noblit.ruДмитрий Волчек:8 октября мы узнали имя нового лауреата Нобелевской премии по литературе. С решениями Нобелевского комитета в этой области считается хорошим тоном не соглашаться, но лауреаты последних лет — Дорис Лессинг и Жан-Мари Гюстав Леклезио — принадлежат к числу моих любимых писателей. Я читал лишь несколько переведенных на русский язык текстов лауреата этого года, Герты Мюллер, и они показались мне в высшей степени интересными. Одна из главных тем Мюллер — послевоенные судьбы немецкого меньшинства Румынии. Говорит литературный критик Зигрит Лёффель:
Зигрит Лёффель:Она много об этом писала, например, в романе «Зверь сердца». Он лично многое испытала, румынская тайная полиция пыталась принудить Мюллер к сотрудничеству и преследовала ее после отказа. Лучшая подруга Мюллер, как выяснилось позднее, следила за ней и доносила на нее. Эта история — в сюжете романа «Зверь сердца». Подобные ситуации описаны и в другом романе «Лис был тогда уже охотником». Но у Мюллер есть и другие темы, возникшие вследствие того, что она никогда не чувствовала себя в Румынии Чаушеску дома и всегда хотела и пыталась покинуть Румынию. Это удалось в 1987 году. Мюллер переехала в Германию.
Многие ее книги описывают ситуацию раздвоенности героев между «остаться» или «уйти». Она описывает состояние человека, который чувствует себя чужим в стране, в которой родился. Но и на новой родине, как сама Герта Мюллер, так и ее герои не находят полной гармонии. Этому состоянию вечного транзита души посвящены ее книги «Путешественник на одной ноге» и «Босоногий февраль».
Что до языка ее книг, то сама Герта Мюллер говорит об особом немецком языке меньшинства. И действительно немецкий, сохраненный в Румынии в течение веков, не только отмечен твердым акцентом, но и действительно является особенной речью, сохранившейся во времени словно муха в янтаре. В этой речи много стертых слов в их первозданном звучании — в других местах в самой Германии эти же слова отшлифовались несколько иные. Речь, письмо Мюллер очень поэтичны, это язык своеобразного поэтического экспрессионизма, который помещает действительность под своеобразный микроскоп, и фрагментирует ее. Язык Герты Мюллер полон метафор. Она восторженная почитательница Пауля Целана, также выходца из Восточной Европы. Другой выходец из Трансильвании, писатель и ее старший друг Оскар Пастиор также играл в ее жизни и творчестве очень важную роль. В ее письме постоянно встречаешь неожиданные речевые конструкции и повороты мысли. Это особый, очень личностный собственный язык Герты Мюллер.
Дмитрий Волчек:Наши гости — Марк Белорусец (он еще в середине
Марк, вам принадлежит четь открытия Герты Мюллер для русскоязычных читателей. Расскажите, пожалуйста, как вы открыли ее для себя: первая книга Мюллер, которую вы прочитали?
Марк Белорусец:Первая книга Мюллер, которую я прочитал, это была книжка «Низины», а открыл я ее для себя в 1994 или 1995 году во Франкфурте-на-Одере, это город Кляйста, и она получила премию Кляйста, и там были ее чтения, она читала отрывки из книжек «Босоногий февраль» и «Низины». Она рассказывала о Румынии, о диктатуре. Это ее тема — диктатура, насилие и поэзия, противостоящая насилию. Она сказала о том, что диктатор запрещал использовать в литературе немецкого меньшинства слова, связанные с отъездом. Слова, связанные с отъездом, цензура вычеркивала из текстов. Я подошел к ней потом и спросил: «Как это вычеркивали слова, связанные с отъездом?». Она говорит, что, например, вычеркивали слово «вокзал».
Дмитрий Волчек:С возвращением румынских немцев в Западную Германию, да?
Марк Белорусец:Да, с их эмиграцией в Западную Германию. «Вокзал» вычеркивали. Надо было писать «место, где останавливаются поезда». Все это безумие, конечно, потому что поезд тоже связан с отъездом. Вот тогда я впервые о ней услышал на чтении. Я до этого не знал ее фамилии даже.
Дмитрий Волчек:Марк, расскажите, пожалуйста, о ее судьбе, о ее семье и о том, как этапы этой судьбы отразились в ее текстах. Ведь ее мать была депортирована в Советский Союз?
Марк Белорусец:Да, по приказу генерала Виноградова, то есть, по приказу Сталина, в конечном счете. Было решение использовать румынских немцев. Поскольку они воевали в Вермахте, в армии Гитлера, их решили наказать и отправить на восстановление
советского хозяйства, разрушенного войной. Таким образом, ее мать, ей было 17 или 18 лет, никак не участвовала в войне, тем не менее, как это принято у нас, ее погрузили в товарный вагон и отправили на Донбасс. Она была на Донбассе пять лет, тогда же,
когда там был, по той же причине депортированный и недавно умерший знаменитый поэт Оскар Пастиор. Он тоже
Дмитрий Волчек:Как сложилась ее судьба? Она родилась, когда мать ее вернулась из Советского Союза, из Донбасса?
Марк Белорусец:Пять дет Донбасса —
Дмитрий Волчек:Татьяна, расскажите, пожалуйста, о вашем знакомстве с книгами Мюллер.
Татьяна Баскакова:Я впервые про нее услышала на переводческой русско-немецкой мастерской. Мастерская была в Петербурге, и Марк Белорусец привез туда рассказ Герты Мюллер. Этот рассказ из сборника «Босоногий февраль», он назывался «Черная ось», на меня произвел очень сильное впечатление, потому что Герта Мюллер рассказывает о той деревне, где она родилась, рассказывает глазами семилетней девочки. Очень странный, очень поражающий язык, но это не какое-то сложное экспериментирование авангардное, а попытка передать детское зрение, как видит ребенок, то есть это все основано на особом взгляде, на очень пристальном внимании. И я помню, что мы до ночи обсуждали с Марком, как можно передать то или другое. Например, хотя бы то, что в этой деревне не говорят о прошлом, о прошлом молчат, и даже вопросы, которые задаются, там нет вопросительных знаков в тексте, как бы такие риторические вопросы. А потом Марк мне просто показывал свои переводы, потом часть этих переводов была опубликована, сначала в журнале «Комментарии» Александра Давыдова, потом в «Иностранной литературе», потом я сама стала покупать ее книги.
Дмитрий Волчек:Марк, а вы начали как раз перевод со сборника «Низины»?
Марк Белорусец:Я начал переводы со сборника «Босоногий февраль». Первые тексты, которые я переводил, были из этого сборника, они были совсем короткие. Были тексты, которые занимали полстранички. Это мне не казалось прозой, я тогда не знал, что она пишет стихи, но это казалось просто стихами, записанными таким способом. То есть, записанные как проза, но на самом деле для меня это была поэзия. У меня есть несколько сборников стихов, но о стихах надо сказать несколько слов отдельно. В какой-то момент она занялась довольно странным на сегодняшний день занятием. Как-то ей пришло в голову в поезде не посылать своему другу банальную открытку, а что-нибудь такое придумать. Она вырезала из газеты слова, какие подходили к случаю, эти слова наклеила на открытку и в таком виде послала ему открытку. Этот способ обращения со словами ей как-то пришелся по душе, и она начала таким образом писать стихи. То есть она вырезала слова из периодики, их монтировала и из периодики же иногда даже вырезала какие-то иллюстрации. Из этих слов, смонтированных из периодики, она составляла свои стихи.
Дмитрий Волчек:Это очень известный прием, так называемый cut-up, метод, который придумали Брайон Гайсин и Уильям Берроуз еще в начале
Марк Белорусец:Поскольку она пишет об этих открытках, я думаю что к этому она пришла сама. Как некий одесский бухгалтер, открывший дифференциальное исчисление.
Дмитрий Волчек:"Надгробная речь« — рассказ Герты Мюллер из сборника «Низины». Перевод Марка Белорусца.
Диктор:"На станции родственники бежали в клубах пара рядом с поездом. На каждом шагу совершали машущие движения высоко поднятые руки.
В поезде возле окна стоял молодой человек. Опущенная рама доставала ему до плеч. Лицо застыло. Перед грудью он держал букет белых растрепанных цветов.
Молодая женщина вынесла со станции унылого ребенка. У женщины был горб на спине.
Поезд шел на войну.
Я выключила телевизор.
Отец лежал в гробу посреди комнаты. На стенах висело столько фотографий, что стен не было видно.
На одной фотографии — отец вполовину ниже стула, за который держится.
Он стоит в платьице, на кривых ножках пухлые складки. У него лысая, грушевидной формы голова.
На другой фотографии отец — жених. Видна лишь половина его груди. Другая половина — букет белых растрепанных цветов в руках у матери. Их головы так близко друг от друга, что мочки ушей соприкасаются.
Еще на одной — отец стоит прямой, как свеча, перед каким-то забором. Под его высокими ботинками — снег. Снег такой белый, что отец будто стоит в пустоте. Рука поднята над головой в приветствии. На воротнике мундира — руны.
На фотографии рядом — у отца на плече мотыга, за спиной торчит к небу кукурузный стебель. На голове отца шляпа. Шляпа отбрасывает широкую тень и закрывает ему лицо.
На следующей фотографии отец сидит за рулем грузовика. В кузове коровы и быки. Каждую неделю отец возил скот на бойню в город. У отца узкое с жесткими линиями лицо.
На всех фотографиях отец замер с прерванным жестом. На всех фотографиях отец словно не знает, как быть дальше. Но он всегда знал, как быть дальше. Оттого эти фотографии лживы. В комнате холодно от его лживых фотографий, от всех его лживых обличий. Я хочу встать со стула, но платье примерзло к дереву. Платье — черное и прозрачное. Стоит мне шевельнуться — оно шуршит. Но я встала и притронулась к лицу отца. Оно было холодным, холодней, чем разные предметы в комнате. А на улице — лето. Мухи на лету роняют личинки. Деревня протянулась вдоль широкой песчаной дороги. Дорога — коричневая и горячая. Слюда обжигает глаза.
Кладбище каменисто, на могилах большие камни. Поглядев под ноги, я увидела, что подошвы у моей обуви направлены вверх. Я все время наступала на шнурки. Толстые и длинные, они лежат за задниками, концы их свились вместе.
Два пошатывающихся человечка снимают гроб с катафалка, затем опускают его на двух потертых веревках в могилу. Гроб раскачивается. Их руки и веревки всё удлиняются. Несмотря на сухую погоду, в могиле стоит вода.
— У твоего отца на совести много убитых, — сказал один из подвыпивших человечков.
Я ответила:
— Он был на войне. За двадцать пять убитых его наградили. У него много наград.
— На свекольном поле он изнасиловал женщину, — не умолкал человечек. — Вместе с еще четырьмя солдатами. Твой отец засунул ей свеклу между ног. Когда мы уходили, у нее текла кровь. Она была русская. После мы много недель называли любое оружие свеклой.
Стояла поздняя осень, — прибавил он, — свекольная ботва от холода почернела и свернулась.
Потом он принес тяжелый камень на гроб.
Другой подвыпивший человечек продолжил:
— Уже в новом году мы отправились в одном немецком городке в оперу. Певица визжала точно как та русская. Друг за другом мы вышли из зала. Твой отец оставался до конца. После он много недель именовал все песни свеклой и всех женщин — тоже.
Человечек пьет шнапс. В животе у него булькает.
— У меня в животе столько шнапса, сколько грунтовой воды в здешних могилах, — сказал человечек.
Потом он принес тяжелый камень на гроб.
Возле белого креста из мрамора — кладбищенский оратор. Он подходит ко мне. Руки опущены в карманы, в петлице пиджака — бархатистая роза. Роза с кулак величиной. Оратор, приблизившись, вытащил руку из кармана. Пальцы у него стиснуты в кулак. Он пытается распрямить их и не может. От боли его взгляд становится тяжелым, он тихо плачет.
— С земляками на войне нельзя было никак поладить, — пояснил оратор. — Они не подчиняются приказам.
Потом он принес тяжелый камень на гроб.
Теперь возле меня становится некто тяжеловесный — с головой, как шланг, но без лица.
— Твой отец спал с моей женой, многие годы, — сообщил тяжеловесный, — угрожал мне, пьяный, и украл мои деньги.
Он садится на камень.
За ним является сморщенная высохшая баба. Она плюет мне под ноги и говорит: тьфу.
По другую сторону могилы собрались мертвецы. Я оглядываю себя и пугаюсь, потому что у меня видна грудь. Меня бьет озноб.
Они глядят на меня во все глаза. Глаза пустые. Лишь зрачки колют из-под век. У мужчин — винтовки за плечами, женщины громыхают четками. Оратор теребит свою розу, обрывает кроваво-красный лепесток и ест.
Вот оратор кивнул мне. Знаю, что сейчас я должна произнести речь. Все взгляды обращены на меня.
В голову ничего не приходит. Глаза через горло лезут мне на лоб. Я подношу руку ко рту и прокусываю себе пальцы. С тыльной стороны кисти заметны следы зубов. Зубам горячо. Кровь с углов рта стекает мне на плечи.
Ветер отрывает рукав моего платья. Раздуваясь, рукав чернеет в воздухе.
Один из тех прислоняет свою палку к камню. Он прицеливается из винтовки и сбивает рукав. Рукав полон крови, когда опускается передо мной. Собрание мертвецов взрывается аплодисментами.
Рука у меня голая. Я чувствую, как она на воздухе каменеет.
Оратор подал знак. Аплодисменты смолкают.
— Мы гордимся нашим сообществом. Сноровка нас уберегла от гибели. И мы не позволим нас поносить, — заявляет он. — Не допустим клеветы и инсинуаций. Именем нашей немецкой общины ты приговариваешься к смерти.
Все направляют на меня винтовки. В моей голове — оглушительный грохот.
Я падаю, но не достигаю земли. И остаюсь в воздухе, лежа наискось над их головами. Тихо толкаю дверь.
Моя мать всё убрала из комнат.
В комнате, где находился гроб с мертвецом, стоит теперь длинный стол. Это стол со скотобойни. На нем пустая белая тарелка и ваза, в ней — растрепанные белые цветы.
Мать одета в черное прозрачное платье. В руке большой нож. Она подходит к зеркалу и отрезает этим ножом свою толстую седую косу. На обеих руках она несет ее к столу, кладет одним концом в тарелку и говорит:
— Отныне я буду всю жизнь ходить в черном.
Конец косы мать поджигает. Коса протянулась через стол и горит, как бикфордов шнур. Огонь лижет ее и пожирает.
— В России они меня остригли, — жалуется она. — По их словам, это было самое легкое наказание. Я шаталась от голода. По ночам забиралась на свекольное поле. У сторожа имелось ружье. Он бы меня убил, если б заметил. Но поле не шелестело. Стояла поздняя осень, свекольная ботва от холода почернела и свернулась.
Матери я уже не вижу. Коса еще горит. Комната наполнена дымом.
Они тебя убили, — говорит моя мать.
Мы больше друг друга не видим, так дымно в комнате. Я слышу вблизи ее шаги. На ощупь протягиваю к ней руки.
Вдруг ее костлявая рука зарывается мне в волосы. Она трясет мою голову. Я кричу.
Открываю глаза. Комната кружится. Я лежу, замкнутая в шаре из белых растрепанных цветов.
После возникает ощущение, что бетонная коробка дома опрокидывается, и содержимое вываливается в землю.
Звонит будильник. Субботнее утро, полшестого«.
Дмитрий Волчек:Еще один отклик на присуждение Нобелевской премии. Переводчик русской литературы Розмари Титце.
Розмари Титце:Меня очень обрадовало, что выбрали именно Герту Мюллер, потому что я считаю ее одним из самых серьезных у нас в Германии авторов. Она публикует у нас около 25 лет свою прозу, очень необычную прозу, это у нее какой-то черный экспрессионизм в языке, — во всяком случае, в первой книге, потом это немножко изменилось. Она работает над словом очень сильно, мелодия фразы у нее своеобразная и очень четкая. Я, как переводчица, как человек слова, очень это люблю и очень уважаю. Поэтому я очень рада, что так получилось.
Дмитрий Волчек:Это была Розмари Титце, а мы продолжаем разговор с Татьяной Баскаковой и Марком Белорусцем. Я спросил переводчика Герты Мюллер о русских темах в ее творчестве.
Марк Белорусец:Русские темы или, точнее, советские темы в ее творчестве встречаются. Но в каком виде? В Клагенфуртской речи она пишет о том, что Украина, имея в виду советскую Украину, остается до сих пор заложником войны: на каждой площади — Ленин, на каждой площади — свежеокрашенный танк. Вот это для нее русская тема, и русская тема для нее Донбасс, куда была выслана ее мать, куда был депортирован ее друг Оскар Пастиор и, кроме того, для меня русская тема это ее слова, что «в каждом моем стихотворении — Румыния, в каждом моем стихотворении — диктатура». Я, человек, выросший в тоталитарном мире, перевожу ее на русский язык потому, что для России и для бывшего Советского Союза сегодня тоталитарная тема сегодня совсем не устарела. Тема прошлого, тема его преодоления и, главное — преодоления тоталитаризма в себе.
Дмитрий Волчек:Вы, возможно, видели очень странный комментарий германиста Владимира Седельника, который распространило РИА «Новости» и который у многих вызвал, мягко говоря, недоумение. Я не знаю, возможно, цитата была искажена как-то корреспондентом или вырвана из контекста, но звучит она так: «Мюллер травмирована жизнью в Румынии времен Чаушеску, то есть давлением спецслужб, таинственными убийствами. Сегодня мне кажется это не особенно актуально, во всяком случае, для России». Татьяна, что вы скажете о таком выводе вашего коллеги?
Татьяна Баскакова:Мне кажется это странным. Человек прожил большую часть жизни в этих условиях, как она может от этого освободиться?
Дмитрий Волчек:Он говорил, что это не актуально для России, что российскому читателю (это уже моя интерпретация) это будет не очень интересно.
Татьяна Баскакова:Для меня, лично, это очень актуальный писатель, очень важный, потому что эта тема имеет разные импликации. В том числе, очень широкие и применимые сейчас. Герту Мюллер волнует проблема того, что мы можем сказать и того, что нас мучает, но мы этого сказать не можем, не умеем или не привыкли говорить, и как с этим жить, и как это сказать.
Дмитрий Волчек:Марк, что вы добавите?
Марк Белорусец:То, что я писал в своем эссе, что у нас существует общий с Гертой Мюллер контекст памяти, и Герта Мюллер свидетельствует, когда она пишет о тоталитарном режиме в Румынии, у нее есть слова, что «в каждом смоем тексте - Румыния, в каждом моем тексте — диктатура». И это Герта Мюллер свидетельствует за нас, и, я бы добавил, для нас.
Татьяна Баскакова:Тема порядочности и непорядочности — это вечная тема, актуальная. Как себя ведет человек в этих условиях диктатуры. В каких-то модифицированных формах он всегда с этой проблемой сталкивается — предать или не предать.
Марк Белорусец:Я хотел бы еще добавить из статьи Герты Мюллер, опубликованной в газете «Цайт», она пишет, что и сегодня, в 2009 году, в Румынии продолжается власть Секуритате, румынской политической полиции, и происходят преследования людей, и так далее, и тому подобное. А чем это не актуально для современной России?
Дмитрий Волчек:Ну, Владимир Седельник почему-то считает, что не актуально. Ближайшие родственники Герты Мюллер в мировой литературе — вы могли бы вот такой контекст составить, Марк?
Марк Белорусец:Я не литературовед, мне это сложно, но если говорить об отношении к языку, я бы, конечно, говорил об обэриутах, я бы говорил о Введенском, я бы говорил о Хармсе. Об отношении к языку. Я знаю, что они не похожи, но вот желание открыть существующие слова в понятийных рядах, новые значения, отнестись к ним по-детски — это очень свойственно именно этой обэриутовской струе в литературе.
Татьяна Баскакова:Я хочу сказать, что касается внимания к прошлому, которое такое тяжелое было, и нежелание отвлечься от этого прошлого, этим она, конечно, близка Целану, мне кажется. Целан тоже не мог переключиться ни на что другое. А еще у нее очень важным мне представляется вот эта тема пристального внимания, вглядывания в жизнь. И эта тема сейчас возникает у целого ряда писателей, именно потому, что мы завалены продукцией телевидения, книгами, которые нивелируют нашу способность как-то думать, как-то к чему-то относиться. И в этом контексте очень важно именно сложные тексты читать, которые, по сути, приучают человека к вниманию к жизни.
Дмитрий Волчек:Татьяна, но, может быть, тогда Пруст? Потому что пристальное вглядывание в жизнь и тема прошлого — это Пруст.
Татьяна Баскакова:Я бы, скорее, провела параллели с какими-то нынешними писателями, с Плешинским, может быть, который тоже цитирует фразу в своем романе о том, что внимание — это молитва души. Да, конечно, это восходит к Прусту.
Марк Белорусец:Таня права, когда говорит о Целане, потому что обнаженность памяти, как бывает обнаженность нервов, действительно свойственна Целану, и она о Целане упоминает несколько раз в своей эссеистике. И второе, о чем мы говорили, ее метафорика очень близка, по крайней мере, в ее ранних произведениях, очень близка Ильзе Айхингер, это одна из старейших австрийских писательницы и поэтесс. И в оригинале ее романа «Большие надежды» (знаменитый роман о судьбе еврейских детей в Австрии, роман 1948 года) можно обнаружить какие-то сходные художественные позиции.
Дмитрий Волчек:Если сравнивать Мюллер и Эльфриду Елинек, предыдущего немецкоязычного лауреата Нобелевской премии, есть какие-то параллели, стоит задумываться над этими параллелями?
Марк Белорусец:Для меня — нет.
Татьяна Баскакова:Параллель в том, что Эльфрида Елинек тоже огромное внимание уделяет языку, но подход к языку у нее другой совсем, она как бы разоблачает клише. А усилия Герты Мюллер направлены на то, чтобы не использовать клише, чтобы видеть помимо этих клише. И в этом смысле мне Герта Мюллер больше напоминает Йиргля, потому что у Йиргля очень важна проблема памяти, и он считает, что мы — это наши травмы, — травмы, которые наше будущее и определяют. И это очень видно в последнем романе Йиргля «Тишина», где эта тема памяти возникает. И когда я говорила, что предательство возможно и сейчас, мы стоим перед возможностью предательства, предательство и по отношению к памяти, потому что мы так легко все это готовы забыть и сказать, что это не интересно.
Дмитрий Волчек:Марк, вы, наверное, прочитали все произведения Герты Мюллер. Самая важная для вас ее книга?
Марк Белорусец:Самыми важными для меня, как ни странно, оказалась первые две книжки. Это «Низины» и «Босоногий февраль». И, конечно, последний роман «Качели дыхания».
Дмитрий Волчек:Роман о депортации румынских немцев в Донбасс?
Марк Белорусец:О депортированных румынских немцах на Донбассе.
Дмитрий Волчек:И вы намерены его перевести. Я думаю, сейчас интерес издателей, которые совершенно, кажется, не интересовались Гертой Мюллер, резко возрос и, возможно, уже поступили какие-то продолжения вам?
Марк Белорусец:Я начал его переводить несколько месяцев тому назад, начал, потом оставил. Во всяком случае, несколько месяцев назад я какие-то кусочки перевел. И, да, конечно, будут предложения. Мне просто странно — первая публикация Герты Мюллер в «Иностранной литературе» была в 2005 году, в «Комментариях» — на три года раньше. Неужели проблема диктатуры и проблема тоталитарного мира для России уже не интересна? Никто не обратил внимания.
Татьяна Баскакова:Меня очень пугает ситуация, когда писатель получает Нобелевскую премию и начинается ажиотаж в России, потому что в этой ситуации начинают спешно переводить разные вещи. Ну, хорошо, нее все вещи интересные, но давать их переводить кому попало, срочно гнать эти переводы...
Дмитрий Волчек:Да, это беда. Но, с другой стороны, если бы не этот ажиотаж, не увидели бы мы ни Эльфриду Елинек на русском, ни Дорис Лессинг, ни Леклезио. Ведь всех последних Нобелевских лауреатов очень мало переводили до присуждения им премии. Так что спасибо Нобелевскому комитету. Герта Мюллер — лауреат многих литературных премий, важных и известных, но Нобелевская премия это все-таки знак особого превосходства. На ваш взгляд, Татьяна, это бесспорный выбор, или выбор приятный, хороший, но удивительный?
Татьяна Баскакова:На мой взгляд, это бесспорный выбор, и я даже не ожидала, потому что Герта Мюллер заслуживает эту премию безусловно, но мне казалось, что она писатель для довольно узкого круга, и то, что ей присудили Нобелевскую премию, как-то очень прибавляет мне оптимизма в этом смысле, что все-таки таких писателей могут оценить.
Марк Белорусец:Я думаю, что это правильный выбор. Мне кажется, что в условиях, когда Европа заметно правеет, более правое правительство в Германии, в Польше, и человек, который не перестает говорить о тоталитарном мире, получает Нобелевскую премию, это очень важно и очень своевременно.
Дмитрий Волчек:На днях стало известно, что одну из книг Герты Мюллер собирается опубликовать в России издательство «Иностранка». Главного редактора — Ольгу Морозову — я поймал на пути в аэропорт, она спешила на Франкфуртскую книжную ярмарку.
Ольга Морозова:Я мало издавала немецкую прозу, просто были некоторые рекомендации очень хорошей переводчицы, небольшие публикации были в журнале «Иностранная литература». Мюллер немножко особняком стоит в литературном процессе, но я всегда любила и люблю интеллектуальную прозу. Мне хочется все время освежать литературный процесс и вводить в него новые имена. Я буду встречаться во Франкфурте с этим издательством, правообладателем. Они нам ответили очень благожелательно, так что если нам удастся встретиться, мы точно определимся, с какого романа начнем.