Приветствуем вас в клубе любителей качественной серьезной литературы. Мы собираем информацию по Нобелевским лауреатам, обсуждаем достойных писателей, следим за новинками, пишем рецензии и отзывы.

А. Белобратов. Интервью [«Новое время», №4, 2005]

Параметры статьи

Относится к лауреату: 

— Александр Васильевич, вы общались с Елинек после новости о Нобелевской премии? Какова была ее реакция на вручение «Нобелевки»? Я где-то читал, что она была недовольна.

— Нет-нет. Дело в том, что для своей страны это автор не очень простой и не очень удобный. Она — человек несомненно и удивительно талантливый, обладающий действительно оригинальным языком и стилем и особенной авторской манерой, но она автор, реагирующий на современность, на современное состояние Австрии, на ряд тенденций, которые там намечаются, и при этом ее способ демонстрации своего отношения или анализа того, что происходит, довольно часто — эпатирующий, забирающийся под кожу, сталкивающий слова и понятия, и поэтому пресса на нее реагирует довольно болезненно. Ведь что произошло. В Австрии за последние 100 лет впервые писатель получает Нобелевскую премию. Если не считать Канетти, который получил эту премию не как гражданин Австрии, и Берты Зуттнер, писательницы, которая получила Нобелевскую премию мира, а не премию по литературе. Это 1905 год.

— Смотрите, я даже не слышал про такую.

— Это знаменитый роман «Долой оружие!», которым восхищался Лев Толстой...

— Как похоже на Хемингуэя. Почти дословно. Только раньше лет на 20.

«Нервические припадки в белой кисее»

— Да... Это пацифистская тема, и в России в начале ХХ века эта книга издавалась несколько раз, в разных переводах. Так что ситуация, в которой австриец или австрийка получает Нобелевскую премию, в Австрии вызвала довольно любопытную реакцию. Журналисты в основном пишут агрессивные вещи именно потому, что Елинек способна и нанести удар, и держать его... Есть и другая сторона. Она не говорит о премии с той степенью однозначности, которая потребна журналистам. И журналисты иногда намеренно, иногда по недомыслию делают из этого какие-то поспешные выводы. В частности, будто она отказывается принимать эту премию или будто она недовольна ею. Это чересчур. Нет, она просто тогда сказала, что для нее это известие важное... в определенной степени неожиданное и тяжелое. Тяжелое в психологическом смысле. В последние 10 лет она получила самые престижные литературные премии: премию Бюхнера, премию Гейне, премию Лессинга — и с каждым годом, как она говорит и пишет, ей все труднее находиться в лучах софитов, т. е. участвовать в этих общественных мероприятиях. Она ведь нечасто читает из своих книг публично... (Писатели в Австрии и Германии зарабатывают не очень много, и можно по пальцам пересчитать тех, кто живет только на гонорары, а вот т. н. Lesereisen, когда писатель ездит по крупным городам и в книжных клубах и магазинах выступает с чтением своих произведений, это приносит неплохие деньги, но Елинек в этом вообще не участвует.)

Она не поехала в Стокгольм, но приготовила речь, которую читала с большого монитора, установленного в Стокгольмском концертном зале.

— Почему?

— Тут некоторые личные внутренние причины... Я не думаю, что здесь элемент эпатажа для привлечения внимания к собственной персоне. Она слишком известна. С моей колокольни, ее появление там было бы совершенно необходимо, и вот почему. Я накануне присуждения слышал по радио, что, кажется, будет лауреат — женщина. Я подумал, что будет кто-то из арабского мира, потому что Франкфуртская ярмарка была «арабской», там был «арабский» год... и когда я узнал, что присудили Эльфриде Елинек, я удивился, и обрадовался, и посчитал, что это, наверное, хорошо и здорово. Понимаете, за последние 10–15, 20 лет в литературу вошли действительно интересные и крупные писательницы, со своей суверенной манерой, со своим видением мира, со своей проблематикой. Елинек одна из самых ярких. И если бы она там выступила лично, была бы важная солидарность, существенная опора и поддержка для многих пишущих женщин. И — некоторый информационный «затор» для «маскулинной» критики: вот-де, все понятно, «нервические припадки в белой кисее», капризничает-де... И тому подобное, о чем понаписали с удовольствием и с редкой озлобленностью. Но повторю: отказа от премии не было. Были определенные внутренние сомнения, в одном из интервью она сказала, что, по ее мнению, было бы хорошо, если бы эту премию получил Петер Хандке, один из самых известных современных австрийских писателей, особенно в 1970-е годы, на это время пришелся пик его творческой активности, это его «время шедевров» [1].

— Она, по-видимому, человек в чем-то зажатый...

— Разный. Разный... Она ведь была очень активна в 1960 — 1970-е годы в публично- политическом плане.

Конец 1960-х годов в Австрии был очень любопытным. Это время, когда Австрия параллельно с Францией и Германией переживает ситуацию студенческих революций, студенческих бунтов. Правда, в Австрии все делается немножко мягче, по-австрийски, но, тем не менее, молодое писательское поколение...

— Там даже Хайдера [2], по-моему, никто особенно не заметил...

— Елинек, кстати, написала пьесу о Хайдере, составленную из коллажа цитат, по разному поводу произнесенных господином Хайдером, и этот «коллаж», эту пьесу, в Вене представляли 8 молодых здоровых мужчин с высветленными волосами, то есть «истинных арийцев»... И вот Елинек в конце 1960-х — начале 1970-х была человеком довольно известным в левой среде, и ее перу принадлежит около 200 газетных и журнальных публикаций на злобу дня. Это было довольно важное время для Австрии, потому что именно в это время молодое писательское поколение в Австрии приподняло крышку котла, в котором сидело. Котла, состоящего из государственного давления, политического и... католического, церковного давления.

— Именно давления? Или набора ценностей?

— Набора ценностей и давления одновременно. Это ведь из нашего советского далека нам казалось, что там все красиво, открыто и свободно. Судите сами: издательства, радио, телевидение, государственные премии, гранты — это ведь мощнейшие рычаги, писатель обречен принимать участие в этих играх. И общественное мнение, «террор среды», и «непрямое» давление. Или — обречен на противопоставление себя им. Елинек в эту пору была очень активна, более того, она в 1970-е годы вступила в австрийскую компартию и вышла из ее рядов довольно поздно, по-моему, в начале 1990-х.

— Я слышал, она была близка к Фасбиндеру. Он тоже был «левым»?

— Да. Но я эту историю не очень хорошо знаю. Ее муж входил в его круг [3] в 1970-е годах. А вот что касается компартии и ее отношения к социализму вообще — здесь ситуация типологическая для многих европейских интеллектуалов. Это желание, чтобы где-то на белом свете было создано общество, где люди были бы защищены. Защищены и самые простые, и самые непростые.

— Защищены в каком смысле?

— В социальном смысле. Защищены от произвола власти. От произвола абсолютных денег. От произвола некоторых бюрократических структур. От произвола церкви, в конце концов...

— А она была в курсе советского опыта?

— Да, конечно, но, как и многие западные интеллектуалы, на эту сторону... немножко закрывались глаза. «Да, мы не Советская Россия, но нам этот противовес нашему состоянию необходим». При этом в каких-то активных политических акциях она не участвовала. И это отношение — я не с вами, я не в консервативной прессе, я не печатаюсь в правой «Кроненцайтунг», я достаточно самостоятельна — проявлялось вот так.

Женщины в «страдательном залоге»

— Ее часто сравнивают с Вайнингером. Говорят, «Вайнингер в юбке». И ощущается напряженное отношение во всем этом «фрейдистском поле». Жестокая мать и так далее.

— Да, конечно, эта тема — одна из важных для нее. Дело в том, что все ситуации, связанные с ее книгами, с текстами, которые она создает, эти ситуации неудобны и заставляют ежиться читателей не только мужского, но и женского пола. Она никогда не становится ни на чью сторону, кроме стороны, которая в текстах напрямую не представлена, Елинек — писатель свифтовского (или канеттиевского) плана, она не морализирует внутри текста. Она не вносит внутрь романа некую систему положительных ценностей, так называемого «героя — рупора автора» или героя «положительного». Эта система ценностей общечеловеческая и выносится за текст. Внутри борьба людей, борьба их сознаний, наведенных массмедиальными средствами. Ведь ее тексты — это очень трудная вещь для русского восприятия: в России Елинек читают в основном глазами Толстого и Достоевского, XIX век, психологический роман как изображение реального столкновения матери, любовника и вот этой самой пианистки. Или несчастных работниц в «Любовницах», которые никак не могут выйти замуж.

— Скажите, а я вот понимаю, понимаю, что это все условности, «мужское», «женское», все это полная ерунда, и я понимаю, что «Любовницы» написаны где-то в начале 70-х годов...

— Это как раз время ее максимальной близости, что называется, к социалистическим, рабочим ценностям...

— Это чувствуется. Но женщина в них изображена в очевидно «страдательном залоге».

— В страдательном, верно. Но одновременно и мужчина там предстает как существо, также заведенное в эту бесконечную машину «работа-потребление-телевизионных-картинок, потребление-алкоголя-минимальный-отдых-борьба-в-семье (кто главный в системе патриархальных структур) и т. д.». Поймите, что в 1970-е годы Австрия — это совсем другое, чем сейчас... Но с «Пианисткой» ситуация иная. Это ведь роман по своей матрице и подкладке — мифологический и архетипический. В традиционную ситуацию соперничества: отец-сын (или дочь) — вместо «отца» в эту ситуацию помещена «мать». И третьим в эту ситуацию включен молодой человек, соискатель дочери. Одновременно этот треугольник помещен в поле искусства. Что произойдет с искусством или с человеком внутри искусства, когда к искусству относятся как к средству. Не к месту бытия, развертывания себя, обнаружения себя, а средству достижения чего-то. И в этом смысле это очень любопытно... Возвращаясь к ситуации ангажированности-неангажированности. В ранних ее вещах более ощущается социальность. Существуют концерны, они укрупняются, они высасывают из нас все соки — эти вещи, они существовали тогда в сознании интеллектуалов Европы.

Вы знаете, роман «Похоть», который, возможно, вскоре выйдет на русском, начинает историю мужчины и женщины, директора фабрики и его жены из бывших секретарш, с ежедневного домашнего насилия (изнасилования), ежедневного — с одной стороны, а с другой — в эту ситуацию вкрапливается такая милая деталь: директор достаточно богат, и он хочет, чтобы его рабочие пели в фабричном хоре. И он рассылает их по Австрии. В Австрии популярна народная музыка, они все довольны, что господин директор позволяет попеть, попить... И это помещение людей, вынутых из одной обстановки, в ситуацию принуждения (к творчеству в данном случае, к пению, к общению) — эти вещи вполне в духе corporative identity, чтобы на фирме все были одеты одинаково, пели одну и ту же песенку, имели один и тот же галстучек...

— Ну, да-да... А почему Нобелевскую премию дали такому... ну не новому роману? Это же все-таки 1983 год?

— А премию дали не только за «Пианистку». Понятно, что «Пианистка» — это один из главных текстов Елинек. Но еще — это один из романов, который наряду с «Жестяным барабаном» Гюнтера Грасса, с одним или двумя романами Бёлля останется от того, что есть в немецкоязычной литературе после 1945 года. Это один из романов, которые, на мой взгляд, будут существовать в восприятии читателя еще 40–50 лет. Но, повторюсь, премию дали не только за «Пианистку», но и за ее достаточно обширное драматургическое творчество. Ведь она — один из самых ставящихся немецкоязычных драматургов. Ее вещи ставятся в лучших театрах Швейцарии, Германии и Австрии. И эта сторона очень важна. Кроме того, несомненно, ее романы «Дети мертвецов» (1995) и «Алчность» (1999) также имеют определенный успех.

— Она вообще много пишет. Романы выходят примерно раз в два года?

— Всего за 30 лет работы написано... написано 8 романов, свыше 10 пьес, она человек огромной работоспособности. Кроме всего прочего, Елинек перевела Томаса Пинчона на немецкий, представляете, что это за труд, переводила французских драматургов... Работает как лошадь, одним словом.

— Скажите, а я вот хотел спросить вас о феминистских взглядах Елинек. С чем это связано?

— Вы знаете, на мой взгляд, поскольку речь идет все-таки о писателе, а не о политическом деятеле или, там, философе феминизма, какой-нибудь Алисе Шварц, то в случае с писателем нужно различать — ее тексты и то, что она говорит в интервью и т. п.

— Почему я спросил... Ее первый роман «Любовницы» — я, конечно, все понимаю, что он первый, незрелый и т. д. Но все-таки это достаточно показательно. Вот смотрите, она постоянно пишет: мужчина — это будущее, он «устремлен в будущее» и т. д., а «будущее женщины — это мужчина». И все. Тчк. Я понимаю, это 1975 год, но сейчас это точно читается странно. Сейчас, я бы сказал, иногда бывает наоборот, разве нет?

— Кое в чем вы правы. Но только кое в чем. Позвольте мне не согласиться. Во-первых, вы голос персонажа абсолютно приравниваете к голосу автора. Во-вторых, не вспомнить ли нам Александра Блока? «Мужчина пишет и смотрит на Бога, женщина пишет и смотрит на мужчину». Как вам такая позиция? И стоит ли укорять Елинек, что она реагирует на этот дискурс, на эту ситуацию. Опять же, напомню, это — самое начало 70-х. В нашей-то с вами стране дела ведь до сих пор так обстоят. Это патриархальный уклад... Вы, кстати, почитайте, что пишут о Елинек ваши коллеги-журналисты. Они пишут с позиций патриархальных и остроантифеминистских. Открываю недавно «Книжное обозрение»: «Комитетчики», — это пишется о Нобелевском комитете! — присудили премию радикалке, феминистке и т. п. и т. д.«. В общем, дали «женщине» ... Понимаете? Дискурс совершенно отчетливый. Или несколько лет назад я читал где-то рецензию на «Любовниц». Я запомнил: «Должно быть, это сильная книга. Когда я прочитал ее, во мне впервые возникло желание, которое не возникало раньше: взять билет до Вены, найти по адресной книге адрес фрау Елинек, позвонить вежливо у входа и, когда она откроет, не говоря ничего, не спрашивая — сначала с правой, потом с левой, а потом ногой в живот».

— Кто это написал такое?

— Я не помню, но могу вам потом прислать. Когда я прочитал эту заметку Елинек, она побледнела. Она сказала: «В каком ужасном мире вы живете. В Австрии или Германии это повод для судебного разбирательства и крупного денежного штрафа для газеты или журнала».

— Стоило ли ей читать? Ну встал какой-то идиот не с той ноги... Или лег, скорее.

— Стоит, очень даже стоит. Ведь рецензент даже не понял, что оказался в роли одного из персонажей Елинек. Помните сцену, в которой Вальтер Клеммер мутузит и насилует Эрику, с которой не справился на психологическом уровне? Это наш мир. Мир стеба и уголовной лексики, и мир абсолютной патриархальщины.

— А в чем здесь патриархальность? Патриархальность — это что-то тихое...

— Простите, но это не так. Патриархальный коллектив — довольно жесткая и внятно прописанная структура властных отношений и системы принуждения. И еще — патриархальность в смысле солдатско-фашистоидного коллектива.

«Средний человек в искусстве»

— Елинек очень любит говорить о том, что массмедиа навязывают людям стереотипы поведения. (У нас сейчас это тоже очень популярно.) Она говорит, что вообще индивидуальности якобы некуда деваться. Меня это удивило.

— Понимаете, это в нас говорит советская интеллигенция, которой немножко осталось. Или постсоветская. Это позиции интеллигента XIX или ХХ века.

— Почему, мы же живем в ХХI? И мне кажется странным, почему некуда деваться? Всегда есть куда «деваться».

— Потому что мы с вами живем и — немножко доживаем. Посмотрите, в каком состоянии находится и чем занимается современный мыслящий, активный человек. Он участвует, например, в изданиях, которые подверстывают его к профилю потребления.

— Но я могу это делать с иронией!

— Но вы все равно это делаете, все равно участвуете.

— Ну это игра.

— Я понимаю. И она об этом тоже пишет. Только она берет своих героев из ситуации жестокой достоверности и экспериментирует с ними в виртуальном поле вымысла. Она делает это, как Генрих фон Клейст или Франц Кафка. Она, кстати, очень активно Кафкой интересуется, и концовка «Пианистки» без концовки «Процесса» непонятна.

— Но у Кафки трагизм, а у нее, я уже говорил, ирония.

— Кафка ведь мог бы в качестве героя выбрать какого-нибудь художника, и вся проблема романа решена. Нет художника — остается произведение и так далее. Кафка выбирает среднего человека. И вот тут-то трагедия и рождается. Среднему человеку никуда из этой ситуации не деться. Он говорит — как по слышанному, он думает — как по писаному, он поступает — как предложено...

Вы поймите, и это для Елинек очень важно: мы должны различать между элитарным знанием очень небольшой группы людей и — народом в целом. И Елинек, в общем, занимает именно «народ». Ее книги направлены туда, на уровне Клейста, Канетти...

— Александр Васильевич, я не могу удержаться от банальной реплики, что альтернативой потребительскому обществу является тоталитаризм.

— Конечно... С другой стороны, вы же сами сказали, что иронизируете над своим участием. Это такая ситуация кукиша в кармане. Я участвую, но я ироничен. Я усмехаюсь, но делаю все равно.

— Кстати, в «Пианистке» эта часть иронической линии, мне показалось, недостаточно проявлена.

— В этом тексте нет персонажа, который хотя бы предположительно занимал вашу позицию — позицию интеллектуального аутсайдера, участвующего в событиях. Ирония уходит в стиль, в перебив голосов, в динамику показа и осмысления. Там ведь главная героиня вроде бы при искусстве. Но она — из тех самых чернорабочих фортепьянного мастерства, которых гонят вперед, к вершинам музыкальной карьеры. Не к вершинам достижений искусства, не к вершинам наслаждений, а к вершинам карьеры. Согласитесь со мной, что 95% участников консерваторских измывательств над детьми, думает, делает, движется в этом направлении... Кстати, это часть биографии Елинек, в детстве и юности ее активно двигали в этом направлении, и свои километры на «фоно» она оттарабанила. Но в романе, в текстах, на мой взгляд, рассмотрена та самая ситуация среднего человека в искусстве. Массы в искусстве. Людей, которые приходят в искусство, которых отбирает искусство, они, что называется, солдаты искусства или чернорабочие искусства, которые в искусстве проживают какую-то профессиональную жизнь, как если бы они были лесорубами, слесарями, пекарями...

— Ну, в России таких все же, по-моему, не так много. Наш менталитет подразумевает все же некоторое «аввакумствование» в любом случае. Вот мне даже иногда кажется, что нынешний политический вираж все-таки ментально предопределен.

— Не знаю. Я не очень в это верю. Есть аппарат и аппарат достаточно жесткий и мощный, сохранившийся или обновленный — с советских времен. И этот аппарат самыми примитивными средствами лишает страну того, что уже как-то существует, к чему привыкли. И когда кто-то из этого аппарата говорит, что вот люди устали от политиканства — мы это слышали уже... Елинек, кстати, на эти вещи реагирует абсолютно точно. Когда Хайдер в Австрии вместо 9 своих положенных процентов получил свыше 25 % и стал второй по силе партией, выбив социалистов, которые в Австрии правили с 1920-х годов, она написала пьесу, похожую на пьесы Карла Крауса (писавшего свои тексты из цитат, надерганных из политиков, военных и так далее — на основе этого коллажа получается текст, как бы разоблачающий эту ситуацию, это движение, эту ментальную установку). При этом Хайдер и компания воспринимают ее крайне нервно, один из хайдеровских плакатов был «Если вы выберете не нас, то в искусстве будут верховодить...» и далее перечень имен, в том числе и Елинек.

— Да... Наверное, она обывателя раздражает. Я тут даже в Интернете нашел какое-то ее интервью, в котором она написала: «Я ухожу во внутреннюю эмиграцию».

— Ну, тут историю Австрии надо рассказывать от Гостомысла... Дело в том, что Елинек, как я говорил, находится в некотором литературном контексте второй половины ХХ века. Это, во- первых, венский акционизм. Люди максимально авангардные в искусстве, следовавшие дадаистским традициям и в своем авангардизме как бы отрицавшие состояние общества и его ценности. Второе. Елинек в определенной степени находится в тени другого автора, абсолютно признанного, в контексте ситуации, которую можно обозначить как ситуацию Томаса Бернхарда. Бернхард — признанный австрийский классик. И Бернхард был признан на любом уровне в Австрии. Он, с одной стороны, классик, драматург, прозаик, а с другой — он умудрялся при каждом присуждении какой-либо премии произносить такие речи, что вся министерская шатия ежилась, бледнела и краснела. Он считался таким... поносителем публики. И когда Бернхард умер, осталось его завещание, в котором он запретил постановку своих пьес на территории Австрии. В Австрии, конечно, это дело как-то хитроумно обошли, но этот антиавстрийский, антиофициозный запал для Елинек несомненно большая провокация, и она часто примеряет себя к такому «поведению». Что делать писателю, которому что-то не нравится в своей стране или в своем обществе? А) Писать какие-то соответствующие тексты. Она это делает. Б) Делать какие-то заявления. Она пытается иногда.

Елинек в какой-то момент заявила, что она не будет в Австрии более выступать сама. И она держалась этого заявления 10 или 12 лет. И «внутренняя эмиграция» — это, конечно, фигура речи, но это противостояние. Это, конечно, не та «внутренняя эмиграция», когда человек молчит и пишет в стол, как было в фашистские времена. Австрия страна демократическая, но это — неучастие в каких-то вещах, связанных с официозом. На что откликается власть.

— То есть с европейской бюрократией... Ее это раздражает, видимо.

— Конечно. Как всякая оформленная и коснеющая власть. Выстраивающаяся для самообслуживания, а с другой стороны, для расстановки остальных живущих на этом пространстве.

— Все же при этом люди чувствуют страну своей и находятся с ней в диалоге, что интересно... Я не могу себе представить такого диалога в России сегодня.

— В этом смысле я могу сказать, что власть в Австрии откликается на слова. Обижается, ругается... Один из австрийских министров сказал, что Бернхардом должны заниматься психологи, а не литературоведы. Но тем не менее он откликнулся. То есть идет диалог. Иногда он проходит в острых формах, иногда в оскорбительных, но это общение. Мы в России гордимся, что у нас литература жизнестроительна и судьбоносна, но она выключена из общественного дискурса. Она не является общественным лицом!.. В маленькой Австрии она продолжает им оставаться. Ведь у Елинек опубликовано более 200 статей, связанных с политикой, историей, с т. н. «злобой дня». То есть человек — при всей резкости и эпатажности — участвует в тех вопросах, которые публично обсуждаются. Елинек — факт культуры, политики, идеологии, факт публичности.

— А вот, кстати, о выборе между психологией и литературоведением. А насколько обусловлена такая болезненность восприятия, имеющая место у Елинек, обстоятельствами ее личной судьбы? Я понимаю, что это деликатная тема, но насколько это возможно...

— Вы знаете, комментировать личную судьбу — вещь не вполне корректная. Я отвечу двумя способами. Первый ответ — из контекста мировой литературы. А где вы видели «нормальных» писателей? Что касается творческого поведения, для меня есть два типа писателей. Есть писатели, имеющие то, что немцы называют Fabulierlust, то есть умеющие придумывать сюжет, а есть писатели, сюжеты берущие у других. Вот Елинек относится ко второму типу. Она что-то вроде Стендаля. Тот ведь за всю свою жизнь не придумал ни одного сюжета. Он все стащил.

В «Пианистке» там все гениально легло на ее личную историю. Да, у нее был достаточно пожилой отец, да, он умер в 1969 году в сумасшедшем доме, и она страшно это переживала, да, мать была очень доминантной женщиной и умерла, кстати, в свои 92 года, так и оставалась, как говорят немцы, bodenstaendig, твердо стоящей на ногах австрийкой, но для меня это все... второстепенные вещи. Это тот материал, которым она пользовалась. А ее белыми нитками (как вы говорите) показанная нервическая ситуация — это блестящий стилистический и поэтический прием! Возьмите какую-нибудь сцену... Например, связанную с «Любовницами», где одна из героинь очень желает, чтобы ее молодой человек на ней женился. Молодой человек этого не очень хочет, но уж если та забеременеет... он, как честный человек... И там есть сцена, девушка приходит домой, где ее ждет этот молодой человек, она набрасывается на него с криком — от страсти, скажет она потом — и начинает его раздевать и — брать. При этом рядом на полу лежат рогалики, которые она принесла из булочной, и она — беря его или ему отдаваясь — посматривает на эти рогалики и думает: вот мамаша у меня, неряха такая, могла бы прибрать, все-таки жених в доме... Возникает несколько пластов человеческой психики, показанных совершенно блестяще, в которых мы начинаем узнавать себя, — именно это приводит в ярость недоброжелателей.

— Нервическая ситуация? А я вижу какую-то сильнейшую рационалистичность, при том что она много говорит о «подавляющих» мифах, о «непреодолимости» каких-то чувств... И это «рацио» очень житейское, вы меня понимаете?

— Может быть... Но я пытаюсь все это поместить в некоторый мне знакомый литературный контекст. Канетти написал «Ослепление» в 26 лет. Откройте этот роман и вы увидите при всей мифологичности, при всех аллюзиях на древнеегипетскую мифологию, китайщину и т. д абсолютно выстроенный логически и аналитически текст. При всех жуткостях и страхах, которые там творятся). Елинек видит себя в русле определенной традиции. В этой традиции были и Свифт, и Стендаль, и Кафка, и Канетти, и Музиль. Эссеистичность, столь присущая прозе Музиля, отчетливо ощущается в романе Елинек «Алчность». Не только экшн, не только психологизация, не только игра сознаний и клише, но и некоторое эссеистическое начало, знакомое по «Человеку без свойств». Более того, в «Алчности» она впервые, по-моему, вводит рассказывающее «я». «Я», которое участвует, дает характеристики, размышляет. Значит, помимо вещей, из которых естественно выстроен писатель, из своего жизненного опыта, Елинек — человек выстроенный и из литературных связей. И в переводе, кстати, это передавать безумно трудно, вдруг какая-то полуцитата из Рильке, которая известна каждому немецкому школьнику из хрестоматий... В русском она переводится иначе, эта цитата, и вмонтировать ее обратно в текст совершенно невозможно. Кроме того, она не распознается русским читателем, естественно... В этом смысле ее текст в не меньшей степени интертекстуален и максимально погружен в литературу. Хотя, повторяю, вещи, так или иначе связанные с тем, что она не «придумывальщик» своих сюжетов, они, конечно, проявляются...

Но вы же помните историю с Мопассаном, когда родственники и знакомые требовали гонорар за некоторые его рассказы, утверждая, что сюжеты этих рассказов были ими подарены Мопассану и, следовательно, часть денег за переиздание должна идти в их карман.

  1. Петер Хандке — знаменитый австрийский прозаик. По роману «Страх вратаря перед одиннадцатиметровым» Вимом Вендерсом снят известный фильм.
  2. Й. Хайдер — крайне правый австрийский политик.
  3. Муж Э. Елинек, Г. Хюнгсберг, написал музыку к двум фильмам Фассбиндера — «Мир на проволоке» и «Любовь холоднее смерти».

С Александром Белобратовым беседовал Слава Сергеев.