы на силу слова, которое в холодном мире сможет дать живую форму. У карлика такой надежды нет. Его единственная привязанность — это холодные, высокомерные люди, которые стоят над условностями мира. А что касается слова, то он делает свои записи «чтобы развлечься», чем развенчивает возможный высокий статус этих занятий.

Книга как раз и построена в виде таких записей, которые карлик ведет, уединяясь в своей комнатке на башне. Сюжет книги безличен относительно конкретной исторической ситуации, хотя известно, что действие происходит в средневековой Италии. Сюжет скорее мифичен, чем историчен, и, будучи таковым, он может быть абстрактным изображением любой национальной истории. Карлик выступает кем-то вроде летописца. Он может не давать точного описания событий, но он до конца последователен в своей мизантропии. Поскольку других рассказчиков нет, читатель вынужден положиться на его наблюдения. Карлик в качестве приближенного живет во дворце герцога и изнутри наблюдает жизнь самых высокопоставленных людей. Жизнь эта отвратительна и бессмысленна. Она ползком пробирается от одной войны до другой, не находя, впрочем, утешения даже в покое. Карлик замешан в чужих интригах и пытается плести свои — здесь мы свидетели типичной дворцовой кухни. Подлинные новости создают только войны. Вскоре мирная жизнь прерывается, и герцог начинает войну с соседним домом. Первая атака застает врага врасплох, и герцог решает отправляться в поход сам, чтобы покончить с вражеским домом окончательно. Он выигрывает крупное сражение, но потом из-за неурядиц с наемниками вынужден на время вернуться в родные земли. К сожалению, наемников удержать не удается, и герцог прекращает войну. Бесславный, с точки зрения карлика, конец. Герцог приглашает недавних врагов на торжественное перемирие в своем замке, где неожиданно для всех проявляет невиданное коварство и отравляет их. Месть вражеского дома не заставляет себя долго ждать. С помощью перешедших на его сторону наемников, ему удается довольно быстро подобраться к городу герцога. От стянувшихся в город бедняков начинается чума. Унылые панорамы описываются карликом с отстраненностью и презрением. Опасаясь чумы, враг снимает осаду города и отступает. Война снова окончена. Некоторое время спустя карлику предъявляется обвинение в посредничестве между герцогиней и ее любовником, и в наказание его отправляют в тюрьму замка, где держат прикованным к стене. Карлик при этом чувствует себя «свободным человеком» и не намерен «заниматься самоуничижением». Более того, он уверен, что скоро герцог его освободит.

Поскольку карлик ведет записи для себя, мы знакомимся с его размышлениями касательно всего, чему он был свидетелем. Размышления охватывают разные сферы человеческой деятельности и разных людей, но все они проникнуты злом и насмешками. Любовь, искусство, наука, дружба — ничто не может освободиться от презрительного взгляда карлика. Карлик может боготворить герцога, но даже его он не всегда понимает. Наблюдая за этим потоком бесцельной ненависти, которой удостаиваются все от простых людей до знатных персон, подчас трудно понять, что же лежит в его основе. Существует ли начало, из которого он исходит, и цель, к которой он стремится? Ответ состоит в том, что и начало, и цель связаны с одержимостью злом, с непосредственностью в связи с ним, с отождествлением.

Для чего жрать, хохотать, любить и плодиться по всей земле! Для чего нужны эти изолгавшиеся комедианты и хвастуны, эти порочные, бесстыжие существа, чьи добродетели еще преступнее, чем грехи! Сгори они все в адском пламени! Я казался себе Сатаной, самим Сатаной, окруженным всеми духами тьмы, которых они сами же вызвали из преисподней и которые толпились теперь вокруг них, злобно гримасничая и утаскивая за собой в царство мертвых их свеженькие, еще воняющие плотью души. С неизведанным мной доселе наслаждением, острым почти до потери сознания, ощущал я свою власть на земле. Это благодаря мне мир полнился ужасом и гибелью и из блистательного праздника превращался в царство смерти и страха.

Подобная амплификация, в конечном счете, и приводит к притчевому звучанию романа Лагерквиста. Зло, как и карлик, прикованный к стене, не умирает. Оно ждет своего часа, того момента, когда «герцог пришлет за ним». Человек сам нуждается в услугах зла и сам взывает к ним, а карлик лишь приходит по зову. В самой фигуре карлика заложено что-то нечеловеческое, в нем сущностно таятся контуры зла. Возможно, намек на это содержится в следующем фрагменте:

Из-за морщин я кажусь очень старым. Я не стар. Но, как я слышал, мы, карлики, принадлежим к более древней расе, нежели те, что населяют ныне землю, и потому уже рождаемся стариками. Не знаю, так ли это, но если так, то, выходит, нам принадлежит право первородства. Я рад, что я совсем иной породы и что по мне это видно.

Роман отчасти проникнут средневековым духом, но ритм размышлений рассказчика пришел из XIX и ХХ веков. Рассказчик не считает себя богохульником, но, фактически, исповедует нигилизм. В мире он мало что любит, и ему мало что близко. При этом его описания менее натуралистичны, чем описание сходных пейзажей у Кутзее в «Ожидании варваров». Они реалистичны, но их можно было бы сделать более хлесткими и острыми. Кажется, что роману не хватает более раскованного взгляда, более жестких сравнений, метафор. Исследуемая тема могла бы дать приют больному воображению и раздвинуть горизонты фантазии, но Лагерквист решил остаться в рамках традиционного романа.