noblit.ruВсе, против чего начинает активно выступать католическая церковь, сразу воспринимается как проходной коммерческий продукт, набирающий очки на отрицательном пиаре, которого, как известно не бывает. Конечно, был соблазн подумать так и о романе Сарамаго. Зачем, в самом деле, коммунисту понадобилось вдруг копаться в христианском сюжете? Очевидно, что он не мог преследовать миролюбивые цели. И его взгляд на эту историю действительно является в высшей мере еретическим. Противники Христа и его сторонники за всю историю испахали поле битвы так, что там и клочка нетронутой земли не осталось. Сарамаго еще чуть-чуть удлинил окоп противников. Непохоже, чтобы он сказал при этом новое слово. Но продемонстрировал новый взгляд — возможно. Хотя, чтобы так утверждать, нужно хорошо знать библиографию вопроса, а она необъятна.
Прежде всего, Сарамаго совершенно переставил акценты. Разговоры с Пилатом, пыльный и жаркий накал сюжета у Голгофы и кульминация с возгласом «лама савахфани» у него не имеют ключевого значения. Стоит вообще задаться вопросом, почему книга называется «Евангелие от Иисуса», в то время как повествование ведется от третьего лица? Несложная логика подсказывает: в этом евангелии идет речь о том, что не могло быть передано ученикам. Ученики не могли знать, о чем Иисус говорил с Богом и каковы были у него отношения с Марией Магдалиной. И если второе у четырех из них даже не обсуждается, то первое, непередаваемое как таковое, трансформировалось в понятие мудрости, поданное в подарочной упаковке всем, кто будет хорошо себя вести. В любом случае все, что мы знаем, мы знаем от учеников. Сарамаго задается целью написать о том, что мы могли бы узнать от Иисуса. В совершенно скрытые для учеников контакты вступают три фигуры — Бог, Дьявол и Иисус. Поскольку Иисус не пишет евангелие от первого лица, остается полагать, что оно написано кем-либо из первых двух.
По собственному признанию, Сарамаго хотел изобразить Иисуса обыкновенным человеком. Задача вполне понятная и на определенном этапе даже не являющаяся еретической. Однако для Сарамаго быть человеком — значит стоять во внешнем отношении к Богу. К такому выводу, по крайней мере, приводит анализ следствий. А следствия у Сарамаго более чем красноречивы. Единственная сила, действующая между Богом и избранным народом, состоит в организации социальной жизни. Человек только кругом обязан, а в ответ получает лишь надежду. Первосвященники заняты доисторической схоластикой, суть которой в попытке снять противоречия, которые в Законе находят непосвященные. И сверх всего в обществе царят гендерное деление и дикие ритуалы. Сейчас принято считать, что с Христа, который смог встать над таким видением мира, начинается отсчет новой эры. Эта эра характерна тем, что дает вполне определенный смысл человеческой жизни, а на все ее сферы позволяет взглянуть с другой точки зрения — точки не связанного с мистикой откровения. Не будем здесь говорить о новизне или неновизне такого подхода в первом веке, лучше поговорим о том, как это видит Сарамаго.
Сделав Иисуса обыкновенным человеком (что уже пытались сделать в первые века), Сарамаго, во-первых, превратил его из Бога как такового в простого исполнителя чужой воли. Во-вторых, он лишил его поступки жертвенного смысла, поскольку не оставил ему выбора. В-третьих, даже если признать боговдохновенность чудес Христа, эта боговдохновенность перестает носить смысл доброго дара. Бог Сарамаго примитивен, коварен и зол: чудеса, им даруемые, преследуют совсем другие цели. Среди только что перечисленного самый важный пункт первый. И значимость его только выше в свете того факта, что Иисус Сарамаго все-таки является сыном Бога. Получается, что их родственная связь имеет, подобно связи обычных родителей и детей, лишь земную проекцию и не является условием ни для чего сверхъестественного. Как бы мы ни наделяли Иисуса разными способностями и дарами, над ним всегда будет довлеть обычность определения человека. А Бог тем временем приобретает еще одну степень свободы в тумане абстракций, поскольку мы имеем новый тип необъяснимости: уже и прямая причастность к Богу ни к чему не обязывает. Человеческая обычность Иисуса — в его абсолютном натурализме, в том, что для него характерно все, что характерно для людей. В этом смысле автору даже не приходится трудиться над созданием необычных условий. Иисус рождается в пещере как обычный ребенок, без сияния и нимба на голове, зато грязный и орущий. Дальнейший его путь до некоторой степени так же обычен. Конечно, здесь мы имеем дело с чертами будущего героя — задумчив, умен, иногда дерзок, быстро взрослеет — но в эти атрибуты можно одеть многих людей и из реальной истории и одеть, кстати, получше. В частности, лишить их столь бедного контакта с высшими силами и реализовать его в более протяженном и всеобъемлющем варианте. Поэтому это важно? Потому что это — художественное произведение, и здесь воображение способно охватить более дальние горизонты, в отличие от евангелия канонического, проигрывающего в живописности, и имеющего подлинный смысл лишь для верующих, и вторичный, на уровне впечатлений, для всех остальных, которые могут читать его по буквам, а могут и через строчку, пропуская неинтересные места.
В книге Сарамаго неизбежно много говорится о Боге и Дьяволе. Дьявол по значимости занимает такое же место, как и Бог. Автор прямо так и говорит:
Сын мой, запомни мои слова: все, что касается Бога, касается и Дьявола.
Но надо понимать, что Дьявол — фигура такого уровня, что, называя ее фигурой, мы уже обедняем ее. Такое мощное представление само по себе порождает соблазн захватить его в область воображения, чтобы там наделить способностью ощутимого движения в реальности. Соблазн дать ему право влиять на жизнь тех, чему в том же воображении автоматически отведены лишь пассивные роли. Сарамаго, разумеется, поддается такому соблазну, что в заявленной тематике просто неизбежно. Но, поддавшись ему, он, к сожалению, избирает весьма примитивный путь. Прежде всего, это ясно из того, что книга завершается однозначным итогом. Не только земной, но и небесный смысл евангельской истории приобретает окончательную форму и точное звучание. Так что последующим апологетам можно не упражняться в церковном пении, нота откровения отныне звучит глубоким басом. А в целом конечный взгляд на мироздание — это басенный приемчик из плохой фантастики. Приемчик, когда мораль идет в конце, а после нее стоит точка. Если нет более сильной стратегии, в которой такой ход является частностью, лучше этого избегать. У Сарамаго, конечно, есть такая стратегия (о чем позже), но даже она не выводит разработку темы на должный уровень.
Дьявол Сарамаго имеет все те черты, которыми наделил бы его любой человек, понимающий, что добро и зло — это взаимопроникаемые категории. Прежде всего, Дьявол персонифицирован. Его внешняя форма сродни человеческой и, соответственно, многие ее проявления без особых искажений могут дойти до человеческой сферы. Некоторая таинственность, связанная с проявленной деятельностью Дьявола, реализована в форме неких притчевых зарисовок, то есть довольно примитивной индукции, стартующей от частностей, чтобы в конце пути их отмести. В конце пути Дьявола — некая сверхместь Богу, которая уничтожает его до такой степени, где единственное, что от него остается — это способность быть объектом для некой еще чуть более увеличенной мести. Здесь я использую зороастристкое представление об этих понятиях как о независимых и противостоящих принципах. По-видимому, это единственное условно-философское хоть немного защищенное представление о сюжете книги. Любое другое представление, вероятно, будет более отдалено, если вообще не войдет в вызывающие противоречия. Тем не менее, даже если брать за основу вышесказанное, от противоречий мы все равно не избавимся. Дело в том, что в своей книге Сарамаго дает злу шанс быть окончательно поглощенным добром. Этому посвящена сцена раскаяния Дьявола перед Богом и отказа Бога простить первого. Именно так, в этих личностных оболочках, Сарамаго пользуется возможностями художественного текста и пытается решить вопрос, который даже задать нельзя. Для него этот вопрос возможен за счет обедненного представления о зле. Категории, которые действуют на земле, он переносит на небо, полагая, что разговор о проблеме зла и добра может вестись в прежних декорациях, в таких понятиях как месть, жажда, обида. Разумеется, возникает вопрос, а как сделать декорации такими, чтобы они не были так откровенно связаны с нами, людьми? Ведь во всем, что мы видим, участвует наша познавательная способность, частично или целиком — в зависимости от нашей точки зрения — ориентирующая мир в своем поле. Да, следует признать, что поставленный вопрос нерешаем. В то же время, поскольку мы имеем дело с художественным текстом, мы всегда можем поупорствовать на поприще персонификации. И вот тут Сарамаго начинает сдавать. Понятно, что черты высших сил должны быть проявлены, чтобы быть опознанными. Сарамаго для их проявления целиком полагается на создание притчи. То есть на предельное поучение, которому предшествует упорство субъекта в глупости, по возможности, долгое. Этого от книги не отнять: последний абзац — это момент истины. Но на него, этот последний момент, всегда возлагаются большие надежды. Ведь он таков, что способен перестроить весь смысл прочитанного. Следует ли из этого многоуровневый смысл? Безусловно. Но в свете маргинального вывода Сарамаго это не дает никаких преимуществ. Движение по этим уровням одномерно: прочитав книгу до конца, мы просто видим очередной вариант конечного взгляда на мироздание.
Конкретно образ Дьявола имеет в книге множество логичных атрибутов. И, к сожалению, совсем не имеет нелогичных. Это — серьезный недостаток. Дьявол умеет извлекать далекую и ближнюю выгоду, знает множество способов ее достижения, коварных и просто наглых, и, вследствие этого, остается обычным эпическим героем. У него нет в полной мере дьявольских поступков. Его злодеяния вполне человеческие, измеряемые больше количеством, чем качеством, ибо такому Дьяволу важен просто объем слез, а не создание сложных ситуаций, когда его зло могло бы участвовать в процессах построения личности, могло бы подменять реальность или давать неопределенно ложные ответы на ключевые вопросы, которыми задается человек. Если бы Сарамаго избрал последние подходы, его произведение бы только выиграло. Тут действительно мог бы получиться непревзойденный синтез стиля и смысла. А так нам приходится иметь дело с линейным сюжетом, в котором одно следует за другим, в котором Дьявол представлен парой-тройкой превращений и в котором сам Бог вынужден подчиняться законам, ибо даже для него, как выясняется, есть «сначала» и есть «потом».
Последний момент подводит нас к обсуждению той части книги, которая, как я думаю, стала бы объектом критики даже у тех, кто критиковать не любит и обычно держится нейтралитета. Речь идет о сцене ближе к концу, когда на лодке Иисус встречается одновременно с Дьяволом и Богом. Если бы эта сцена в виде даже апокрифа всплыла, скажем, веке в тринадцатом, то она породила бы тысячи томов поправок к методикам борьбы с ересями. И Фома Аквинский был бы первым, кто за это взялся. Поскольку того, что сказано здесь Богом и Дьяволом, быть не может ни в каком приближении, у меня закрадывается мысль, что, может быть, Сарамаго как раз и занялся созданием усложненного образа Дьявола, разделив его надвое и подсунув одну половину вместо Бога. Но, увы, Бог в данном случае является самим собой, и автор не дает никаких поводов думать иначе. Внешнее сходство этих двух образов, на которое Сарамаго четко указывает, есть не более чем предварительная констатация звучащей позже мысли о том, что Бог нуждается в Дьяволе. И Бог, и Дьявол в этой сцене говорят. Они произносят слова. Я бы даже сказал, опасно много слов. Такой разговор на человеческом уровне, если бы он действительно произошел и если бы он действительно нес в себе отпечаток абсолютной истины, обошелся бы весьма дорого для всей последующей истории, поскольку пресек бы оригинальные и, вероятно, более миролюбивые толкования сохранившихся еще абстракций. Но, по Сарамаго, мы имеем следующее. Бог приходит в этот мир, чтобы посвятить избранного им человека в тайны своих замыслов. Он не намерен отвечать на все его вопросы, только на некоторые. Весь человеческий мир — это его игрушка, в которой более отчетливо проявляется присущее его природе чувство неудовлетворенности. В вечности ничего не происходит, там нет времени, и, судя по всему, жизнь скучна, хотя Бог, что называется, может при этом отвлекаться и лишать некоторые события своего внимания — как будто его внимание имеет другую точку приложения, кроме человеческого мира. Бог избирает человека, чтобы тот «помог ему на земле». Как же он может нуждаться в чужой помощи? «Это уже другой вопрос» — отвечает Бог. Является ли Иисус Христос человеком? Да, но он является перевоплотившимся человеком. Чего хочет Бог? Неограниченной власти и почитания со стороны людей. Что же угрожает его власти? Появление других богов. Как же они могут появиться, ведь истинный Бог один? Тем не менее это так. Какова миссия Христа? В том чтобы хорошенько завести людей, утомленных проповедями пророков. В общем, такой диалог делает Бога личностью весьма противоречивой. Вернее, просто некомпетентной. Человеческое представление о Боге, зафиксированное им в письменных трудах, оказывается более сложным и поражающим, чем подсунутый вместо этого образ могущественного старика. Сама манера его говорить в ряде мест может просто вызвать смех — от несоответствия между тем, к чему с величайшим терпением вел нас евангелист, и тем, что он в итоге вылил нам на голову. Бог, как выясняется, — это сварливый дед с пустой головой, в которой не только не рождается никакая мудрость и не обдумываются никакие планы касательно благих даров, но коренятся лишь позывы к ворчанию, да желанию нехотя, как бы по недосмотру приоткрыть перед людьми несколько панорам будущего — как свидетельство никуда не исчезающей дистанции между Ним и ними. Бог чрезвычайно сильно противопоставлен человеку. К сожалению, в этом чувствуется попытка встать над мудростью древних. Бог, который без особенного-то уважения к людям демонстрирует свой разрушительный потенциал и спокойно вещает о будущих масштабах жертв, поступающих в его актив, словно бы пришел к нам со страниц трудов позитивистов, отведших ему свое место в контексте развития истории.
Стало быть, вы людей используете как орудие? Именно, сын мой, именно так: из человека можно выстругать любую ложку, от первого крика до последнего вздоха он всегда готов подчиняться, скажешь ему «Иди» — он идет, скажешь «Стой» — стоит, скажешь «Назад» — возвращается, человек на войне ли, в мире — ну, в широком смысле этих слов — это самая большая удача, которая выпадает на долю богов. А ложка, сделанная из того материала, каким я являюсь, чему послужит? Ты станешь ложкой, которую я опущу в котел человечества и которой зачерпну человеков, уверовавших в нового бога, каким стану я.
Отношение самого Сарамаго к этому вопросу, конечно же, должно совпадать с отношением к нему Христа, поскольку заявленная человеческая сущность последнего отныне позволяет проводить сравнения. Иисус не согласен с Богом. Не согласен с тем, чтобы жить, довольствуясь отсутствием выбора. Сарамаго, докопавшийся до антигуманной сущности Бога или, по крайней мере, сущности, не способной противостоять антигуманности, точно также не согласен с этим. Заняв такую позицию, он тем не менее сохраняет образ героической личности Иисуса, хотя уже в совершенно другом смысле. Смерть такого Иисуса могла бы послужить прологом к великим темам будущего, посвященным решительному выводу человека из божественных сфер как ложных построений, вызванных призраками темного прошлого. Если бы только самому автору это было важно. С первой до последней строчки книга написана терпеливым евангелистом, который копается в деталях быта и человеческих отношений с таким старанием, будто не понимает, что пришло время больших обобщений, поскольку текущие выводы, если их принять, уже обрекают рукопись на смерть. Иными словами, евангелист мог бы и покинуть Израиль, зная о его судьбе, если бы желание быть точным во всем увиденном не держало его на месте.
Другой фронт, на котором ведутся бои за создание человекоподобного образа Иисуса, связан с Марией Магдалиной. Тема, усиленно набирающая популярность. Хорошо хоть, что «Евангелие» Сарамаго вышло раньше книги Брауна и мы можем исключить недобросовестный бестселлер из источников вдохновения португальского писателя. Вообще, вопрос об источниках довольно интересен. Сама Библия, то есть ее четыре канонических Евангелия, совершенно не дает повода считать Магдалину тем, кто значил бы в жизни Иисуса хоть сколько-нибудь больше обычного человека из числа тех, кому он помог. Даже в том, что Иисус после воскресения явился именно ей, согласны лишь двое евангелистов. Таким образом, Библия здесь ни при чем. Источниками таких мыслей могут являться только гностические тексты, и даже самому сильному воображению здесь не дано столь исключительного права — имя Марии Магдалины в Библии, кажется, и десяти раз не упоминается. Для Сарамаго этот аспект жизни Иисуса равноправен по отношению к другим. Он не стремится делать какие-то выводы из факта связи Иисуса с женщиной. Выводы ему совершенно не важны, ему важен полноценный реалистический образ, требующий для своего создания всего, что может иметь значение в социальном, антропологическом и любом подобном контексте. Что это добавляет к образу Иисуса? Ничего, что бы показалось нам божественным в полном смысле. Это добавляет свою глубину эмоций, свои уязвимые места, но, поскольку Бог Сарамаго — лишь объект благодарностей и его подобие, заложенное в человека, так и не вычленено в нечто достойное рассмотрения, мы вслед за автором лишь можем наблюдать за становлением личности Иисуса, запершегося в комнате с Магдалиной, не делая при этом особо больших ставок на связь этого опыта с последующими чудесами. Итак, Иисус — окончательно человек. Бог — окончательно некоторая часть (аспект, фаза, проявление, ...) Бога, в данном случае не располагающая ничем, кроме знаний, известных до сегодняшнего дня, и некоторого могущества, очевидно, ограниченного.
Возможно, Сарамаго вовсе не подразумевал влезать своей книгой в какие-то диспуты, пусть это и сомнительно для нашего времени культурных провокаций. Может быть, реакция католической церкви для него стала полной неожиданностью. Все-таки добросовестность, с какой он вошел в роль свидетеля всех этих событий, смогла бы перевесить любой негативный и корыстный замысел, если таковой и был. Его «Евангелие» — это полноценный художественный взгляд, подробный в мелочах и оригинальный в подаче некоторых моментов. Канонические евангелия в этом смысле весьма сухи по форме. В них произвольное взятое предложение либо несет в себе тот минимум глаголов, который необходим для движения сюжета, либо является чистой мудростью, обставленной метафорами. Там и близко нет бесед на бытовые темы или непритчевых промежуточных размышлений, которые не ведут непосредственно к Богу. У Сарамаго — есть. При этом в смысловой части он недалеко ушел от великих предшественников, что в моей подаче — в данном случае несколько рационалистской — не является комплиментом. На одну часть вопросов он дал невозможные ответы, на другую — ответы, не являющиеся ответами — вроде «промолчал», «не ответил», «не знал, что сказать». Сюжет примитивен и дьяволу в нем не развернуться, особенно, если персонификация высших сил столь незаслуженно бедна. При этом стиль книги чрезвычайно насыщен. Местами это даже довольно трудно читать, потому что предложения расползаются на целые абзацы, вовлекая в себя побочный смысл, кажущийся просто ненужным. Понятно, что постоянные вводные предложения — это дань стилю, но такой стиль рано или поздно может просто убить читателя. Особенно современного. С другой стороны, интересно наблюдать, как в недрах этого бесчисленного количества слов иногда рождается нечто вроде афоризмов, некая убийственная точность, которая становится атрибутом силы, более могущественной, чем Бог, в этом безбожном мире. Можно говорить или не говорить о философском смысле, скажем, следующего утверждения, но, даже если признать его провальным, в мире образов, к которым обращается человек, от этого не убудет.
Иными словами, твой Бог — единственный тюремщик в той тюрьме, где сам он — единственный заключенный.
В таких-то вещах и кроется стратегия автора. Стратегия, состоящая в том, чтобы вывести некоторые вопросы на тот стык образности, где прямое обращение с понятиями невозможно. Хотя лично для меня это не может поколебать более негативного впечатления от других аспектов книги. Проиграв в сюжетной разработке темы, Сарамаго сделал упор на силу слова, своей медлительностью порождающую не только утомление, но и особую атмосферу.
Разработка, стратегия... можно спросить, зачем вообще все эти слова? Есть художественная книга, и ее можно прочитать. Или не прочитать. Зачем тут серьезно анализировать свои впечатления? На это есть ответ. Существуют темы, за которые кто только не брался, почитая своим долгом высказаться. Темы, которые привлекали и всегда будут привлекать внимание писателей, художников, композиторов. Это сюжеты, которую образуют человеческую историю. В них заложен громадный потенциал, который действительно может влиять на людей. И люди, которые к нему обращаются, должны относиться к нему как-то по-особенному. Тут дело даже не в так называемой ответственности писателя и прочих глупостях, маскирующих консерватизм, а просто в желании создать нечто поражающее воображение. Желании проявить свой талант в развитии этого потенциала, запечатлеть его в чем-то, чего раньше не было. Или запечатлеть так, как раньше не запечатлевали. Или интонацию изменить... В общем, если суммировать все сказанное, то основная заслуга Сарамаго — в последнем. При всех его несостоятельных выводах, сделанных по остальным направлениям.