Поднятый Нельсоном перед Трафальгарской битвой флажковый сигнал вовсе не гласил: «Англия ждет, что каждый станет героем» Он гласил: «Англия ждет, что каждый выполнит свой долг». <...> Так оно и должно быть.
Йохан Хейзинга. В тени завтрашнего дня.
В 1936 году Редьярд Киплинг был удостоен высшей посмертной чести англичан: его похоронили в Вестминстерском аббатстве. Но ни один знаменитый английский писатель не шел за его гробом. Как выразился великий нидерландский историк по другому поводу, «так оно и должно быть»: когда хоронят Гулливера, лилипутам неуместно идти за гробом. Это не означает, что «отсутствовавшие» — Герберт Уэллс или Грэм Грин, к примеру, — были во сто раз меньше Киплинга в целом масштабе дарования. Но в отношении поэзии — именно так. В Вестминстерском аббатстве Англия хоронила своего величайшего поэта — быть может, самого большого с тех пор, как в 1674 году навсегда закрыл свои слепые глаза Джон Мильтон. Современники обзывали Киплинга империалистом, даже Осип Мандельштам в 1927 году писал о том, что у «Киплинга — писателя империалистической Англии — почти всегда можно уловить в его рассказах о животных нотки правящего класса». Но в искусстве действует древний закон: часть всегда больше целого, поэтому Английская империя — частью которой был и Киплинг, и его творчество — была всего лишь страной времен Киплинга. Ибо Джозеф Редьярд Киплинг сам по себе был империей.
Когда рушатся великие государства, они оставляют после себя великую литературу, ну а если они рушатся слишком быстро, как империи Александра Македонского или Наполеона, то от них по крайней мере остается миф, из мифа — в другом месте и в другом времени — вырастает опять-таки великая литература. А Киплинг, уроженец империи, родившийся «в глухой провинции, у моря» (в Бомбее!), не был ни реалистом, как Голсуорси, ни модернистом, как Элиот, — он был последним великим английским романтиком. Романтизм — неизбежный атрибут империи, особенно империи погибающей. Не зря первым, кто взялся в англосаксонском мире восстанавливать доброе имя Киплинга-поэта, был не собственно англичанин, а «репатриант», американец Т. С. Элиот. При жизни Киплинга он ехидно обозвал самого молодого (по сей день, в сорок два года!) лауреата Нобелевской премии «лауреатом без лавров». Через шесть лет после смерти Киплинга он составил по своему вкусу «Избранное» из стихотворений Киплинга, где писал:
«Колоссальный дар владения словом, поразительный интерес ко всему, могущественная способность наблюдения умом и всеми чувствами, маска „шутника“, а под ней загадочный дар провидца <...> дар столь тревожащий, что, раз признав его наличие, мы уже не в силах распознать, когда его нет, — делают Киплинга писателем, которого нельзя до конца постичь и масштабность которого невозможно преуменьшить <...>
Я утверждаю, что, говоря о стихах Киплинга, мы вправе их назвать великими стихами <...>. Я могу вспомнить ряд поэтов, создавших великие поэтические произведения, и очень немногих, кто писал великие стихи. Если я не ошибаюсь, позиция Киплинга в этой последней рубрике не просто выдающаяся, она уникальна».
Многие писатели за рубежами родной страны известны лучше, чем на родине, и оказали на мировую литературу большее влияние, чем на отечественную. Общеизвестен пример Эдгара По, которого англосаксы давно числят по ведомству дурного вкуса, а в иных странах — с легкой руки Шарля Бодлера, первым принявшего темную гениальность Эдгара По и умножившего ее «Цветы Зла», — «Эдгар» почти икона. В частности, в России. Если отбросить пропаганду советского времени, современный русский читатель, пожалуй, с удивлением прочтет слова Сомерсета Моэма, сказанные о новеллистике Киплинга (1952):
«В общем, рассказ — не тот жанр художественной литературы, в котором англичане достигали особенных высот <...>. Рассказ требует формы. Требует сжатости. Многословие его убивает. Он зависит от построения. Не допускает повисших в воздухе сюжетных линий. Должен быть законченным в своих пределах. Все эти достоинства вы найдете в рассказах Киплинга той поры, когда он достигал своих великолепных вершин, а в этом нам повезло: он проделывал это из рассказа в рассказ. Редьярд Киплинг — единственный автор в нашей стране, которого можно поставить рядом с Мопассаном и Чеховым. Он — наш величайший мастер рассказа».
Предпоследняя фраза как раз заставляет вспомнить чумовую советскую пропаганду, без конца ссылавшуюся на совершенно чужого ей (и почти не издававшегося в СССР) Поля Валери, случайно обмолвившегося, что знает три по-настоящему великих чуда в мировой культуре — и третьим назвал Россию XIX века. Россиянину конца XX века узнать, что Чехов — величайший новеллист мира, ну, приятно, но... сомнительно.
Европейцам, и кириллицы-то не знающим, если не всем, то многим, всечеловеческое величие Чехова — аксиома. В гениальности же Киплинга-новеллиста, по крайней мере «индийского», уверены мы. Кстати, и в гениальности Киплинга-поэта.
И уж вовсе никаких сомнений нет в гениальности автора «Маугли», точнее, обеих «Книг Джунглей» и многочисленных сказок. «Детские» книги Киплинга одинаково увлекательно читаются по-русски и в семь, и в семьдесят лет, и ничего, кроме возмущения, не вызывает у нашего читателя новость о том, что пантера Багира по-английски... мужского рода. Весь характер черной пантеры — женственный, перечтите «Маугли»! Определенно автор-англичанин не прав. Хоть плачь, хоть смейся, хоть исправляй английский оригинал.
Сложней с Киплингом-романистом, с автором таких книг, как «Свет погас», «Наулака», «Отважные мореплаватели», «Ким». Все это — прекрасные книги, особенно последняя (чего русским переводм, увы, пока доказать нельзя, — как раз «Свет погас» и «Мореплаватели» переведены более чем достойно), — но мало ли на свете великих романов. «Смерть героя» Ричарда Олдингтона — самая, быть может, громкая пощечина, данная Киплингу, — тоже прекрасный роман. Романы для Киплинга — всего лишь одна из граней творчества. Но ее не выбросишь: кристалл потому и кристалл, что у него есть грани. А творчество Киплинга — настоящий кристалл.
Пересказать биографию Киплинга можно в нескольких фразах, это был писатель почти «без судьбы», он не только не хотел, чтобы его судьбой интересовались, он и поэтическим завещанием сделал восьмистишие, которым заканчивается любое издание его поэтических произведений (в том числе наше), — в нем Киплинг предложил все вопросы задавать не ему, а его книгам. Старинное «Написал книги и умер» вполне годится как эпитафия и Киплингу, но и об этом есть у Поля Валери: «В книгу нужно заглядывать через плечо автора». Биография у Киплинга все-таки была, и многое в его произведениях без биографии автора необъяснимо.
В особенности если читать Киплинга в оригинале. Переводы не сохраняют невероятной широты его словаря. Лирический герой «главной», «лучшей» (как угодно) баллады Киплинга Антони Глостер, «баронет», не просто человек из низов, выбившийся в «большие люди», — он и свое дворянское звание произносит не то как «баронайт», не то еще как-то, как — кириллицей не изобразишь. Лирический герой другой великой баллады «Гимн Мак-Эндру» (или — «Молитва Макэндру» в публикуемом нами переводе) в монологе смешивает шотландский диалект с «кокни», используя слова из жаргона судовых механиков и еще десятка самых невероятных источников. Словарь Киплинга — словарь Империи. Первым разговорным языком в детстве Киплинга даже на был английский, — он куда более охотно и бегло говорил на местном бомбейском «хиндустани» (если быть точным — разновидности урду). Детство и юность Киплинга прошли в Индии. Молодость — в штате Вермонт, США. «Зимовал» он с 1898 по 1907 год на юге Африки, в Кейптауне, в доме, подаренном ему близким другом — Сесилем Родсом, и лишь в начале XX века поселился в Сассексе. В письме к Райдеру Хаггарду в 1902 году Киплинг назвал Англию «самой замечательной заграницей», в которой ему довелось побывать. Англия не была для него родиной — его родиной была Британская Империя. Как следствие: патриот Киплинг совершенно искренне ненавидел любую другую империю. Российскую, в частности. К русским как к национальности он относился без ненависти, с обычной своей иронией: «Поймите меня правильно: всякий русский — милейший человек, покуда не напьется. Как азиат он очарователен. И лишь когда настаивает, чтобы к русским относились не как к самому западному из восточных народов, а, напротив, как к самому восточному из западных, превращается в этническое недоразумение, с которым, право, нелегко иметь дело» (рассказ «Бывший»). Это — о русском, а о России — страшные и жестокие строки знаменитой баллады «Мировая с медведем»: «Никакого мира с Медведем, который выглядит как Человек!» Это строки, написанные в 1898 году; двумя десятилетиями позже Киплинг напишет уж вовсе невозможное для публикации в СССР стихотворение «Россия — пацифистам».
С этим стихотворением связаны две короткие истории, которые стоит рассказать в назидание будущим русским киплинговедам. В 1986 году в Париже Василий Бетаки издал небольшую, но талантливую книгу переводов из Киплинга, составив ее из переводов собственных
и Георгия Бена, — тоже эмигранта, но лондонского; оба переводчика некогда были учениками Татьяны Гнедич в Ленинграде. Помещая в книгу свой перевод «Россия — пацифистам 1918», Бетаки писал в предисловии: «Эти стихи, разумеется, не переводились на русский
язык никогда». Слова эти, сказанные накануне перестройки, были не совсем точны: в том же году (1986) в Центральном доме литераторов в Москве отмечалось пятидесятилетие М. Л. Гаспарова, будущего академика и первого поэта-переводчика, ставшего лауреатом
Государственной премии России. На вечере Гаспаров прочел свой перевод этого стихотворения, много лет пролежавший в столе. Вел вечер Евгений Солонович. На следующий день в партбюро переводческой секции разразился скандал: «Как он посмел читать антисоветчину!
Почему вы, член партии, его не оборвали!..» К счастью, Солонович оказался вовсе не членом партии, а в самом скором времени у партии оказались куда более важные проблемы, чем гас-паровский перевод киплинговской антисоветчины. Однако печатается эта антисоветчина
в нашем издании впервые. До конца
«Империя строилась триста лет и рухнула в триста дней!» — Киплинг говорит вовсе не о Британской империи (как отчего-то прочитал Бетаки). Киплингу жаль было даже чужую империю — Российскую! В кошмаре гражданской войны, сменившем в России кошмары первой мировой, ему и не мерещились контуры будущей советской империи (много более хищной, чем царская). Империя по имени Редьярд Киплинг сожалела о гибели империи по имени Россия!
Россия заинтересовалась Киплингом очень рано. Уже в 1892 году Лев Толстой писал, что Киплинг «совсем слаб, растрепан, ищет оригинальности». Памятуя о подобной же неприязни «зеркала русской революции» к Шекспиру, эти слова надо понимать как очень высокую похвалу. В январе 1895 года в иллюстрированном приложении к «Вестнику иностранной литературы» был впервые опубликован портрет Киплинга. Наконец, появились и переводы из Киплинга, в частности переводы его стихотворений. Насколько удалось установить, приоритет первого поэта-переводчика, напечатавшего Киплинга в России, принадлежит Ольге Николаевне Чюминой (1858 — 1909): в журнале «Мир Божий», 1897, No 11, опубликован ее перевод «Песни мертвых», в январе следующего года в «Вестнике иностранной литературы» появился ее же перевод баллады «Король и певец» (так переименовала Чюмина «Последнюю песню Честного Томаса»). Хорошо вспомнить здесь о том, что в оригинале оба стихотворения появились лишь в 1893 году. «Песнь мертвых» вошла в сборник Киплинга «Семь морей» (1896) — тот ли, иной ли источник использовала Чюмина, делая свои переводы, — на источнике этом буквально еще не обсохла типографская краска. Следом библиография прослеживает ряд других поэтических переводов — Е. М. Студенская (ряд стихотворений в периодике 1899 — 1902 гг.), как и Чюмина, заметного интереса к Киплингу-поэту в России не пробудила, хотя в переводе Студенской была опубликована баллада «В карцере» — одна из «Казарменных баллад». Писатели-демократы Киплинга не признавали ни в какую: Максим Горький писал, что «индусы не могут не признать вредной его проповедь империализма», Куприн (больше других понявший в Киплинге и в целом выше других его оценивший) констатировал, что «на прекрасных произведениях Киплинга нет двух самых верных отпечатков гения — вечности и всечеловечества». Но во всяком случае, проза Киплинга выходила много раз — в том числе четырехтомником под редакцией И. А. Бунина (1908 — 1915), собранием сочинений в приложениях к журналам «Вокруг света» (1909), «Природа и люди» и т. д.
Поэзию Киплинга великие поэты Серебряного века то ли не разглядели, то ли не захотели разглядеть. Впрочем, у этого поколения поэтов английская поэзия была не очень-то в моде вообще: ее заслоняли великие французы «конца века» (Верлен, Рембо, Малларме) и отчасти великие немецкоязычные поэты начала XX века (Георге, Рильке). Из англичан — более или менее ровесников Киплинга — в моде был разве что Уайльд, но тоже в основном как прозаик. Не был толком прочитан не только поэт Киплинг, даже его прямые предшественники Теннисон и Браунинг были известны почти исключительно по именам; если бы не «Годива» в переводе Бунина и лишь недавно выявленные фрагменты Браунинга в переводе Гумилева, можно было бы говорить о том, что английская послебайроновская поэзия в России тех лет не существовала вовсе.
При подобном отсутствии переводов все же случилось как-то, что едва ли вообще какой-либо нероссийский поэт оказал влияние на русскую поэзию XX века в таком масштабе, как Киплинг. В «Литературной энциклопедии» (Издательство Коммунистической Академии, 1931, т. 5) в статье «Киплинг» литературовед Т. Левит лишь указал в библиографии, что существуют «Избранные стихотворения» Киплинга — «перев. А. Оношкович-Яцына, П.1922 (случайный подбор плохих переводов)».
Эта маленькая, в 22 стихотворения, отпечатанных на серой-пресерой бумаге, книжечка буквально переломила хребет русской — не скажу «советской», а просто русской поэзии XX века. Ада Оношкович-Яцына (1896— 1935) открыла российскому читателю «Томлинсона», «Мировую с Медведем», «Мэри Глостер», а главное прославленную «Пыль». Молодые поэты двадцатых годов бредили Киплингом, бредят и теперь, семьдесят лет спустя, в значительной мере благодаря этой книжечке, аккуратно незамеченной и оклеветанной официальным литературоведением. Но в 1931 году, когда «Литературная энциклопедия» оттиснула в веках свой донос и на Киплинга, и на переводчицу, с ее переводами не произошло той главной беды, о которой лишь теперь, в год столетия появления первого русского перевода из поэзии Киплинга, пора сказать несколько слов.
В тридцатые годы чуть ли не все плоды зарубежной литературы оказались в СССР запретными; был ли в мире писатель, более ненавистный советскому империализму, чем Киплинг? И тогда появилась на свет книга, побившая все рекорды обхода советской цензуры: Редиард Киплинг. Избранные стихи. Перевод с английского под редакцией Вал. Стенича. Вступительная статья Р. Миллер-Будницкой. Государственное издательство «Художественная литература». Ленинград, 1936. 272 стр., тираж 10300 экз. Заключительные слова предисловия Миллер-Будницкой стали классикой советского литературоведения, вечной нашей отмычкой к замку цензуры, и нужно их процитировать: «...творчество Киплинга приобретает для нас особый интерес как законченное, высокохудожественное воплощение идей и настроений нашего врага, как одно из крупнейших достижений поэзии западного империализма». Отсюда уже полшага до вывода, который в 1937 году сделал в статье «Редиард Киплинг» Константин Паустовский: «Жизнь Киплинга — один из трагических примеров того, как гений может погубить себя».
Поскольку на сорок последующих лет Киплинг попал в «детские писатели», поскольку лишь в томе БВЛ «Уайльд. Киплинг» в 1976 году он был из этого «детского» статуса выведен (авторской книги его стихотворений, без добавлений в виде прозы, пришлось ждать — не считая упомянутой парижской книжки 1986 года — аж до 1990 года), книга 1936 года заслуживает самого пристального внимания. В ней были переизданы все переводы Оношкович-Яцыны (кроме одного) и прибавлено к ним еще 13 переводов той же переводчицы — новых. К сожалению, сама переводчица умерла годом раньше. Ее переводы для издания 1936 года перередактировал, переписал и переувечил в духе худшей цензуры совсем не Валентин Стенич, а другой «мастер стихотворного перевода» — Геннадий Фиш (1903 — 1971). Часть переводов он изуродовал настолько, что решил о соавторстве объявить — под «Мэри Глостер» и «Саперами» появилась двойная подпись, прочие переводы он перелицевал меньше, но так, что компрачикосы Виктора Гюго померли бы от зависти. Приведу один лишь пример.
Многие и многие поколения советских (и антисоветских) юношей и девушек читали, пели и разве что не высекали в камне знаменитую «Пыль». «Отпуска нет на войне!» — кому не памятен этот рефрен?
В оригинале рефрен таков: «There’s no discharge in the war». Советский комментатор английского издания Киплинга (1983) А. А. Долинин пишет о том, что Киплинг обыгрывает здесь стих восьмой главы Екклесиаста — «нет избавления в этой борьбе». Но у Киплинга ясно указано, какая это война (в русском переводе Библии — «борьба») — англо-бурская. Если Киплинг и обыгрывает несколько значений слова discharge, то «отпуск» в военном значении — лишь шестое или седьмое словарное значение. Между тем как первое или второе — «выстрел». На англо-бурской войне ужасом солдат было не отсутствие отпуска, а как раз отсутствие сражения, отсутствие выстрелов и вообще войны как таковой. Оношкович-Яцына если и не помнила сама, то знала от старших сверстников — что такое бурская война, война без войны, война, выигранная Англией с трудом и с позором, — на этой войне англичане сделали такое ценное и пригодившееся XX веку изобретение, как концлагерь. Киплинг, кстати, считал эту войну для Англии проигранной, вообще войной, недостойной Британской Империи (см. стихотворение «Урок» и многие другие). В издании 1922 года Оношкович-Яцына выбрала для своего перевода: «Нет сражений на войне». Мы перепечатываем переводы Оношкович-Яцыны почти в полном объеме и в тех двадцати случаях, когда есть возможность использовать редактированное М. Л. Лозинским (а по косвенным данным — и Н. С. Гумилевым) издание 1922 года, возвращаем переводам исконный вид. Остается лишь сожалеть, что остальные переводы приходится перепечатывать по изданию 1936 года, — нет никакой уверенности, что Г. Фиш не приложил к ним руку.
Впрочем, очень высокую ценность для русской «киплингианы» имеют переводы Михаила Фромана
Современный исследователь — Екатерина Гениева — в предисловии к первому постсоветскому изданию Киплинга в России пишет:
«Певца Британской империи, ...железного Редьярда», приняли на ура молодые советские литераторы. Этим обстоятельством был попросту сражен критик и литературовед князь Дмитрий Святополк-Мирский, вернувшийся в
Князь-коммунист тоже был прав: он ждал от коммунистической молодежи — главное же от юного советского государства — чего-то совсем, совсем другого. Он и дождался: гибели в советском концлагере. А молодые советские поэты — Евгений Долматовский, к примеру, или Константин Симонов — в те довоенные годы увлеченно переводили Киплинга. Симонов, впрочем, не столько переводил, сколько сочинял по мотивам Киплинга: «Серые глаза — рассвет» в его переводе укорочено на половину текста, «Новобранцы» — на четыре строфы сокращены, «Добровольно... пропавший без вести»« — на две и т. д. Позже Симонов писал о своем увлечении Киплингом в конце тридцатых годов: «Киплинг нравился своим мужественным стилем, своей солдатской строгостью, отточенностью и ясно выраженным мужским началом, мужским и солдатским». Впрочем, он же признал, что разлюбил Киплинга, когда началась война — в 1941 году. Переводы Симонова по сей день регулярно называют прекрасными, и нет спора, стихи хороши, но, сравнивая их с оригиналом, диву даешься: автор ли подстрочника все так переврал Симонову, сам ли он столь глубоко и сознательно исказил (за возможным исключением «Дурака» — он же «Вампир» — и более или менее «Гиен», остальные переводы Симонова едва ли стоит рассматривать как переводы). Если это переводы — то всех поэтов, от Багрицкого и Тихонова до Фазиля Искандера и Александра Галича (последнего особенно), целиком можно объявить «переводчиками Киплинга». Сам тон советской (и, напоминаю, антисоветской) поэзии, как говорят недоброжелатели, «мускулистый» ее стиль — от Киплинга и Гумилева.
Симонов разлюбил Киплинга спешно, в одночасье: негоже было шестикратному лауреату Сталинской премии, накануне еще и Ленинской, любить «барда английского империализма». За «железным занавесом» Киплинг изымался из библиотек, лишь очень немногие энтузиасты понемногу переводили его «в стол». Причем, надо честно признать, не очень хорошо переводили: мало любить империю, в ее правоту нужно верить. Британская империя отошла в область истории, у империи советской развивался прогрессивный паралич, при котором, как известно, не до идеалов. Зато с 1976 года, с выхода упомянутого тома БВЛ «Уайльд и Киплинг», где на скудном пространстве в 54 стихотворения почти сорок было переводов совершенно новых, — начинается для Киплинга новая эпоха, не кончившаяся и по сей день; наше издание преимущественно суммирует работу переводчиков прежних лет, не давая, впрочем, к переводам вариантов: составитель взял на себя всю ответственность за то, чей перевод печатается; таким образом, ничье имя из «коллектива» переводчиков не изъято намеренно. Выбирался всегда живой перевод. Конечно, в оригинале «Мэри Глостер» герой говорит: «В двадцать два года... в двадцать три года...», а в первом варианте перевода Оношкович-Яцына рифмы ради вместо «двадцать три» стало «двадцать шесть», Г. Фиш это «исправил», — но в нашем издании восстановлен первый вариант. Покойников не редактируют: их или печатают как есть, или заказывают новый перевод. И хотя «Мэри Глостер» после 1936 года переводили по меньшей мере еще пять раз — предпочтение отдано все же старому варианту. Ибо новые к нему ничего не прибавили.
Сколько раз Редьярд Киплинг был жертвой! Даже его литературная карьера началась не так, как у всех, — он пал жертвой родительской любви. Ему, шестнадцатилетнему школьнику, родители сделали подарок: его несовершенные детские (ну, юношеские) стихи родители озаглавили «Школьные стихи» и выпустили отдельной книгой. Редьярд впал в депрессию (по другой версии — в ярость), но писать, к счастью, не перестал. Пять лет спустя он выпустил книгу стихотворений, которую принято считать «первой», — «Департаментские песенки» (1881). Славы ему эта книга (во всяком случае, за пределами Индии) не принесла. Слава пришла к нему осенью 1889 года, вместе с первыми балладами, напечатанными уже в Англии. И — пожалуй — слава с тех пор при нем. Но и жертвой своей славы он становится по сей день. Взять хотя бы печальную историю того, как Киплинга поют в России. Вот — с магаданской пленки звучит голос престарелого Вадима Козина: он напел чуть ли не целую пленку Киплинга. Киплинга ли? Вот — звучит «Пыль», и в ней появляются такие строки:
Мой-друг-ме-ня ты не вздумай вспоминать! Я-здесь~за-был как зовут родную мать! Здесь только...
Честное слово я ждал, что вместо «пыль-пыль-пыль» прозвучит «мать-мать-мать...» Наверное, это было бы интонационно даже ближе к оригиналу. Или же некогда популярная песенка: «Сигарета, сигарета! // Только ты не изменяешь! // Я люблю тебя за это, // Да и ты об этом знаешь...» Многие ли слушатели догадались, что звучит перелицовка (не перевод же!) стихотворения Киплинга «Обрученный»? А шлягер поздних советских лет «За цыганской звездой» лучше б уж и не приписывать Киплингу — ни звезды нет в оригинале (а есть «паттеран», знак, оставляемый цыганами вдоль своей, незримой для джорджо-чужаков тропы), ни многого такого, что есть в этом переводе. Зато — поют! Киплинг не виноват. Но и Бодлер не виноват в том, что «Красотка моя, умчимся в края...» стало цыганским романсом, и даже Мережковский не виноват в том, что в юности сделал этот неудачный перевод. Потому и популярны в эстрадном пении Киплинг и Бодлер, что попали в руки не к переводчикам, но к подражателям. А о них сказал Сальвадор Дали: «Блаженны подражатели — им достанутся наши недостатки».
Империалиста Киплинга чехвостили даже за то, что в Британии ему платят непомерно высокие гонорары (заметим, что пролетарию Максиму Горькому его огромные гонорары в начале века советское лигературоведение записывало в творческий актив). Все тот же Т. Левит в «Литературной энциклопедии» в 1931 году писал: «Особое положение Киплинга в английской литературе отмечается не только <...> гонорарами, раз в 25 превосходящими обычные (по шиллингу за слово 1900, т. е. около 3 тысяч руб. за печатный лист)». Обвиняли (Р. Миллер-Будницкая, 1936 г.) в том, что «творчество Киплинга несет в себе зародыши английского фашизма», в том, что (там же) «киплинговская философия творчества <...> получает признание крупнейших... идеологов фашизма»«. В том, что Киплинг — масон, кажется, его никто не обвинял. Быть может, лишь потому, что масоном Киплинг и в самом деле был.
Князь-коммунист Мирский напоминал, что в Англии Киплинга любят лишь те, кто любит только Киплинга. Даже и не поймешь, обвинение ли это: бурский президент Крюгер не читал ничего, кроме Библии, и полагал, что за другие книги можно взяться лишь тогда, когда постигнешь всю глубину и все красоты этой Книги. Совпадение, быть может, не случайное: кое-кто из читателей Киплинга (в том числе в России) никого, кроме Киплинга, не любит. Но этот факт годится и для обвинения, и для защиты.
Так ли уж кощунственно сравнивать книги Киплинга с Библией? Устами младенца глаголет истина, а младенцы (дети и подростки) знают Маугли лучше, чем Библию. Если бы Киплинг не сочинил ничего, кроме «Книг Джунглей», Маугли, литературный герой, давно поглотил бы своего создателя — как случилось это с Феликсом Зальтеном, автором сказки «Бемби», давно и прочно утратившей в читательском сознании автора: недавний московский опрос — в связи с изданием продолжения «Бемби», весьма незаслуженно забытой сказки «Пятнадцать зайцев», — выявил, что три четверти читателей вообще не знает, кто «сочинил... Бемби»«, оставшаяся четверть убеждена, что «Бемби» сочинил... Киплинг. В бессмертной книге Оруэлла, как известно, «партия изобрела самолеты». В силу великой многогранности дара Киплинга читатели готовы поверить, что он сочинил что угодно — если это хорошее. Омский переводчик Киплинга Евгений Фельдман выявил в различных антологиях английской поэзии немало стихотворений, подписанных именем Киплинга, но отсутствующих в итоговом, полном, «дефинитивном» издании Киплинга 1940 года (научного, полного, комментированного издания Киплинг в Англии пока не дождался). Может быть, и вправду это Киплинг — хотя бы из пресловутых «Школьных стихотворений» 1881 года. Может быть, это имитации. Подражателям — по слову Сальвадора Дали — достаются недостатки, но могут ведь и достоинства достаться в придачу.
Киплинг как детский писатель никогда не подвергался окончательным репрессиям со стороны советской цензуры, во многом благодаря блистательным переводам-пересказам Чуковского и Маршака. Как писал об отношении советских издательств к Киплингу советский автор предисловия к упоминавшемуся изданию БВЛ (1976) Д. Урнов: «Десятки киплинговских книг под прессом лет сжались до одного-двух томов». Лукавый литературовед сказал по советской привычке фразу, неизвестно что означающую: современная полиграфия без усилия ужимает в один том полного Шекспира, Спенсера, Диккенса. Советская цензура, понятно, толковала фразу Урнова в том смысле, что «империализм» Киплинга сгинул, забылся, как Британская Империя, а осталось истинное золото таланта. Но такое толкование — типичное советское вранье. Ибо даже рухнувшая Британская Империя хоть и рухнула, да не совсем, и вовсе не забыта.
В наследство от нее наш современный мир получил — как минимум — английский язык, ставший на некоторое время мировым, как некогда латынь или арабский. Лауреатов Нобелевской премии — британцев — меньше, чем, скажем, французов, а вот англоязычных лауреатов из Ирландии, США, Австралии лучше не подсчитывать. Уроженцы стран, некогда бывших колониями Англии, пишут о своей ненависти (а последнее время — и о любви) к колониальному прошлому, но пишут по-английски. В трескучем, декларативном, но все равно великом стихотворении Киплинга «Английский флаг» четыре ветра говорят правду. Если в XIX веке, во времена расцвета Британской Империи, английский язык представлял для культурного неангличанина своего рода факультатив, то в XX веке, — тем более — в XXI — когда Империя рухнула, обойтись без английского языка почти невозможно, хотим или не хотим, но именно английский — латынь нашего времени. Язык Шекспира, Мильтона и Киплинга.
Киплинг, в отличие от булгаковского Мастера, не заслужил ни света, ни покоя. Затертыми стали слова о том, что он даже в классика не превратился — никто не читает его «по обязанности». До сих пор нет у него достойного полного собрания сочинений — не только на русском языке, его нет и на английском. Русский историк А. Б. Давидсон признался как-то, что о Киплинге исключительно трудно писать: биографию Гумилева, как вехи, отмечают все новые и новые увлечения женщинами, а у Киплинга даже этого нет. Писатель без биографии, да и только. С замечательной автобиографией, впрочем («Кое-что о себе самом») — но в ней можно узнать о чем угодно — о дизентерии в Симле, о гадюке в бутылке из-под уксуса, об опечатках индийских наборщиков — словом о чем угодно, кроме Редьярда Киплинга.
Киплинг и сам знал, что его биография легендой не станет: «жизнеделание» — по Эмпедоклу ли, по Байрону ли — было ему вполне чуждо, на него попросту не было времени, всей жизнью Киплинга были его книги, к которым он и предложил будущему читателю обращаться со всеми вопросами. И надо понимать благодарность, которую автор «Книги Джунглей» принес в предисловии высокообразованному и благородному Бахадуру Шаху, рабочему слону No 174 по Индийскому регистру, который вместе со своей очаровательной супругой Пудмини рассказал многое, вошедшее в книгу, — не в шуточном, а в самом прямом и благородном смысле. Слон, волк и мангуст рассказывали — Киплинг лишь записывал. Сэр Антони Глостер и солдат Томми Аткинс говорили — Киплинг лишь записывал. Быть может, именно поэтому в России его книги так хорошо прижились: для нас всегда было очень важно, чтобы в написанном была «правда, одна только правда и ничего, кроме правды».
Поэтому книги Киплинга будут живы и читаемы до тех пор, пока в мире останется хоть один человек, умеющий читать по-русски.
Статья входит в сборник Евгения Витковского «Против энтропии» (2002).