Рука и варежки. Михаил Шишкин. Венерин волос

Михиал Шишкин. Венерин волос. М.: Издательство АСТ: Редакция Елены Шубиной, 2022

Михаил Шишкин, наверное, самый титулованный российский писатель. Ему были присуждены премии «Русский Букер», «Большая книга» и «Национальный бестселлер». При этом он давно не живет в России, а лучше даже сказать порвал с Россией, во всяком случае он высказывался против российского внешнеполитического курса. Элементы русофобии, которые можно было бы мягче назвать «взглядом, полным ужаса, на события русской истории», прослеживаются и в его книгах. Но ему можно предъявить и обвинения иного рода. Если русская литературная традиция учит нравственности через страдания, то для Шишкина страдания – это просто нарратив, повествовательная структура, и скорее люди соответствуют разным историям, чем истории людям. Буквально так Шишкин и говорит: рука – это история, а люди – варежки. Истории меняют людей, как варежки. Получается, что человек и его переживания в такой парадигме исчезают. С этим обвинением, направленным против романа «Венерин волос», все не так однозначно, потому что внятную стратегию писателя проследить сложно. Если в первой половине он учит нас с каменным лицом относиться к страданиям других и просто им не верить, то ближе к концу звучат слова в защиту любви и вечного торжества жизни.

В романе «Венерин волос» много голосов, и это понятно, когда твоя работа слушать других. Один из главных героев – это переводчик российского происхождения, работающий в швейцарском центре помощи беженцам. Впрочем, помощь беженцам – это еще громко сказано, потому что по сути центр занимается только предварительной работой с кандидатами на получение убежища, а цель ее наоборот в статусе беженца отказать. Понять такую политику можно, ведь претендентов на пособие слишком много. Да и беженцы оказываются людьми лицемерными. Они выдумывают страшные истории о пытках, гибели семьи, чеченских карательных акциях, сгоревших домах, но при детальном рассмотрении все оказывается ложью. Люди просто хотят жить на пособие и не работать. Либо попасть в Швейцарию и заняться воровством. Часто они врут даже о своем возрасте, но на этот случай даже предусмотрен специальный костный анализ, который легко позволяет вскрыть обман.

Задача нашего переводчика, который называет себя устаревшим словом «толмач», состоит в том, чтобы задавать беженцам вопросы и записывать ответы. Он не принимает решений, но косвенно на них все же влияет как раз своими вопросами. Он понимает, что Швейцария – это земля обетованная, и называет свое место работы «беженской канцелярией министерства обороны рая». Он, по-видимому, не бездушный человек. Чужие истории его задевают, по вечерам он пытается забыться за историческими книгами о сражениях эллинов и персов, потому что не может вытеснить работу из головы, но тем не менее, когда днем он слышит рассказы беженцев об избиениях, он про себя думает, что, может, так вам и надо. Для него люди слишком наивны, потому что думают будто кому-то нужны. Толмач устал от всех историй. Ему все ясно заранее, и он легко распознает все приемы, которые применяются, чтобы сделать слезливый рассказ интересней или напряженней. Так он понемногу начинает навязывать читателю свой взгляд на мир.

Можно назвать его циничным, можно негуманистическим, можно обвинить толмача в том, что он зажрался (что и делают некоторое беженцы из России), но в этом взгляде содержится какой-то окончательный приговор человеческой истории. Кратко он звучит так: все истории уже рассказаны, поэтому даже не пытайтесь сочинить что-то новое и тем более уникальное. Такую точку зрения принять крайне трудно, потому что истории беженцев иногда наполнены реальным ужасом. Даже если они выдуманы, они все равно могли произойти с кем-то реальным, что признает и сам толмач. Это истории насилия. Дедовщина в армии, унижения в тюрьме, убийства на войне – даже если это выдумка, из нее нельзя вынуть некой страшной экзистенциальной истины. Причем рассказаны эти истории с реальным философским акцентом. Например, один очень ярко описывает тюремные порядки, как слово там становится реальным бытием. Или как человек в тюрьме сам определяет себе свободу, которой в действительности ровно столько, сколько ты можешь взять, правда, потом ты должен суметь ее защитить.

Но для толмача все это как будто пустой звук, вернее, игра. Его диалоги с беженцами действительно приобретают какую-то изощренную игровую природу. Будущее ему как будто известно заранее. Есть некая детская считалочка, в которой как в пророчестве все написано, и сопротивляться бесполезно. Мир управляется каким-то иным законом и не стоит думать, что этот закон описывается формулой «добро против зла». Даже беспощадные инициации в тех же армии или тюрьме фактически наполнены почти справедливым смыслом. Изредка толмач как будто берет на себя миссию Бога и обещает прощение. Но беженцы, прошедшие кто тюрьму, кто Афганистан ему с неожиданным достоинством, убивающим в них смиренных просителей, отвечают: кто вы такой, чтобы прощать? В свободное время толмач пишет письма воображаемому монарху Навуходонозавру. В одном из писем читаем вопрос: «Получили ли Вы мое предыдущее послание, в котором я рассказывал об охоте на вальдшнепов, свадьбе без жениха, разорванной записке на рояле, покрытом лунным лаком, войне, бале, дуэли и университетском швейцаре, артистически игравшем в шашки пробками от химической посуды?» Такое будничное перечисление разнородных событий еще раз подчеркивает отношение толмача к любым историям – они скучны, они прозаичны, они уже были.

Таково настроение первой половины книги, весьма пессимистичное. Далее мы начинаем узнавать о жизни самого толмача до попадания в Швейцарию, о том, как он любил женщину, и еще о жизни одной советской певицы Беллы Дмитриевны. В молодости толмач страдал от нищеты и для заработка взялся писать биографию этой певицы. Она была еще жива и предполагалось, что толмач возьмет у нее интервью, чтобы дополнить им ее дневники. Но певица была уже слишком стара, интервью взять не получилось, а вот дневники попадут в полное распоряжение читателя. Раняя юность Беллы пришлась еще на дореволюционную Россию, и первые записи будущей певицы – это в основном истории влюбленностей. Она пишет об ожидании чувства любви, сомнениях в том, истинны ли эти чувства, а потом душевных потрясениях, когда любовь накрывает с головой. Белла любила многих. Один из ее возлюбленных ушел на фронт Первой мировой, и в те месяцы строчка из его письма была для Беллы важнее, чем все сочинения Гомера. Пусть даже возлюбленный писал о том, что все рано или поздно умрут и ничего не останется, как ничего не осталось от древних империй. Белла очень рано поняла, чего хочет в жизни. Она хочет петь, быть на сцене, получать любовь зрителей и дарить в ответ свою. Путь к цели непрост, неудачи и переживания даже приводят к развитию у нее разновидности невроза, сопровождающегося функциональным расстройством голоса. Однако отступать нельзя. Мир вокруг ужасен – революция, война, насилие. Но для нее это тем более значит, что нужно создавать любовь. Нужно противопоставить смерти жизнь. Пусть кругом нищие, это невозможно, но нужно принять. Так было и будет всегда. И нужно петь: «Я хочу петь, и ничто не сможет мне помешать – ни война, ни землетрясение, ни всемирный потоп!» Белла почти нескромна, когда обращается к судьбе: «Судьба моя! Будь ко мне ласкова! Пожалуйста! Ну что тебе стоит? Дай мне все!» А пока, пробиваясь к всенародной славе, она упрекает себя в том, что мало любви дает другим. Правда, позже внимание слушателей ей уже как будто не нужно – ее душа устремлена к чему-то большему. С возрастом приходит переоценка ценностей: жизнь – это проживание от понимания к непониманию. В детстве ей все было понятно, а сейчас нет.

В дневниках Беллы Шишкин очень точно воссоздал время. Когда действие происходит в Ростове, Белла упоминает встречу с реальным писателем Евгением Чириковым, который действительно был в этом городе. Посещает Белла также салон Евдоксии Никитиной, автора сборника стихов «Росы рассветные», вышедшего в Ростове. Рассказывается в дневниках и о том, как в дореволюционной России устраивали показательные полеты аэропланов. Полет признавался успешным, если аппарат держался в воздухе не менее трех минут. В Москве упоминается выставка картин импрессионистов, о чем очень интересно писал Сергей Беляков в книге «Парижские мальчики в сталинской Москве». Беляков сообщал, что от импрессионистов отказывался Лувр, но их можно было увидеть в московской галерее. Еще он писал о метеорологическом рекорде лета 1936 года, когда в столице была очень сильная жара. Даже эта особая деталь, по-видимому, описана у Шишкина, что поражает глубиной проникновения в материал. Но все это не расположит читателя, который видит в русских и России только путь величия. Все-таки звучит в «Венерином волосе» некий голос, который можно считать либо нейтрально «критическим», либо эмоционально «русофобским».

Шишкин делает сильный акцент на исторических примерах, когда русские вели себя дико. Он приводит историю еврейских погромов и того, как народ обвинил невинных приезжих актеров в пожаре и забил их до смерти. Пишет о том, как русские крестьяне пошли за большевиками и начали вырезать калмыков, потому что позарились на их землю. Но русские не просто плохи. Они особенно плохи на фоне немцев, которые в 1918 году оккупировали Ростов. Белла в дневниках пишет, что немцы принесли спокойствие и порядок. Появились дворники, исчезла преступность, поезда стали ходить по расписанию. Белла признается: «Как это позорно и унизительно, что порядок и освобождение русским могут дать только немцы». И десятилетия спустя на рубеже веков русско-швейцарского толмача, в котором очевидно альтер-эго Шишкина, ничто не связывает с Россией: «Если бы вы знали, с какой радостью я бросил Швейцарию и полетел в мою душеньку, в мою красавицу Италию. Она моя! Никто в мире ее не отнимет у меня. Я родился здесь. Россия, Петербург, снега, подлецы, департамент, кафедра, театр – все это мне снилось!..»

«Венерин волос» - очень противоречивый и местами весьма тяжелый роман. Любая история, рассказанная в нем, рано или поздно невольно соскальзывает к теме насилия. И вот статус этих страданий неясен. Что это, механическая игра в смыслы, то самое чередование варежек на руках, или суровый материал жизни, к которому несмотря ни на что нужно приложить любовь? По-видимому, и то, и другое одновременно. Время у Шишкина – это совершенно прозрачная среда, проницаемая как в направлении будущего, так и в направлении прошлого. События, описанные Ксенофонтом, легко перетекают в историю переселения чеченцев во время Великой Отечественной войны. В этом плане действительно нет ничего нового под солнцем. С другой стороны, зачем тогда толмач так упорно записывает вопросы и ответы на собеседованиях с беженцами? Ради высочайшей цели – сохранить и продлить жизнь. Он убежден, что если не записывать, то от беженцев ровным счетом ничего не останется. В общем, Шишкин предлагает двойную стратегию. С одной стороны, он почти цинично относится к человеческим трагедиям, считая их не более чем стандартными нарративными структурами, а с другой, видит в жизни и любви высшую ценность, и пишет об этом уже без цинизма и иронии. У него находится место для расссуждений о вездесущей любви, пронизывающей мир. Само движение по жизни измеряется им излученной любовью. Да и растение венерин волос – это как раз символ всепобеждающей жизни, которая не умрет никогда. Какую линию воспримет читатель сильнее, будет зависеть, наверное, от психологической предрасположенности.

Сергей Сиротин