В семьдесят лет Гао Синцзянь живет счастливым изгнанником: для него жизнь во Франции — это очарование и «творческий взрыв» в полной свободе."Создавать, чувствовать, узнавать, меняться«.Нобелевская премия, которую он получил в 2000 году, конечно, изменила многое, вплоть до того, что едва не довела писателя до смерти последовавшими давлением, просьбами и поездками. Но с тех он поправил здоровье и постарался вернуть некоторую форму спокойствия, держась подальше от длинных пляжей, чтобы иметь возможность писать и заниматься живописью.
Оба романа, сделавших его знаменитым, «Гора души» и «Книга одинокого человека» объемом 672 и 576 страниц, демонстрируют столько вложенного труда (со всеми воспоминаниями о жизни в Китае в условиях цензуры, которые благодаря этим книгам были вынуждены вернуться), что он не допускает мысли о новом погружении в романное творчество:"Здоровье мне этого уже не позволяет. Я могу писать только более лаконичные вещи. К тому же для моего здоровья полезно больше двигаться. Именно по этой причине я посвящаю себя театру, кино и живописи. Здесь меньше чисто умственной и статической работы«.
Однако это не означает уменьшения насыщенности на уровне содержания!
Дающий представления во всем мире, театр Гао Синьцзяна мало представлен во Франции. Даже несмотря на то, что, начиная с конца
Отличный повод задать Гао Синцзяню несколько вопросов!
— Речь, которую вы произнесли при получении Нобелевской премии по литературе в 2000 году, была озаглавлена как «Право литературы на существование». Вы всегда были убеждены в таком смысле ее существования?
— Мы находимся перед лицом кризиса мысли, и в чем мы нуждаемся, так это в свежести новых идей. Она не может прийти из науки, основанной на опыте и повторении, на логических и наглядных рассуждениях. Разум — это инструмент, позволяющий познать механизмы вселенной, физические, биологические, химические. Но разум не может решить проблем, проистекающих из человеческой природы, которая не подчиняется никаким научно доказуемым законам. Этот мир нисколько не разумен! Он абсурден и хаотичен. Сейчас наука достигла того, что уже может порождать жизнь, однако она всегда терпит неудачу при объяснении поведения человеческих существ. Что-то неизвестное остается. Это место, которое занимает религия, это место Бога. Каждый раз, когда наука завоевывает новую территорию, религия отступает. Но наука никогда не займет всего пространства. В этих областях, которые остаются неизвестными, литература может заменить науку, а иногда даже философию, которая уже не дает всех ответов.
— Значит, главный смысл литературы в том, чтобы захватить ту территорию, до которой не добралась наука?
— Человеческая природа настолько непостоянна, неожиданна и неуправляема, что ни наука, ни даже философия не могут ее объяснить. Литература может описать ее, засвидетельствовать. То, что не удается объяснить социологам и философам, писатели показывают. Включая механизмы человеческой психики. Это другая форма познания, не научная и не философская. Познание чувствами, восприятием и также воображением. Подлинная литература, ту, которую я называю холодной литературой свидетельства, не является культурным продуктом рынка, а представляет собой попытку по-настоящему понять человека, показав невидимое и коснувшись реальности на самом глубоком уровне его бытия.
— Тем не менее в повседневной жизни каждого человека наука занимает все большее место?
— Но на главный вопрос она не отвечает: куда движется человечество?
— Вы полагаете, оно движется к концу?
— Это меня тревожит. Действие последнего фильма, который я сделал, происходит «после потопа». Чем дальше продвигается наука, тем хуже становится положение человека, приближается потоп. Конечно, наука замедляет ход, однако чем больше мы вторгаемся в природу, тем более неотвратимой становится катастрофа. Нельзя опираться только на науку. Нужна и другая мудрость, другое сознание.
— Которые для вас не являются ни религиозными, ни мистическими.
— Они опираются на реальную человеческую жизнь, на описание реальной тревоги, выходящей за рамки отдельных культур, границ, наций, языков и рас.
— Вы изображаете это в театральных пьесах. Почему вы отдаете предпочтение этому литературному жанру?
— Для меня театр — это не одни только слова. По причине слабого здоровья, сам я уже не ставлю спектаклей. Однако когда я пишу, то вижу и сцену, и актеров, и труппу, и движения. Находясь в театре, ощущаешь гораздо больше, чем просто текст. Есть ощущение присутствия.
— В вашем творчестве ощущение присутствия очень сильно, однако и очень мрачно.
— Там иногда появляются образы, наводящие ужас. Но за ними стоит реальность человеческой жизни. То положение личности в современном обществе, которое Кафка описывал уже в начале 20 века — быть невиновным и осужденным даже не зная за что. Но во времена Кафки еще не осознавали так, как сегодня, это другое измерение, в котором насилие и зло, окружающие нас, содержатся в человеческой природе. Эти зло и насилие откликаются на то зло, что находится в человеке. Зло против зла, насилие против насилия. Везде война. Везде социальные столкновения или военные конфликты.
— Идеи в ваших пьесах тоже воплощаются на сцене?
— В «Жаждущем смерти» я изображаю сегодняшний кризис мысли. Реализуется механизм отрицания, тождественный таковому из учения Гегеля о диалектике. Его долго использовали для вывода универсального закона, принципа, применимого ко всему, включая общество и искусство. Однако в итоге на самом краю этого отрицания отрицания больше нет искусства, есть только манипулирование искусством и определенными концепциями. Человеческие чувства исчезли. Концепция — это нечто не человеческое, это просто единица. А единица — это не жизнь.
— Однако литературу, которая вам близка, вы называете «холодной»: она должна сохранять дистанцию.
— Идея «холодной литературы» не является концепцией. Скорее это определение способа взгляда, необходимого отступления, и сознания, которое из этого взгляда рождается. Мои пять пьес, написанных непосредственно на французском, не имеют ни малейшей связи с моей жизнью в Китае, только с Западом, с современной западной реальностью. Это размышление основано не на той или иной идеологии или философии, а на опыте, наблюдениях и непосредственных, живых ощущениях. Вот по этой причине пьесы так мрачны. Моя позиция не тождественна позиции французских интеллектуалов, критикующих общество. Она основана на том утверждении, что отдельный человек — это тоже зло.
— Как вы считаете, посредством внутренней работы человек может преодолеть зло в себе?
— Если литература и может играть какую-то роль в обществе, то она состоит в том, чтобы пробудить наше сознание. Нужно освободиться от идеологических уз 20 века, найти новую мысль и новый взгляд, которые позволят тщательно поразмыслить над по-настоящему серьезными проблемами.
— В вашей последней пьесе, «Ночной балладе», эти соображения доводятся до читателя необычным способом.
— Это последовательность стихотворений, написанных в форме монолога, который произносит женщина. Со времен античности, как на Востоке, так и на Западе, людьми, высказывавшими философские идеи о мире, всегда были мужчины. В искусстве есть представители-женщины, но женщины-мыслители — это нечто очень редкое. Монолог в «Ночной балладе» выступает носителем женского взгляда на мир. Не феминистского, не политического, не социального, не воинственно требующего равноправия женщин с мужчинами, а философского женского взгляда, который, как эхо, отзывается на мужское представление о мире и дает иное видение нашей вселенной.
Беседовала Альетт Армель (Aliette Armel).
Перевел с французского С. В. Сиротин editor@noblit. ru.