Оченьхотела узнать мнение оь этом безобразии.
Розы, наполненные снегом.
1. Тридцать лет вместе.
Мистер А смотрел на свою немолодую жену. Она сидела в кресле, очень ровно, и лениво перебирала желтые листья, собранные в саду. Она внимательно осматривала каждый листок, часто убирала с лица седую прядь, выбившуюся из небрежного пучка на затылке. Негромко бормотал телевизор. Комнату, полную старинной мебели, заливали последние солнечные лучи. Возможно, из-за пыли, возможно, из-за разыгравшегося воображения мистера А, ему казалось – воздух в комнате висит, неподвижный, тяжелый, и сидят они в этой захламленной гостиной уже тысячу лет. И он читает газету, а она перебирает желтые листья.
Мистер А смотрел на свою Лизи. Она вновь откинула прядь с лица, осмотрела очередной лист и уронила его на пол, к другим, которые ей не подходили. Мистер А хотел спросить, зачем она делает это, но за тысячу лет он разучился использовать свой голос. И он молчал.
Он смотрел на свою жену. Она перебирала осенние листья. А потом она схватила их, и подошла к мужу, роняя по дороге пушистые, хрустящие листочки, и мистер А внимательно наблюдал за ней, и она подошла к его креслу, и подбросила этот огромный желтый букет. И мистер А встал с кресла, и они стояли в этом вихре мертвых листьев, и в комнату внезапно ворвался ветер, и воздух стал легким и начал носиться по гостиной, словно получивший пятерку ребенок, и миссис А любит своего мужа, и он любит ее.
И они уже тысячу лет сидят в гостиной, и мистер А понимает, что будет счастлив просидеть там еще миллион лет.
2. Рождество в Париже.
Больно. Так банально и глупо – больно. И это правда, та правда, что осталась у меня. Я теперь в Лондоне, мы не бывали здесь вместе. Незнакомый город, и я почти не боюсь уже выходить на улицу. Только тоска не уходит, и, кажется, мы были здесь вместе. Были.
Знаю, пройдет, должно пройти, обязательно пройдет. Но сейчас мне невероятно больно. Я стараюсь не вспоминать, но вспоминаю. Я пью, чтобы не думать, все равно вспоминаю, часами сидя в ванной, направив на себя струю воды. Я не хочу помнить, потому что у меня уже нет сил переживать.
Я почти не ем и не курю. Я не читаю. Я часами смотрю в телевизор с выключенным звуком. Я заказываю вино в магазине и пью. Я не могу спать, потому что меня пугают сны. Пройдет? Конечно. Но сейчас… Сейчас! В эту минуту, секунду, мгновение.
Зачем человеческие души делят пополам? Теперь я понимаю, в тебе была большая часть нашей души, а тот клочок, что остался во мне теперь просто медленно угасает. Был бы ты жив. Не счастлив, не со мной, как угодно – только жив. Где-то далеко или рядом – жив. Я сворачиваюсь в мягком кресле, замираю. Я чувствую твой запах. Я вспоминаю тебя. Господи, был бы ты жив. Просто жив. Это так много.
Я точно знаю, когда-нибудь пройдет. Ты сказал, и я верю.
***
- Кричи, - истерично шепчу я, прижимая его к стене и надеясь, что он все еще может меня понять.
- Кричи, - шепчу я, решив, что именно это может спасти его.
- Кричи…
Он не открывает глаза, сползает вниз на тротуар и замирает. Я опускаюсь на колени. И смотрю на его перекошенное лицо. Рядом сияет огромная рождественская ель, на ней тысячи сверкающих шаров и огромная звезда – на макушке. Я смотрю на него и неосознанно касаюсь пальцами его руки. Небо, посмотри я на него, показалось бы просто волшебным – там сегодня горят все звезды.
Он уже был мертв, когда я услышала тихое: «Это пройдет».
А потом, весело сверкая красными лампочками, подъехала скорая.
И я поняла, что больше никогда не буду плакать.
3. Времена года.
На улице было лето. На улице было жарко, светило солнце и ходили женщины в легких платьях и коротких юбках. На улице дух легкий ветерок, который делал жару не мучительной, а весьма приятной. На улице смеялись и бегали дети, молодежь торопилась по делам, а старики сидели в тени и, покуривая дешевые сигареты без фильтров, спорили о политике. На улице, черт подери, было лето.
А в комнате, где сидела она, была зима. Тяжелый теплый халат. Шерстяные носочки. Она куталась в мягкий, немного колючий плед. Но все равно мерзла – постоянно шевелила пальцами на ногах, плотней запахивала халат. Руки холодные словно лед, зубы стучали, как она ни старалась расслабиться. Было чертовски холодно, и она уже заметила, что паутинка на потолке на самом деле изо льда, под ногами скоро проявятся сугробы, которые есть там, просто их еще не видно. Скоро с потолка начнут падать маленькие, острые, как иголки снежинки. Скоро замерзнет чай, который она налила полтора часа назад, но не пила – он был горячий, а зима еще не наступила. Скоро она не сможет растирать заледеневшие руки. И ей было страшно. Она смотрела в окно, где было лето, и боялась.
Когда на лицо упала первая снежинка, она закрыла глаза и, подставляя лицо колючим снежинкам и стараясь не заплакать, начала представлять, как кто-нибудь приходит и сметает с потолка ледяную паутинку, и наливает ей в кружку горячий чай, и открывает окно, чтобы поскорей наступила весна. И греет ее руки своим дыханием. И, может быть, даже выводит ее на улицу. Она сидела и думала об этом, кутаясь в плед и боясь открыть глаза и увидеть заснеженную комнату.
И девушка на секунду задержала дыхание и открыла глаза. Паутина на потолке исчезла. Сугробы испарились. У ее ног лежал красный осенний лист. Кленовый листочек, нежный и гордый одновременно.
Она взяла в руки кружку с горячим чаем, скинула плед и почти неслышно прошептала, глядя на солнечную улицу, где все еще было лето:
«Скорее бы наступила осень».
