Когда в Германии после войны формировалась новая литература, то сорока- и пятидесятилетних, не обинуясь, называли молодыми; такого определения удостаивалась порой седая или лысая голова. Иозефу Роту, когда он скончался в парижской клинике в мае 1939 года, еще не исполнилось сорока пяти лет – сегодня ему было бы шестьдесят два; он оставил после себя тринадцать романов, восемь больших повестей, несколько томов эссе, тысячи статей, репортажей, рецензий; и все это писалось им за столиком в кафе, за ночным столиком в отеле; от шести до восьми часов ежедневно уделял он своей главной возлюбленной – немецкой прозе, которой он, по сравнению со всеми другими своими возлюбленными, пренебрегал меньше всего.

Подборка материалов, посвященных Иосифу Бродскому, сложилась следующим образом. Первой в редакцию поступила статья Владимира Козлова, по которой в том пер­воначальном ее варианте возникло немало вопросов. Но она заинтересовала, поскольку в ней была заявлена попытка разобраться в обстоятельствах вхождения Бродского в англоя­зычный мир. Как будто бы на эту тему написано немало. Значение английской поэзии для творческого становления Бродского и англоязычной культуры для него самого — факты хорошо известные и постоянно упоминаемые. Однако так ли хорошо мы представляем, какой для Бродского была и с какими последствиями для его поэзии в первый момент происходила встреча с англоязычной культурой на ее поле? Впечатление было сильным, благодатным, но отнюдь не легко воспринятым. Проблемы были объективными, языковой барьер труднопреодолимым. Об этом и писал В. Козлов.

Далеки те времена, когда могучие крепостные стены надежно стерегли покой маленького городка Везле, от которого в наши дни два часа езды до Парижа. Узкие улочки Везле еще хранят память о средневековых рыцарях. В недобрые дни сорок второго года стучат по ним кованые сапоги новых «крестоносцев». «За окном воет ветер и грозит война». В полутемной комнате старый человек, заботливо укутанный в мягкий плед, зябкими тонкими пальцами перебирает давно исписанные листки. Нависли клочья седых бровей и почти совсем скрыли глаза, теплеющие от воспоминаний. Страшен смысл слова «вторжение»: потоки беженцев, «грохот тысяч моторизованных чудовищ». В эти бессонные ночи воскресает пережитое, завершается книга раздумий «Путешествие вглубь себя». Роллан дописывает последние слова предисловия к книге: «Пусть жизнь говорит сама за себя!»

Питерское издательство «Амфора» сделало нестандартный ход, выпустив массовым тиражом романы Сэмюэла Беккета. Уже издававшиеся в твердом переплете, эти романы даже внешне выглядели полной противоположностью какому-нибудь масскультурному опусу, на девять десятых состоящему из диалогов. Беккетовский текст содержит диалоги в обратной пропорции — на одну десятую — и смотрится как «глухой», вызывая ассоциации то ли с брандмауэром, то ли с застегнутым на все пуговицы человеком, не склонным с вами общаться. Тем не менее общаться с текстами можно (я бы даже сказал нужно) и получать от них удовольствие тоже.

В дипломе о присуждении французскому писателю Франсуа Мориаку Нобелевской премии по литературе за 1952 год сказано: «...за проникновенный анализ души и художественную силу, с которой он воплотил в форме романа человеческую жизнь». Разумеется, от официальных строк почетного диплома трудно было бы ожидать развернутой характеристики творческого облика писателя, его произведений. И все же эта торжественная формула, при всей ее расплывчатости, пытается, по существу, подвести определенный итог почти полувековым трудам французского романиста; Мориак воплотил в форме романа человеческую жизнь, утверждают члены высокого жюри... Какую, чью жизнь? Вообще человеческую?