noblit.ru
Когда творчество китайского драматурга, прозаика и художника Гао Синцзяня стало известно на Западе, его окрестили «китайским Солженицыным». О русском писателе на Западе, как известно, сложился образ борца, рассказывающего правду. Рассказывают ли книги Гао Синцзяня правду? Очевидно, да, но вот борцом писателя назвать вряд ли получится. Речь даже не о точности терминов или о выборе лагеря, считающего или считающего писателя солдатом-диссидентом, мечтающим сокрушить коммунистический строй. Чтобы в этом убедиться, достаточно просто прочитать второй после «Чудотворных гор» его роман «Библия одного человека», где альтер-эго автора сам добровольно отказывается от борьбы и ищет исключительно личной свободы. Пострадавший во время Культурной революции, этот человек предстает абсолютным эгоистом, не имеющим ни родины, ни семьи и не желающим никому ничего доказывать. Даже пишет он исключительно для себя. Когда на страницах романа речь заходит о Солженицыне, писатель прямо заявляет – я не борец и не намерен нести флаг.
Действие в книге разворачивается в двух временных плоскостях. Первая – это современность (то есть скорее всего 1990-е годы), где рассказчик, очевидно, сам Гао Синцзянь, уже давно покидает Китай и перебирается в Париж. Он занимается творчеством и ставит свои пьесы по всему миру. В начале книги мы застаем его в Гонконге, куда он приезжает на очередную постановку. Он любит женщин и у него много подруг, причем о своих любовных похождениях он рассказывает достаточно подробно, не скрывая, что это элемент его образа жизни. Один раз он описывает даже как подруга просила ее связать, изнасиловать и избить кожаным ремнем. Речь здесь о его гонконгской любовнице – дочери немца и еврейки. Драматург успешен и знаменит, его везде узнают, некоторые влиятельные люди ищут с ним знакомства. Однако он не стремится заводить семью или выбирать дом, ему нужна только свобода. Второй временной пласт – это события его молодости, когда он учился, работал и был свидетелем Культурной революции. От политики Председателя Мао он сам и его семья пострадали непосредственно. Отца во время кампании против правых обвинили в критике партийной линии (хотя Мао сам эту критику разрешил), мать погибла от истощения в трудовом поселении, а сам он оказался в деревне на «перевоспитании». «Библия одного человека» воссоздает тот хаос начала Культурной революции, когда Мао дал студентам полномочия и в одночасье образовались многочисленные молодежные группировки, оспаривающие друг у друга право на единственно правильное понимание идей Вождя. Не сбросить со счетов было и то, что такие группировки не избегали методов вооруженной борьбы. В эти годы альтер-эго автора работает в какой-то государственной бюрократической конторе и своими глазами видит проводимые чистки кадров. Вчерашние руководители, многие из которых были не молоды, превращались в подсудимых на судах, которые устраивали молодые люди. Унижения, которым подвергалось якобы неблагонадежные сотрудники, хорошо задокументированы в так называемой «литературе шрамов», когда новое поколение писателей Китая после Культурной революции сделало описание этих событий своей главной темой. Но и до Культурной революции было не лучше. Друг писателя, молодой поэт так рассказывает о своем опыте перед кампанией против правых, когда всем на время разрешили говорить свободно: «Я присоединился к критике с некоторыми другими молодыми писателями и сказал, что для выбора тем существует слишком много ограничений. Поэзия есть поэзия, почему ее нужно разделять на поэзию о промышленности, о сельском хозяйстве, о жизни молодых людей? Я также сказал, что к публикации допустили мои худшие стихи, убрав лучшие строки». Все это говорит о том, что китайский коммунизм был тоталитарным, то есть вторгался во все сферы жизни.
От писателя-диссидента можно было ожидать полного неучастия в жестоком политическом спектакле и даже бойкота, однако рассказчик в романе Синцзяня вовсе не был тихоней, погруженным в книги. Когда-то в университетские годы он увлекался искусством и даже ставил «Дядю Ваню» Чехова в любительском театре, но это не помешало ему принять участие в одной из молодежных группировок. Частично его действительно увлекали идеи коммунизма, но главное – так он пытался спасти свою жизнь. Позже об этом периоде он в третьем лице скажет так: «Не было ясной цели в его мятежных действиях. Это был просто инстинкт выживания, хотя он был похож на богомола, поднимающего переднюю лапу, чтобы остановить телегу». Тем не менее, когда ситуация накалилась, он счел за лучшее выбрать трудовое перевоспитание в деревне, объяснив это себе тем, что «чтобы сохранить себя, нужно было потерять себя среди других». Здесь, пока у него не появилось жилье, каждому человеку полагалось пространство на матрасе шириной сорок сантиметров. Неважно кто ты – высокопоставленный начальник или чернорабочий, толстый или худой, больной или здоровый, старый или молодой. Единственное, мужчины и женщины спали отдельно. В деревне рассказчик вступает в фиктивный брак с полуграмотной деревенской девушкой, тайком пишет свои произведения, пряча их под слоем осадка в емкости для засолки овощей, и мечтает о свободе. Он понимает, что его сочинения вряд ли увидят свет, во всяком случае, при Мао. Слова, написанные или сказанные, - это ответственность. Об этом его предупреждает один пожилой писатель, которому он дает почитать свой роман. Пожилой писатель говорит: не спеши ничего публиковать, ты еще не знаешь опасности, которую таит опубликованное слово.
Но в целом, пожалуй, можно сказать, что рассказчик еще легко отделался, потому что о своей семье он пишет так: «Члены нашей большой семьи погибали от болезней, тонули, совершали самоубийства, сходили с ума, шли за мужьями на фермы-тюрьмы или просто умирали. Единственный, кто остался – это ублюдок вроде меня». Мать, например, утонула в трудовой деревне, свалившись в воду от истощения, хотя ей было всего тридцать восемь. От нее у рассказчика остался только красивый образ. Он вообще сравнивает свое детство со сном, с волшебным миром, даже когда члены семьи превратились в беженцев. Так или иначе, ему удастся выжить, а потом перебраться за границу, где он сможет посвятить себя творчеству.
Рассказчик в романе открыто заявляет, что у него нет родины. Это не Китай, не Гонконг и не Франция – ее вообще нет. Когда он летит в самолете над Китаем и смотрит вниз из иллюминатора, то не понимает: разве эта серо-коричневая земля и скованные льдом реки могут считаться родиной? Иногда это позволяет ему сближаться с людьми, как, например, с полунемкой-полуеврейкой в Гонконге, которая тоже говорит о том, что не имеет родины. Писатель в романе - предельный эгоист. Об актерах своей труппы он говорит: «Они еще молоды и должны ли они проходить через то, что прошел я? Это их дело, у них собственная судьба. Я не беру на себя страдания других и не являюсь спасителем мира, я хочу спасти только себя самого». Он вообще отказывается судить героя, то есть, очевидно, себя и даже писать историю о его страданиях. Процесс написания, работа памяти ему важнее, чем моральная оценка себя в прошлом и событий вообще.
Писатель ищет чистую форму повествования. Он пытается найти простой язык для описания того заражения, которому политика подвергает жизнь, однако это сложная задача. Он хочет избавиться от всепроникающей политики, которая заполняет каждую пору, входит в каждую жизнь, сплавляется с каждой речью и каждым действием, и от которой никто не может убежать. Его цель – изобразить отдельного человека, отравленного политикой, но не желающего говорить о политике как таковой. При этом писатель не хочет превращать свое перо в орудие правды. Он просто сам не знает, что такое правда, и не нуждается ни в ком кто бы мог ему это сказать. Точно он знает только одно: сам он не является воплощением правды. Его задача в том, чтобы донести до читателя простой факт: жизнь хуже, чем болото, и более реальная, чем воображаемый ад, более страшная, чем Судный день, действительно существовала. Для него литература способна создать марлевый занавес, глядя через который, можно увидеть весь тот мусор, который он прячет. Сейчас писатель находится по другую сторону занавеса, в темноте с другими зрителями, и это, наверное, должно устраивать всех. Он выбрал литературу не потому, что верил в ее чистоту. Он выбрал ее только потому, что это было средством освобождения, способом выпустить пар. Драма Гао Синцзяня в том, что для него в Китае не нашлось определения или ярлыка. Он не был ни революционером, ни героем и ни мучеником. По логике маоистов он должен был быть контрреволюционером, но он не был и им. Он просто был человеком, который хотел отпустить свои мысли и воображение за пределы предписаний, установленных обществом.
Отечественному читателю будет интересно в романе то, что писатель хорошо знает русскую литературу. Когда он прибывает в деревню и превращается в крестьянина, у него с собой произведение Льва Толстого «Власть тьмы». Вода, которая натекла в коробку, где лежала книга, добавила в бороду Толстого на обложке желтый оттенок. Мрачное психологическое воздействие этой повести когда-то потрясло молодого человека. Повесть отличалась от «Войны и мира», написанной Толстым ранее, в которой, по его мнению, был налет аристократизма. В деревне, хотя рассказчик и взял эту повесть, он боится ее открывать, чтобы она не нарушила только что обретенное им внутреннее спокойствие. Вообще русская литература занимала особое место в умах молодых образованных людей в Китае. Знакомый рассказчика, например, хочет написать пьесу наподобие «Бани» Маяковского. А когда сам рассказчик еще учился в школе, учитель читал им сочинения Владимира Короленко, которые тоже произвели на него неизгладимое впечатление. В студенческие годы они обсуждали Гладкова и Эренбурга. Даже русские песни вроде «Калинки» были очень популярны, пока их не вытеснили новые песни, прославляющие новое общество, партию и лидеров. Вот как рассказчик описывает революционную истерию, свидетелем которой стал на улице: «Бум! Бум! Стучат пневматические молотки снова и снова с трех- и четырехсекундными интервалами. Великая, славная, непогрешимая Партия! Более великая, более славная, более великая, чем Бог! Вечно непогрешимая! Вечно славная! Вечно великая!» Что касается советского коммунизма, то альтер-эго Гао Синцзяня признается, что долго не знал о контрреволюционных чистках Сталина и казни Мейерхольда.
В «Библии» Гао Синцзянь говорит о том, что всякая история скорее всего будет подвержена забвению, но во времена Культурной революции он был вынужден говорить то, что приказывал Мао, поэтому от ненависти к этому человеку он так и не избавился. Писатель жестко сказал сам себе: пока Мао почитают как лидера, императора и бога, он не вернется в Китай. Он вообще считает, что невозможно подчинить ничей «внутренний разум», пока человек сам это не позволит. Реальную ценность имеет только жизнь как таковая, и писатель очень привязан к этой жизни, поскольку она продолжает быть интересной и приносить ему открытия. Он писал потому, что это было необходимо. Только так он мог наслаждаться полной свободой. Он не писал для того, чтобы заработать на жизнь, и не считал, что выполняет какую-то миссию. Он писал исключительно для собственного удовольствия, разговаривая сам с собой и слушая сам себя, и имея таким образом возможность за собой наблюдать. Однако язык имеет ограничения и не все можно выразить в языке. Память как таковая вообще не может быть рассказана словами. Да и сама человеческая жизнь – это сеть, и когда ты пытаешься развязать ее узлы, ты преуспеваешь только в том, что умножаешь путаницу. Поэтому писатель не исключает, что может обратиться к другим формам искусства, например, музыке. По той же причине он занимался театром, его восхищали ловкие тела актеров, особенно танцоров. Он хотел бы, чтобы и его тело свободно выражало себя посредством движений – спотыкалось, падало, поднималось и продолжало танцевать. Сейчас, живя в Париже, писатель себя ни в чем не упрекает. Он не упрекает себя даже в том, что, уезжая из Китая, порвал связи с женщинами. Он никогда не чувствовал перед ними обязательств, даже если вступал в длительные отношения. Собственно, он к ним даже не испытывает любви. Может, он и любит свою подругу в Гонконге, но он в этом не уверен. У него есть другая подруга в Париже, есть желание завести подругу-японку, а вот привязанностей или чувства ответственности он лишен. В этом, собственно, и состоит смысл его жизни – быть легким, парить не имея веса. Он путешествует из страны в страну, из города в город, от женщины к женщине, и не стремится искать дом. Он скользит, смакуя аромат написанных слов, которые, как след, оставляет от своей жизни. И женщины ему нужны такие же – не имеющие дома, не желающие иметь детей, не следующие суетной моде, нужны обычные и не лишенные распутности женщины, которые не будут от него ничего требовать, а будут наслаждаться вместе с ним теми радостями, которыми обладают рыбы в воде. О том, что него нет жены и ребенка, писатель сожалеет только в трудовом лагере. Наличие семьи дало бы ему право жить в крестьянском доме. В бараке жить опасно, другие могут подслушать, как ты говоришь во сне. Для этой цели он все-таки позже вступит в фиктивный брак.
И все-таки свобода Гао Синцзяня – это свобода от, а не свобода для. Это свобода птицы в небе. В эмиграции он обретает внутреннюю независимость и сравнивает ее с облаками и ветром. Он уточняет: свободу ему дал не Бог. Он сам дорого заплатил за нее, и только он знает ее настоящую ценность. Как уже говорилось, он не связан постоянными отношениями с женщинами, жена и дети были бы для него откровенной обузой. Свободу Гао Синцзяня легко понять без философских выкладок Канта или Гегеля – это просто когда никто не заставляет тебя делать то, что ты не хочешь. К сожалению, для писателя история показывает, что свобода не является человеческом правом, гарантированным небесами. Поэтому свобода – это возможность и знание, которые нужно защищать.
Таким образом, «Библия одного человека» - это книга, написанная абсолютным индивидуалистом. Писатель ничего никому не хочет быть должным. Испытав сполна горести политических репрессий, он пришел к выводу, что жить надо для себя. Не желая никого учить, он тем не менее пришел к формуле, которая звучит в книгах многих жертв политических катаклизмов. Эта формула тоже говорит о неотчуждаемой свободе личности, о том, что человека нельзя подчинить полностью: «Человека можно подвергнуть насилию, мужчину или женщину, физически или посредством политического принуждения, но человеком нельзя завладеть полностью: его дух остается его собственным». Рассказчик, обозревая прошедшие времена, приходит к выводу, что его спасло именно одиночество. Его подчиняли воле других, заставляли делать признания и говорить то, что хотели услышать другие. Поэтому важно было защитить внутреннее «я» и веру в это внутреннее «я», иначе он был бы раздавлен. В итоге одиночество уберегло его от разрушения, хотя иногда его сильно тянуло к женщинам, в которых он буквально хотел раствориться.
«Библия» Гао Синцзяня, пожалуй, не совсем типичное произведение для «литературы шрамов». Писатель отказывается судить прошлое, хотя для него Культурная революция и фашизм – это явления одного порядка. Культурная Революция – это тот же фашизм, только китайский. Его немецкая подруга в Гонконге пытается спорить: это не то же самое. Фашизм был геноцидом, людей убивали просто потому, что в их венах текла еврейская кровь. Это отличается от идеологии и политических убеждений, здесь не нужны были никакие теории. Но писатель не хочет вдаваться в научные дискуссии. Он говорит, что красный террор – это была инфекция, которая сводила людей с ума. И это было ничем не лучше фашизма. И все же, рисуя подробную картину катастрофы, писатель не столько взывает к возмездию, сколько своим примером просто показывает, что насилие может порождать не только реформаторов, желающих прийти к власти и сделать лучше, но и полное безразличие и эскапизм, когда человек просто порывает с родиной и отправляется в открытое море гражданской безответственности, безобидной, но все-таки отрывающей от традиции и культуры. Иными словами, этот большой роман Гао Синцзяня говорит нам о том, что Культурная революция и Председатель Мао сократили население Китая как минимум на одного человека.
Сергей Сиротин