noblit.ru
Швейцарский священник и психоаналитик Оскар Пфистер глубоко воспринял идеи Фрейда, тем более что ознакомиться с ними он мог непосредственно, поскольку десятки лет состоял с Фрейдом в переписке. Сама адаптация атеистического и материалистического психоанализа к религиозному мировоззрению уже вызывает интерес. Оскар Пфистер действительно активно применяет психологический инструментарий в вопросах Бога и веры. В 2019 году «Эксмо» осуществило первую публикацию главного труда Пфистера «Христианство и страх», который тот написал уже в преклонном возрасте. Сам факт появления книги в 1940-е годы словно оттенил глобальный мировой конфликт. Еще не закончилась война, а ее автор обратился к теме неправильного понимания любви у христиан и особенно Церкви. При этом интересует Пфистера исключительно вопрос страха. Вся книга посвящена тому, как христианство разных эпох пыталось бороться со страхом, и оценке успешности этих действий. В предисловии к русскому изданию нам сообщают, что идеи Пфистера сегодня можно счесть наивными, и действительно алгоритм, который предлагает автор, чрезвычайно примитивен. По его мнению, достаточно просто полюбить всех и страх исчезнет. И, по-видимому, он считает, что такая любовь возможна. Здесь нужно иметь в виду, что такой порыв имеет под собой основания. Сама книга «Христианство и страх» родилась из недовольства автора тем, как Церковь выполняет свою функцию помощи людям. Вместо реального содействия, проистекающего из любви, Церковь только настаивает на подчинении догмам. В настоящей работе Пфистер предпринял попытку проанализировать путь Церкви исключительно с точки зрения психологического подхода, хотя ортодоксальные богословы, как известно, такой подход не признают.
Следует сразу сказать, что Пфистер не подвергает критике христианство как таковое. Ему не нравится только то, как искаженно его поняли так называемые христиане. В остальном он видит в нем как раз верный путь. По его мнению, человеку для полного благополучия мало только физического и психического здоровья. Нужен еще высший духовный компонент, который христианство как раз может дать. Пфистер вводит понятия боязни и страха, следуя за учеными, писавшими до него. Боязнь – это боязнь внешнего объекта, например, грозного животного, тогда как страх безотчетен и объекта не имеет. Именно страх он далее и анализирует. В Первом послании Иоанна сказано, что любовь побеждает страх, а тот, кто боится, несовершенен в любви. Вдоль этой идеи и развиваются взгляды Пфистера. Но прежде чем переходить к этому вопросу в церковно-исторической перспективе, он упоминает крупных философов, писавших на эту тему.
В 19 веке о страхе много писал Кьеркегор, правда, у него сложно понять, что же это такое. Это Ничто, которое подступает к человеку так, как будто является Чем-то, и в итоге человеческий дух боится сам себя. Кьеркегор понял, что страх выступает заменой чувства вины, однако он слишком полагался на личный опыт, чтобы понять опыт других людей. Вследствие этого он развил свою философию из опыта личного страдания. Позже у Хайдеггера страх – это неизбежное свойство самого бытия человека, хотя чтобы его ощущать, нужна определенная предрасположенность или душевный конфликт. Фрейд выводил страх из подавленных желаний, а у Адлера он является страхом потери превосходства, то есть следствием желания брать, а не отдавать. Поскольку Адлер исключил из причин страха понятие вины, Пфистер не разделяет его воззрений.
Религиозный страх субъективно не отличим от боязни, однако это обстоятельство ведет к более сложному вопросу. Чтобы говорить о религиозной боязни, нужно иметь объект, а значит требуется доказать существование Бога в виде такого объекта. Впрочем, это не является целью Пфистера. Здесь не так важна точность понятия, учитывая, что религиозный страх легко представим, а на протяжении истории его проявления наблюдались постоянно. Собственно, развитие религии отчасти имело целью преодоление страха и Пфистер вообще абсолютизирует эту задачу, утверждая, что человек вообще все делает, чтобы спастись от страха. Даже наука и технологии призваны обеспечить нашу защиту от угроз внешнего мира, да и сам невроз, как бы тяжело он ни переживался субъективно, по-своему спасает психику от чрезмерного напряжения. Нельзя обойти и роль навязчивых фантазий и ритуалов. Часто они полностью подчиняют человека, потому что воспринимаются как мощная и непобедимая сила. Невротикам кажется, что это что-то природное и безличное, но у таких фантазий всегда есть исток, а именно конфликт влечений и совести. И как ни странно, это тоже способ понизить страх, правда, отнимающий колоссальное количество энергии.
Если говорить не о пассивном переживании, а о каком-то деятельном ответе на страх, то здесь человек выработал определенные методики, пусть они и не всегда обеспечивают окончательную победу. Одна из методик – это интеллектуализация страха. В этом случае безотчетный страх превращается в страх, направленный на объект. Так разум, который склонен находить всему объяснения, пытается понизить напряжение, потому что объектный страх всегда несколько слабее безотчетного. Но вся конструкция держится лишь на том, что «Я» не понимает, что образованные объекты страха – целиком его собственная работа. Другая стратегия заключается в том, чтобы убрать сам конфликт, порождающий страх. Для этого нужно либо исполнить желание, либо найти компромисс, либо получить достойную компенсацию, то есть провести сублимацию. Причем сублимацию Пфистер считает вслед за Фрейдом оптимальным решением. Религия может все это дать, однако автор проявляет здесь удивительную для убежденного верующего терпимость и говорит: «Какая-либо установленная форма веры никогда не сможет устранить каждый страх и принести всем вечное блаженство». Более того, Пфистер сомневается, что вообще появится единое христианское учение о спасении, подходящее для всех. Психолог вообще не должен верить, что откровение Бога для одного человека станет откровением для всех. Фактически Пфистер признает, что люди слишком разные. Тем не менее стоит он все-таки на христианских позициях и видит в этой религии большой шаг вперед по сравнению с предшествующими формами религиозного мировоззрения. Он пишет, что каждый верующий, переживший освобождение от чувства вины, фактически переходит из иудаизма в христианство. То есть некая абсолютизация христианства ему все же присуща. Может создаться впечатление, что вне него никаких достижений душа или сознание сделать не могут.
По отношению к инстанции, которая судит человека, методы преодоления страха могут быть разделены на синтетические и аналитические. Синтетический метод – это подчинение высшей инстанции и исполнение всех предписаний. Аналитический метод заключается в том, чтобы полюбить высшего судью, тем самым освободив его от излишней строгости. И есть третий метод, комбинирующий эти два, который заключается в нахождении компромисса.
Вообще страх не только бич человека, но также и отправная точка для великих достижений. Именно из страха родились многие выдающиеся прорывы духа, поэтому всегда осуждать его не стоит. Не всякий страх является плохим и не всякое его преодоление является победой. «Нужно ли презирать жемчужину, если та возникла из-за болезни раковины?» - спрашивает Пфистер, намекая на пользу страха. Кроме того, иногда тяжелейший страх преодолеть легко, а слабый очень трудно. Отчасти он даже делает человека человеком, что следует из этих слов: «Бессовестные люди, живущие инстинктами, не испытывают страха, рожденного чувством вины». В истории религии страх тоже всегда играл ключевую роль. Очень влиятельные инновации в Церкви возникли из стремления лучше его устранить.
Часть книги автор посвящает вопросам страха и психологии толпы. По его мнению, толпу как раз порождает страх и места любви здесь снова нет. В связи с этим он вспоминает Фрейда, который писал о том, что вождь впечатляет толпу силой больше, чем любовью. Коллективный невроз или психоз не мешает толпе биться за свои интересы и своего вождя, иногда даже мастерски и успешно. Вопрос о том, полезно ли превращать личные страхи в коллективные, Пфистер не рассматривает, называя этот вопрос выходящим за рамки психологии. Однако даже если принадлежность к толпе или просто социальной группе может избавить от личностного невроза, это не означает, что она не порождает другие симптомы, которые мало чем от него отличаются. Здесь Пфистер несколько пускается в идеализм и говорит о том, что нужно создавать общественные союзы, основанные на такой этической системе, где братская любовь стоит на первом плане и нет места корысти и борьбе за власть. Впрочем, он тут же признает, что цель такая трудноосуществима. Человеческая натура слаба, она порождает слишком мало подлинно свободных и одновременно сильных личностей, к тому же низменные качества вроде эгоизма всегда только и ждут момента, чтобы поднять голову.
Приступая к анализу связи страха и христианства в исторической перспективе, Пфистер закономерным образом начинает с иудаизма. Он, как, вероятно, и все первые религии, возник из страха. Даже современный человек, сталкиваясь со страхом, ощущает его как высшую таинственную силу. Таким высшим, всесильным и непостижимым предстает Бог древних евреев. Яхве избрал свой народ, направив его по пути нравственности, однако он был Богом войны, а не плодородия. Также он был национальным Богом Израиля, что не мешало ему существовать в конкурентной среде с другими богами. Он ревностно следил, чтобы поклонялись именно ему. У Яхве нет спутницы, поэтому в его облике царствует исключительно отцовский принцип без материнской мягкости. Пророки, которые о нем возвещали, стремились не к благополучию народа, а к справедливости. Главное, чтобы все виновные понесли наказание. Пророки призывали очистительный огонь, чтобы из него родился новый народ.
Предшественником Иисуса в Ветхом Завете можно назвать Второ-Исайю, который увидел у Бога безграничную любовь по отношению к людям. В его религии исчезают компульсии и жертвоприношения, а страх заменяется любовью. Однако это скорее исключение, в целом Ветхий Завет выдержан в ключе полного подчинения Богу. Жреческий кодекс, возникший около 500 г. до н.э. отличается суровыми описаниями того, как надо почитать Бога. Бог теперь строго требует выполнения ритуала. А семь глав Книги Левит посвящены только предписаниям насчет жертвоприношений, причем неправильные жертвоприношения наказываются Богом смертью в огне. После вавилонского плена на сцену также выходит Сатана. Обновление такой жесткой религиозной системе мог принести только Иисус. Христианство попыталось примирить суровую набожность иудейского закона и моральное разложение Римской империи.
Современная наука лишает образ Иисуса исторической достоверности. Цитируя Швейцера, Пфистер говорит, что Иисус никогда не существовал, а его образ был сконструирован. Тем не менее цель Пфистера состоит в том, чтобы сделать Иисуса как историческую личность понятным с научной точки зрения, хотя во многом эта научная точка зрения сводится к психологической. Иисус действительно принес революционную идею, а именно новое понимание любви. Его любовь – это не братолюбие стоиков и не платонический Эрос. Она отличается от филантропии древних греков и превосходит кантианский ригоризм.
Это нечто вроде, как пишет Пфистер, «жизненной решительности, стремления к жизни, воли к жизни, которые исходят из воплощения доброты, справедливости, истины и приложения всех сил». Иисус не собирался создавать новую религию, он просто по-новому понял ветхозаветного Бога, увидев в нем доброго и милостивого Отца. Он настаивал на исполнении нравственных требований, тогда как Церковь пошла по пути апостола Павла и исказила эту изначальную позицию. Иисус не делал спасение зависимым от веры в догматы и даже не требовал аскезы. С психологической точки зрения он поддерживал принцип сверхкомпенсации, поскольку, если и запрещал что-то, то награда была гораздо выше. Принципиально важно здесь требование Иисуса прощать. Если не прощать, то в душе копится ненависть, которая снова и снова порождает страх. Несмотря на выраженное религиозное мировоззрение, Пфистер, по-видимому, действительно считает его кем-то вроде великого революционера духа. Во всяком случае, он роняет о нем такие слова: «он производит впечатление божественной личности». Этим впечатлением, вероятно, и объясняется превращение нищего проповедника в Богочеловека у апостола Павла, и именно эта концепция стала общепринятой в Церкви. Как и отношение к плоти как к источнику греха. Следуя развитию таких представлений, Иисус далее превращается в Судью Мира, что ведет к страху и невротизации религии. При этом даже первичный его образ упрощать не следует. Иисус не воплощает свои идеалы однобоко, в таком случае он был бы наивным оптимистом. На самом деле, он много раз говорит о том, что Бог – это не сентиментальный добряк, он может и сурово карать.
Описывая воззрения апостола Павла, Пфистер делает сильный акцент на том избавлении от страха, который Иисус ему подарил. В Иерусалиме юный Павел цеплялся за Бога и Закон как невротик, видя в строгом исполнении предписаний облегчение страха. Однако Иисус его от этого освободил. Ощутив силу такого воздействия, Павел окружил Иисуса мистицизмом. Пфистер объясняет это психологически, ссылаясь на фрейдовский термин «отождествление», когда любящий субъект принимает черты любимого объекта. Поэтому Павел воспринимает собственную любовь как дар Бога и Иисуса и ждет возвращения воскресшего Иисуса. Павел получил от Иисуса больше, чем один человек может дать другому. А значит, Иисус не человек, а метафизическая сущность или Бог. Однако какую-то силу страх, по-видимому, все же сохранил. Павел распознает гораздо больше демонических сил, чем Иисус, и это психологически объясняется как раз большим страхом. Иисус учил тому, что кающийся грешник прощается даром, но Павел этого не приемлет. Ему для искупления нужна жертва. История Церкви развивалась бы по-другому, если бы в жертве Христа видели не акт божественной справедливости, а именно любовь Бога. И виноват в этом как раз Павел, который фактически и создал Церковь. Она в свою очередь пошла гораздо дальше. Так, Павел ожидал Суда, но еще не говорил о вечных телесных муках в аду. Он говорил о том, что оправданные на Суде сами будут судить и, разумеется, попадут в Царствие Небесное. Также Павел вряд ли позволил бы описывать веру чисто психологически. Для него – это не просто следование моральным убеждениям. Это единство с Христом и наполненность Богом, а вера – это подарок Бога. Тем не менее словами «Буква убивает, а дух животворит» апостол Павел стремился разрушить компульсивно-невротические установки старой религии. Об этом также говорит созданная им идея таинства. Он ввел в обряд крещения мотив смерти и перерождения, чего не было в иудейской практике, нацеленной просто на очищение. Впрочем, анализируя последующую историю, Пфистер приходит к выводу, что в отношении страха крещение в итоге оказалось не таким эффективным. Массовое крещение сильно упростило требования к кандидатам, от которых теперь никто не ждал особых личных качеств. Кроме того, крещение, за которым следовало очищение от грехов, вело к злоупотреблениям. Можно было теперь грешить, зная, что крещение все исправит. И наконец у ответственных людей крещение только вызывало новую волну страха. Сильные сомнения о том, достоин ли ты крещения, вели к неврозам. Сочинения Павла стали отдельной Библией внутри Библии. Но, по мнению Пфистера, каждый находил в них свое оправдание тому, что на самом деле представляло собой отдаление от идеалов Христа.
Особенно сильным такое отдаление стало в Католической Церкви. Католичество – это вообще территория тотального страха. Уже детям католики показывают кости и картины Страшного Суда, а в будущей жизни готовят к столкновению с демонами. Католическая вера просто не позволяет человеку брать пример из жизни Иисуса-человека. Она требует видеть в нем дуальную природу Богочеловека, что осмыслить простому народу довольно сложно. Христос – не проводник и не Спаситель, он Судья. Католицизм не хочет сделать человека счастливым, она хочет только исполнить заповеди Христа. Он ориентирован на Бога, а не на людей.
Появление армии ангелов и святых в католицизме Пфистер тоже толкует в этом ключе. Это компенсация пропасти, которую Церковь создала между человеком и Богом. Даже у лучших католиков в речах и поступках сквозит абсолютная ненависть. Так, величайший учитель Фома Аквинский говорил о том, что еретиков нужно не только отлучать от Церкви, но и казнить.
Католическая Церковь хочет быть единственной. Уже Августин говорит, что спасение возможно только в рамках Церкви, даже если человек примет смерть во имя Христа. Более того, Церковь саму себя объявила святой на том основании, что она способна даровать исцеление. Но Пфистер отказывается видеть в этом банальное злоупотребление властью. Здесь он осторожен и как будто допускает законность такой процедуры, видя в ней проявление инстинктивного опыта. А за поощрение сублимации Церковь следует даже похвалить. Ее можно критиковать, но упрощать такую критику не следует. Подход Католической Церкви, пусть он и приводит к неврозу, родился не из размышлений, а из пережитого опыта. Церковь действительно ограничивала первичные влечения, но открывала тем самым путь к вершинам духа. Причем ограничения были необходимы, потому что необходимо сдерживать человека на его пути к власти и удовольствиям.
Увидев у католиков сильное невротическое искажение идей Христа, Пфистер обращается к фигурам Реформации, но и здесь видит руководящую роль страха. Он описывает Лютера, Цвингли и Кальвина и опять исключительно с позиции того, как на них повлиял страх. Лютер познал страх с детства, который только усиливало отсутствие любви. Вероятно, именно суровое детство предопределило его взгляды. Для Лютера спасение определяется не делами человека, а только благодатью Бога. Он обесценивает человеческое «Я», но получает гигантскую компенсацию от Бога в виде благодати. Он ориентируется не на Иисуса, а на Павла, и вера ему важнее любви. Однако доктрины Лютера о магических свойствах таинств, привели к замене католического невроза на другой, потому что их создатель слишком боялся дьявола. Сам мир для Лютера – это «гостиница дьявола». В итоге он начал реформы, но нельзя сказать, что он начал Реформацию. Идеи Реформации были обращены назад ко временам Иисуса, но несли прогресс, а Лютер сделал определенные шаги в этом направлении, например, отменив разделение людей на священников и мирян.
Если говорить о Цвингли, то он был гуманистом среди реформаторов. В отличие от Лютера его подтолкнули к реформаторской деятельности не страх и не переживание благодати, а глубокое восприятие человеческих страданий, вызванных неверным курсом Католической Церкви. Цвингли хотел понять Христа без вмешательства догм, потому что набожность не может существовать без человечности. Для Цвингли человек получает прощение грехов не делами, а милостью Бога, и это идея характерна для реформаторов в целом. Цвингли стал автором новых социальных идей, например, он создал первый закон, обязывающий государство помогать бедным. При этом он призывал убрать из церкви распятия, песнопения, исповедальни и отказался видеть магический характер в таинствах. Цвингли называет Деву Марию Богородицей, но на литургии молитвы в ее честь больше не совершаются. Учение о Троице поддерживается лишь внешне, а вера в существование дьявола и ведьм сохраняется. Однако о ведьмах Цвингли отзывался гораздо мягче, чем Лютер, что Пфистер объясняет меньшим страхом. Цвингли хорошо понимает: Богу нужна наша любовь, чтобы он мог даровать нам свою.
Наконец, третья фигура, которую рассматривает Пфистер, - это Кальвин. Этот реформатор хочет установить на земле Божественный Абсолют. Мало просто спасти свою душу, нужно сделать что-то большее. Как и у других деятелей Реформации, все решения принимает Бог, человеческие заслуги роли не играют. Кальвин развил учение о предопределении, согласно которому будут избранные и будут мученики в аду. Пфистер сообщает о том, что в одном труде Кальвине приводятся четыре тысячи цитат из Библии, но утверждение «Бог есть любовь» можно встретить только один раз. Сама смерть Христа была для Кальвина указанием на то, что безвозмездная благодать от Бога невозможна. И Кальвин тоже очень боится дьвольского зла. Он сурово осуждает тех, кто отвергает сожжение ведьм. Более того, согласно его взглядам, Бог ненавидит огромное количество людей еще до их рождения. Поэтому человек – не объект божественной любви, а средство, через которое Бог являет свою славу и всемогущество. Для Пфистера жестокость Кальвина нельзя объяснять духом времени, это было бы «старой лживой сказкой». Кальвин сам весьма самонадеянно поставил себя на очень высокое место, объявив единственным авторитетным толкователем Евангелия. Он считал, что казнить надо даже его противников, причем называл «варварами» тех богословов, которые могли призывать его смотреть на ситуацию мягче.
Кальвинистская этика сыграла существенную роль в зарождении капитализма. Кальвин разрешил давать в долг под проценты, и в этом можно увидеть не порок, а основу национальной экономики. Он разрешил браки священников и стремился облегчить страдания общества. Кальвин превратил борьбу за славу Божью в главную христианскую задачу. Впрочем, иногда его можно обвинить в непоследовательности. Кальвин не осудил своих коллег-священников, когда те в разгар чумы отказывались идти служить в лазарет. Да и сам Кальвин не горел желанием взять на себя эту миссию. Но отдать должное ему следует: кальвинизм создал самую долговечную и грандиозную социальную группу в мире, если не считать католичество.
Пфистер не идеализирует реформаторов, но и не зацикливается на критике наиболее ужасных их черт. В таком нацеливании на золотую середину можно увидеть следствие самого психологического подхода, который Пфистер вполне вероятно считает объективным. Учение о неврозах позволяет ему смотреть на реформаторов без однобокого восхищения и без однобокой злости. Поэтому о Кальвине он пишет так: «Кальвин похож на огромный вулкан, который извергает дым, лаву и пепел и может погрести под ней просторные земли. Но тот, кто стоит на краю его вершины, удивится и бесконечной красоте, которую увидит наряду с пустынными черными полями, и неслыханному плодородию, которое несет в долины удобряющий землю вулканический пепел. Божественное и человеческое борются в его почти сверхчеловечески сильной душе».
Если уже Павел исказил идеи Иисуса, если католики создали систему компульсий и принуждения, если реформаторы заменили один невроз другим, то где же искать возврата к истинным взглядам Иисуса на любовь? Таких примеров исчезающе мало, и один из них – это француз Себастьян Кастеллио (1515-1563). Этот человек, по мнению Пфистера, попытался вернуться к первоначальной христианской любви.
На смену Реформации приходит Просвещение, и здесь Пфистер тоже делится своими наблюдениями. В Просвещении Иисус – это учитель мудрости, а на первое место ставится добродетель. Дьявол исчезает, человек обретает природную доброту, потому что является чадом Божьим. Страшный Суд – это теперь мифология. Просвещение добилось хороших результатов в борьбе со страхом, но ответственен за это не рационализм, а новое понимание любви. Если бы целью христианства было только искоренение страха, то Просвещение создало бы идеального христианина. Просвещению нужна была не энергия, а ясность, а значит, не пламя, а всего лишь свет. В нем нет бездн и грозных вершин, и оно ничего не предлагает глубоким натурам. Поэтому видеть в идеях Просвещения ответы на все вопросы тоже не стоит.
В итоге можно сказать, что Оскар Пфистер наблюдает в истории христианства только череду невротических искажений, которые отдаляют нас от Иисуса. Он говорит о том, что христианство должно перестать быть учением, очевидно потому что где есть учение, там есть догмы, а где есть догмы, там есть невроз. Тем не менее автор «Христианства и страха» не может скрыть своей симпатии к протестантизму, поскольку и сам является протестантским священником. Хотя и надо признать, что он далек от восторга неофита. Да, протестантизм, если он идеальный, лучше побеждает страх, чем католицизм, другое дело, что идеальный протестантизм, вероятно, невозможен. Любовь действительно решает проблему страха, но нужно иметь в виду, что полностью избавиться от бессознательных импульсов невозможно. Пфистер во всеобщую любовь, по-видимому, верит, но так и хочется спросить: разве современная ему реальность первой половины 1940-х годов не доказывала обратное?
Сергей Сиротин